И вдруг, когда Фирмен снимал с гвоздя одежду хозяина, Жерико, обернувшись, увидел на его лице, освещённом багровыми отблесками, выражение лютой ненависти, до такой степени искажавшее эту нелепую физиономию, что в ней даже появилось что-то величественное.
«Вот, вот! — подумал художник. — Вот таким бы надо его нарисовать!» И ему пришла в голову мысль, что девятнадцатилетний Отелло-явление любопытное.
Жерико все не мог заснуть. И не оттого, что чересчур жёсткой казалась ему постель-жиденький соломенный тюфяк, положенный на пол, он прекрасно мог бы уснуть и на голых досках; нет — просто не приходил сон. Вернувшись из кузницы, он поднялся на чердак, где юный Монкор уже крепко спал, уткнувшись носом в подушку и не слыша шумного появления товарища. Теодор не разделся, не снял даже сапог, а саблю оставил под рукой. Как-то неспокойно было у него на душе в доме кузнеца Мюллера, и тревожное чувство возрастало оттого, что он не видел этого места при дневном свете, не знал ни расположения комнат, ни того, что делается в нижнем этаже, и гак далее. А тут ещё это далёкое сияние луны, которое пока не доходило до кузницы, а только разливалось по кровлям маленьких домиков, стоявших в низине.
Образ Софи как-то сливался в голове Теодора с образом юной девушки, которая в Бовэ приносила ему обед: тот же венчик белокурых волос, выбивающихся из-под чепчика, то же боязливое и наивное выражение миловидного личика; только, пожалуй, грудь больше развита. Он старался не давать воли мечтаниям.
Молоденькие женщины привлекают какой-то необыкновенной гибкостью, ч мужчина с удовольствием воображает, как бы он сжал в сильных своих объятиях столь хрупкое создание… К мыслям об этих двух женщинах с нежным цветом лица примешивалось и воспоминание о той, другой, такой живой, своенравной, но и она, так же как эти две, словно бы растворялась в объятии, и перед глазами Теодора вставали ворота на улице Маргир, стайка ребятишек, Трик, которого держал под уздцы привратник, и Каролина… Как она тогда прильнула к Теодору! Она была почти без сознания, чувствовала только, что он поддерживает её, и на миг отдала себя в его власть. Но как быстро она очнулась!
Каролина… Он старался отделить друг от друга три этих женских образа, но они почему-то смешивались, ему становилось стыдно, и на мгновение каждая выступала отдельно, словно он в тенистом саду раздвигал руками густые ветви, ища знакомое милое лицо, но видел то его, то другие лица. Он как будто изменил Каролине, и это даже доставляло ему злобное удовольствие, на которое он не считал себя способным; он играл локоном другой женщины, касался её плеча, но вдруг впадал в отчаяние, забывал обо всех на свете женщинах, чувствуя себя таким одиноким без неё, без Каролины… В ночной мрак чуть проскальзывал бледный отблеск луны.
В доме слышались какие-то шорохи. Минутами раздавался лёгкий стук, приглушённый, короткий шум. Впечатления обыденные, однако они держали в напряжении молодого мушкетёра, склонного к подозрениям и готового, во вред своему покою, зловеще истолковывать каждый звук. Где же это покашливают, а может быть, просто прочищают горло? Как будто скрипнула дверь-такое странное ощущение, словно где-то далеко прозвучали сдержанные голоса, и от этого сильнее почувствовалось ночное безлюдье. Казалось, глубокую тишину вот-вот нарушит истошный крик. Но тишина все длилась, и Теодор нарочно ворочался на своём тюфяке, лишь бы зашуршала солома, и замирал, как только раздавался шорох… Напрасно закрывал он глаза-через секунду они как будто сами раскрывались, вглядываясь в темноту.
И в этом дремотном оцепении перед взором его проплывали картины минувшего вечера-то кузница, то ужин. Весьма смутные картины. Художник переходил от одной сцены к другой и опять возвращался к первой. Не было желания думать о чемнибудь одном больше, чем обо всем остальном, грезилась только игра световых бликов и теней, контрасты мрака и освещённых лиц. Он отнюдь не стремился возродить в памяти эти сцены, фигуры их участников, смысл той или иной позы, но кое-что запомнилось крепко, и нельзя было от этого отвязаться. Однако в мозгу запечатлелась не общая атмосфера картины, как он сперва убеждал себя, стараясь самого себя обмануть и скрыть то, что занимало сейчас его мысли. Ему все вспоминалось выражение глаз то одного, то другого, перекрёстные взгляды и их значение.
