Просто длинная такая штука соответствующей формы… Меня же папа в приют отдал, а сам свалил куда-то. И мамины вещи потом все выкинул. А я еще до того, как меня в приют взяли, эту штуку стащила из маминого тайника – я пару раз видела, как мама ее туда прячет. Я же не знала, что это такое. Откуда мне было знать? Ну вот. Единственная память о маме. Я без нее заснуть не могла, клала рядом с собой, обнимала, называла «мамочка». А в приюте, когда узнали, – ругались ужасно. Вибратор, конечно, отобрали. Я очень переживала, плакала… Но зато потом, когда через несколько лет обнаружила, что ТАКОЕ есть у всех мужчин, – я чуть с ума не сошла от радости. Член олицетворял для меня все – маму, папу, друзей… Целый мир в одной вещи! Теперь я могла быть с «мамочкой» каждый день, но вдобавок к этому испытывать множество приятных, незнакомых мне раньше ощущений. Естественно, что в какой-то момент от такой жизни у меня чуть было окончательно не снесло крышу. Я превратилась в эротоманку и секс – маньячку… Я это рассказываю, чтобы ты лучше понимала, откуда я такая взялась. Видишь ли, на фоне моего «воссоединения» с мамой эти встречи во сне – просто детский лепет. – Сасэко взглянула на меня с улыбкой, и я подумала, что она героическая женщина.
– Только это все уже в прошлом. Так что не надо делать такое унылое лицо. В конце концов, я поняла, что родилась для того, чтобы быть счастливой, и теперь я счастлива.
– Я вижу, – сказала я.
– Но иногда я завидую Кодзуми. Хоть он и считает себя несчастным, но на самом-то деле у него есть все эти прекрасные воспоминания о семье, о маме. У меня таких не будет никогда. Он помнит, как его оберегали, как о нем заботились, как его питали…
Почему-то она использовала именно это слово: «питали».
– И если, не дай бог, с ним случится что-нибудь плохое, то для меня это будет значить только одно: мое «новое» счастье разрушится, и, наверное, я опять стану несчастной. Теперь у меня есть что терять – и значит, есть чего бояться. Но ведь это же и называется счастьем!! Знать цену тому, чем обладаешь. Мы с Кодзуми оба были ужасно одиноки, но его одиночество совсем другого свойства, чем мое. Он пережил потерю единственно приемлемого для себя мира. Мира, который – по определению – просто не мог исчезнуть, но, тем не менее, исчез. Рассыпался в пыль. А в моей жизни не было такого мира. Мне было нечего терять. Поэтому-то страдания Кодзуми гораздо сильнее моих… Если он умрет, наверное, мне будет очень плохо. Но я не могу представить себе эту боль. Я никогда не теряла по-настоящему любимого человека, – она снова улыбнулась.
Конечно, в таких сравнениях нет никакого смысла. Но ведь она сравнивает свою жизнь с жизнью Кодзуми… Вот и я не смогла удержаться и не сравнить себя с Сасэко. Мои встречи со смертью – сначала отец, потом Маю; мое падение с лестницы, потеря памяти; неразбериха с прошлым и будущим; то, что происходит с моим младшим братом, – все это показалось таким тусклым и обыденным на фоне того, что пережила эта молодая женщина. Мне даже стало стыдно за то, что в моей жизни все так спокойно и размеренно.
– Тебе очень повезло, – сказала я. И звук моего голоса, его глубина и проникновенность дошли до самого ее сердца – ведь она все-таки была певицей…
Сасэко улыбнулась и предложила пойти на пляж.
Океан был чистым, спокойным и неожиданно мелким. Каждый шаг по белому песку сопровождался неприятным хрустом – все вокруг было завалено трепангами. На мелководье их тоже было полным – полно, я то и дело поскальзывалась.
Поначалу я вскрикивала от каждого прикосновения к этим неаппетитным созданиям, но потом привыкла.
На глубине трепанги перестали меня беспокоить. Я медленно плыла, любуясь солнечной рябью на поверхности океана. Солнечные лучи, пронизывая толщу воды, ложились на песчаное дно светлыми пятнами. Тысячи, десятки тысяч трепангов были внизу подо мной, разбросанные по морскому дну, как мусор. Некоторые лежали неподвижно, некоторые кружились на месте. Морской огурец – странный овощ, живущий под водой.
Подводный мир вызывал во мне странные чувства. Все здесь было непривычно. И эта тишина… Казалось, она наполняет каждую клеточку моего тела и вместе с кровью бежит к сердцу, а оттуда добирается в самые дальние уголки мозга. Так тихо, так непохоже на привычную жизнь.
Искупавшись, я вылезла на берег и, увязая в песке, морщась от хруста трепангов под ногами, наконец, добралась до Сасэко.
– Эти морские огурцы – просто катастрофа! – сказала я, опускаясь рядом с нею.
Сасэко была в голубом купальнике. Поджидая меня, она потягивала, холодное пиво из банки.
– Трепанги – это души убитых на войне людей. До поры до времени они спят на дне океана, – медленно сказала она.
– Ой, не надо мне ужасы рассказывать!
– Это не ужасы. Это действительно так. По утрам их собирают и отвозят на глубину, чтобы отдыхающим было приятнее загорать и купаться. Но на глубине трепангам становится грустно, и они потихоньку возвращаются на мелководье.
– Фу, какая гадость.
– Да чего же гадкого? Между прочим, местные говорят, что трепангов здесь примерно столько же, сколько людей, которых убили на войне.
– Ну, раз местные говорят… – сказала я после небольшой паузы и замолчала.
Во время войны на Сайпане и правда погибло очень много людей. Несколько десятков тысяч японских солдат. Японская армия понесла здесь огромные потери.
Было в этом месте что-то необычное. И даже не потому, что те, кто здесь погиб, были солдатами. Вовсе не поэтому. Было что-то еще кроме этого.
Например, если пойти на обычное кладбище, то там тоже чувствуется присутствие мертвых. Множество людей, ушедших из жизни самыми разными способами. Но здесь это присутствие ощущалось иначе. Все, кто умер здесь, – умерли почти одновременно и почти одинаково. И это было так страшно и так странно… Посреди этой зелени, под этим голубым небом, на тихом берегу у самой воды. Все звуки вдруг исчезли, кроме беззвучного шепота множества духов, неслышно несущегося над водой.
Безголосые.
– Так, значит, это трепанги… – задумчиво сказала я.
– Что, расхотелось купаться? – Сасэко засмеялась.
– Вот еще. Я прямо сейчас пойду в воду, – ответила я и встала с песка.
– Давай – давай, – Сасэко ободряюще кивнула.
Я выпила немного пива и задремала на полотенце.
Мне хотелось загореть, поэтому я намазалась маслом.
Сасэко была здесь своей. Прогуливающиеся по пляжу люди радостно с ней здоровались: соседи, друзья из караоке, постоянные посетители их сэндвич-бара и так далее и тому подобное. Местные любили Сасэко. Она сидела на песке, приветливо улыбаясь, и время от времени махала очередному знакомцу рукой.
Некоторые молодые люди пытались с ней заигрывать. Не думаю, чтобы это могло иметь какое-то отношение ко мне и моей лоснящейся от масла попке – все как один заговаривали именно с Сасэко, и, даже не зная толком английского, я прекрасно понимала, о чем идет разговор.
– Привет, что поделываешь? Не заскучала?
– Может, выпьешь со мной?
– Давай сегодня вместе поужинаем.
– Ты совсем одна? Не хочешь немного прокатиться?
Бедный, бедный Кодзуми. Теперь понятно, отчего он так переживает. Но Сасэко за словом в карман не лезла, ловко отказываясь от этих незатейливых предложений. Чувствовалась рука мастера – все эти прихваты она знала уже наизусть и давно к ним привыкла.
– И имени своего даже не скажешь?
– Сасэко.
– А что оно значит?
– Love. It means love Любовь. Это означает любовь (англ.).

. – сказала она на это.
«Так вот в чем дело…» – подумала я, слушая этот разговор. Моя спина активно впитывала солнечные лучи. Голоса становились все глуше и глуше. Наконец я заснула.
Где-то в кратком промежутке между шумом набежавшей волны и принесенными ветром обрывками музыки из кафе мне приснился красочный сон.
Лето.
Стрекот цикад. Я дома. Мне совсем мало лет. Я, свернувшись клубком, лежу на татами. Меня сморил послеобеденный сон. Перед моими глазами проходят папины босые ноги. Темная кожа. Короткие ногти. Сестричка смотрит телевизор. На окнах висят бамбуковые циновки. В саду все зеленым – зелено. С пола я вижу спину сестры, вижу две ее смешные косички. Потом слышу голос отца: «Мама, кажется, Сакуми заснула. Надо ее чем-нибудь накрыть, а то она простудится». Мама кричит с кухни: «Ничего не слышу! У меня тут масло скворчит». Из кухни наплывает волна вкусных запахов. Если приподнять немного голову, через раскрытую дверь видно мамину спину. Она держит в руках длинные палочки… Но вот приходит откуда-то папа и накрывает меня летним одеялом. Сестра поворачивается от телевизора и произносит: «Саку вовсе не спит». Потом смеется. Видна дырка от зуба.