Глаза старика, который играл тут какую-то непонятную роль, взгляд того ревнивого мальчишки… Но все мысли его устремлялись к одному, к той нежной белизне, что шевелилась во мраке ночи. И никак не удавалось не думать об этой Софи… Вот она сняла батистовый чепчик и белый казакин… обнажилась тугая грудь, выкормившая ребёнка, которого Софи родила от этого рыжего великана. Право, не было возможности не думать о том, что в этот час они вместе, внизу-в незнакомой ему комнате, откуда, может быть, и доносится в темноте прерывистое дыхание… И эта белизна нагого тела, эта покорность мужу, естественный жест женщины, даже не помышляющей об отказе. Теодору с поразительной чёткостью вспомнилось чувство, овладевшее им, когда он впервые понял, что женщина готова отдаться, хочет показать, что она прежде всего женщина, что жаждет принадлежать ему… Он страстно вслушивался в тишину, слышал биение собственного сердца, и в эту минуту ему хотелось отторгнуть от белоснежной наготы огромную чёрную тень-этого неумолимого Вулкана, чьё шумное дыхание он, казалось, слышал… И вдруг в чердачное окно словно влетела стайка птиц: послышалось звонкое пение башенных часов на церковной колокольне… Сколько же пробило? Теодор не сразу начал считать. Одиннадцать или двенадцать? Ну, пора спать. Если, конечно, удастся. Теодор поворачивается на спину. Вытягивается. Он считает себя способным сделать очень многое. Но вот уснуть, оказывается, не может.
А если встать, подойти к окну, выкурить трубку, посмотреть, что там за этими стенами? Может быть, он увидит пейзаж, озарённый лунным светом… или ещё что-нибудь?
Нет, на этот раз не ошибка… Слышен шорох, недолгий, но совершенно чёткий, нельзя от этого отмахнуться, нельзя сказать себе, что это только почудилось. Шорох повторяется. Откуда он идёт? С лестничной площадки? Снизу? Теодор поворачиваетсяиз-под двери по полу протянулась полоса света. Кто-то стоит за дверью затаив дыхание; скрипнула половица-несомненно, под чьими-то ногами. Теодор ищет и не может в темноте найти саблю… Ах нет, вот она… Инстинктивно он отвёл от неё руку и притворился спящим: он увидел, как дверь медленно, медленно отворяется… полоса света поднимается от пола вверх, вдоль расширяющейся щели, обрисовывается человеческая фигура, рука, держащая подсвечник с зажжённой свечой. Теодор смотрит из-под полуопущенных ресниц, видит Бернара, совсем одетого.
Лицо освещено снизу, и поэтому черты его кажутся другими, губы толстые, волосы взлохмачены… Трудно уловить в таком ракурсе выражение лица, зато прекрасно видно, что в правой руке у Бернара седельный пистолет. Теодор замер, весь подобрался и.
приготовившись кинуться на него, рисует себе. как все нрон-юидет: положение невыгодное, все, «то можно сделать-схвгпнть ночного гостя «sa ноги, а дальше «то'1 При свете дрожащею огонька на губах Бернара как будто играет у-чыбк:1. п чернее ложатся тени под глазами. А дверь так же медленно ползёт в обратную сторону, теперь силуэт человека расплывается, суживается, изгибается, тьма густеет, дверь затворяется, свет движется к полу, тускнеет, гаснет. Шаги удаляются. Шорохи затихаютвероятно, Бернар спускается по лестнице: ступенька-остановка, ступенька-остановка. Свечу, должно быть, задул. Деревянные ступеньки чуть поскрипывают под тяжестью шагов, которые скорее угадываешь, чем слышишь. Спускаются все ниже…
Теодор в темноте нащупал саблю и, ощутив холодную сталь клинка, погладил его.
Внизу как будто шепчутся, право, шепчутся-как же иначе объяснить этот тихий шелест, резко отличный от скрипа, от потрескивания, от шороха? Да, вот сейчас ответили чуть-чуть погромче, чем спросили, — если только тут отвечали и спрашивали. Что же это происходит? Куда пошёл Бернар с пистолетом в руке? Самооборона это или намерение убить кого-то? А кто же с ним так тихо разговаривал? Служанка или старик?.. Слух улавливал теперь неуловимое. Честное слово, они спускаются! Хотят убить того юношу с перебитым носом? На ум, сменяя друг друга, приходили возможные версии этой драмы, как комбинации карт в игре. А что, если это их общий заговор против мужа? Убьют Вулкана во сне… Нет. Честное слово, выходят из дому: слышно, как заскрипела входная дверь. Теодор поднялся и с саблей в руке подошёл к оконцу, прорезанному в скате крыши, встал на цыпочки, вытянулся. Видно небо, невыразимо спокойное, освещённое луною небо с чёрными и серебряными облаками. Выступ крыши мешает видеть улицу; слышны удаляющиеся шаги; лунный свет широкими белыми и голубыми полосами рассекает незнакомый пейзаж, соседние поля, холмы. Вдруг Теодор, ничего ещё не видя, не слыша, почувствовал, что кто-то стоит за его спиной, кто-то опасный, и мушкетёр обернулся, подняв саблю. «Тшш!» — послышалось в темноте, и кто-то схватил его за руку.
Теодор недолго боролся: он узнал Фирмена, который стоял к нему вплотную и что-то бормотал на своём тарабарском наречии.
Мушкетёр оттолкнул его.
— Чего тебе от меня надо, уродина?
Черномазый малый, прижав палец к губам, потянул его за рукав, и они вышли на лестничную площадку, где горела свеча, из комнаты её не было видно. Объясниться оказалось нелегко!
Во-первых, говорить приходилось шёпотом, 'так как Фирмен поминутно махал рукой: «Тише! Тише!» А тут ещё его гнусавый и шипящий выговор. Теодор не понимал ни слова. Ясно было только, что пикардиец боится, как бы не проснулся Монкор, не желая посвящать его в ев» и тайны, а Теодора он просит одеться, взять ружьё и следовать за ним. Фирменом…
— Что? Взять мушкетон? Очень мило! Как это я пойду с мушкетоном за плечами? Хвати-s и сабли. Да наконец, в чем дело.
Подручный опять замахал рукой: «Тише! Тише!» Жерико с трудом разобрал в его бормотапье слово «каруль»…
— «Каруль»? Ну и что же? Зачем тебе понадобился король?
А? При чем тут «каруль»? Говори.
Оказывается. Фирмен хочет что-то показать мушкетёру. «Ихний Бернар… ихний Бернар…» И когда Фирмен произнёс это имя, нельзя было не уловить в его словах, хотя он говорил чуть слышно, глубочайшую ненависть… «Ихний Бернар да ещё приезжий из Парижа…» Ах так, значит, это они вышли из дома и подручный хочет повести Теодора по их следам? Да-да… Пусть господин офицер посмотрит, какими делами они занимаются…
Идти в такой час? И все это ради короля?
— Ты, милый мой, смеёшься, что ли, надо мною? Наплевать тебе на короля, зачем ты все это сочиняешь?
Теодор схватил Фирмена за руку, тот принялся заверять его в своей честности и зашипел: «Тише! Тише!» — и, морща свой безобразный нос, гнусаво забормотал какие-то слова.
— Ты думаешь, я не разгадал твоей игры? — шепнул ему на ухо Теодор. — Я же видел за столом, как ты смотрел на неё. на свою хозяйку! Ревнуешь, да? Так нечего тебе короля сюда приплетать…
Он взял стоявший на полу подсвечник и, высоко подняв ею, взглянул обманщику прямо в лицо. Даже при неверном свете оплывшего огарка ясно видно было, что малый жестоко страдает, что его гложет ревность, но он боится мушкетёра и боится разбудить хозяина и хозяйку, спящих внизу. Поняв, что его мнимые заботы об интересах короля-плохой довод, он прекратил бесполезные заверения: так не заставишь мушкетёра выйти на улицу и последовать за ним; он сдался и откровенно признал: да, он ненавидит «ихнего Бернара», хочет его выдать и поэтому умоляет господина офицера пойти с ним…
— Да зачем же я стану шпионить за этим юношей? Это, брат, не моё ремесло! Не пойду!
И какое же отчаяние, какая исступлённая ярость исказили лицо Фирмена! Он схватил своего собеседника за рукав, и-удивительное дело-Теодора вдруг покорило и даже увлекло безобразие этого лица. Он подумал: «Что это я говорил-Отелло? Нет, это Яго. Настоящий Яго. Вот он кто!»
Затем, осторожно ступая по ступенькам лестницы, привычной только для обитателей дома, он спустился сначала до площадки второго этажа, где «Яго», заслоняя рукой горящую свечу, повернул в коридор, а потом повёл его в нижний этаж; надо было нащупывать ногой ступени-Теодор недавно видел их при отсветах огня, пылавшего в очаге, — а потом осторожно пробираться через низкую комнату, хоть и озарённую вспышками догорающих углей, но полную ловушек, которые могли выдать чужака неожиданным грохотом.
— Ты же не догонишь их, они уже далеко, — шепнул мушкетёр Фирмену.
— Не улизнут… Я знаю. куда они пошли!
Теодор вдохнул свежий воздух. Было почти тепло, все невидимо и таинственно. На вершине холма залегла тьма, а внизу простиралась лунная долина. Земля размокла, у ворот домишек, крытых соломой или черепицей, под ногами хлюпала навозная жижа. Жерико шёл вслед за своим юрким проводником, видевшим в темноте, как кошка. Вдруг Фирмен тронул его за плечо, Теодор понял без слов: послышались шаги, приближались люди. Наши путники укрылись за выступом какого-то дома в густой тени, падавшей от стены. По узкой улице проходил патруль: впереди шествовал мушкетёр с факелом в руке. Чего ради Теодору было прятаться oi своих? Но подручный кузнеца, предчувствуя его жест. предостерегающе сжал ему руку. Патрульные переговаривались на ходу. Один из них сказал:
— Так ты, значит, поверил?.. Набрехали они насчёт умирающего, а ты и поверил!
— А что ж не поверить? — отвечал другой. — По-твоему, люди уж и умирать перестали оттого, что король удирает и мы вместе с ним улепётываем?..
— Ты думаешь, они и в самом деле за священником пошли?
Среди ночи, двое мужчин…
Ответа уже нельзя было расслышать: патруль прошёл. Опять воцарился мрак. Фирмен молча двинулся дальше; они поднялись по тёмному проходу между домами на крутой косогор: вверху смутно вырисовывались башенки какой-то церкви. Сначала в тени от заборов шла замощённая дорожка, а потом слева показались кровли домов, стоявших ниже по склону, а справа вздымалась огромная каменная стена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97