Они «питают» меня. Мои родные, любимые. Теперь я знаю, что имела в виду Сасэко. Я помню это чувство всем своим существом. И даже если я потеряю все, что у меня есть, – это чувство навсегда останется со мной. И в этом почти все мы одинаковы. Мы храним образ наших родителей не в памяти, но в сердце. Пока мы сами не станем родителями, мы редко возвращаемся к этим образам, но они живут в нас и никуда не исчезают. До самой смерти. Они с нами, даже если семьи уже нет, и родители давно лежат в могиле, и сами мы постарели и доживаем последние дни…
– Эй! Переворачивайся, а то обгоришь! – сказала Сасэко, пихая меня в бок. Я открыла глаза. Вокруг – белый песок. Я лежу на полотенце. По моим щекам текут слезы.
– Угу, – буркнула я и легла на спину.
– Ближе к вечеру самое сильное солнце, – Сасэко улыбнулась, словно скрывая боль.
«Надо же, она ведь весь день со мной возится, чтобы мне не было скучно. Вот ведь вытащила меня на пляж…» – вдруг подумала я. Сасэко с самого утра вела себя так, что я даже не сразу поняла, что она делает все это для меня. Мне-то казалось, что все происходит спонтанно – как говорится, без напряга и самым естественным образом.
Ну что она за человек! И что это за странный остров!
– О! Наши мужчины возвращаются, – обернувшись в сторону сэндвич-бара, Сасэко помахала рукой.
И правда, машина Кодзуми уже стояла в гараже. Загоревший за день Рюичиро заносил в дом вещи.
Солнце начало садиться, отчего все вокруг сделалось оранжевым. Океан неспешно готовился к ночи. На берегу и в городе тут и там начали загораться огни.
Кодзуми и Рюичиро, посмеиваясь, подошли к нам.
Сасэко поднялась с песка.
Мне было так приятно смотреть на нее. Знать, что она счастлива здесь, на этом острове.
Я тоже встала.
По дороге в отель мы рассказывали друг другу о том, что произошло за день. Потом все вместе поужинали.
Вот она – жизнь, делающая Сасэко счастливой.

13. 0091

Ночь выдалась безветренной. Было жарко и влажно, и мы, абсолютно голые, валялись на кровати, изнемогая от духоты. Посреди ночи вдруг зазвонил телефон. И так как на острове у нас не было никаких знакомых, кроме эксцентричной супружеской пары из сэндвич-бара, то особых сомнений по поводу того, кто звонит нам в столь поздний час, не возникло. Рюичиро, лежащий с краю, дотянулся до телефона и снял трубку.
– Алло, – сказал он.
Я вдруг почувствовала, что звонит кто-то другой. Кто-то далекий, но в то же время очень близкий. Рюичиро сказал:
– Секунду. Я сейчас передам ей трубку.
Все ясно. Это Эйко.
Трубка оказалась у меня в руках.
– Привет.
– Все очень плохо. Просто туши свет, – на том конце провода сказала Эйко, отделенная от меня сотнями ри Ри – японская мера длины, равная приблизительно 4 километрам.

. Услышав ее голос – лучшее доказательство того, что она жива, – я вздохнула с облегчением.
– Давай, рассказывай. Я даже звонить боялась – вдруг попаду на твою маму, а она начнет выпытывать, что я знаю, чего не знаю… Короче, я тут вся испереживалась. Как ты? Что там опять стряслось?!
Эйко хихикнула. Потом в трубке снова раздался ее тихий голос:
– Я так понимаю, что общую картину ты себе уже представляешь. Меня тут немножко порезали. Я сейчас в больнице. Звоню из коридора. События, прямо скажем, развиваются далеко не самым лучшим образом… Я бы даже сказала – худшим.
– Оно и понятно. А что твой? Он-то в порядке?
– Про квартиру нашу ты знаешь. Так вот, он утром ушел на работу. Я сижу, завтракаю. И вдруг… Вдруг заявляется его жена с кухонным ножом. Представляешь? Натурально звонит в дверь, я, ничего не подозревая, открываю, а дальше помню только, что испугалась ужасно. И все. Потом приехала «скорая», и меня увезли в больницу. Прямо в халате. Совсем как в фильмах – очень эротично… Его жена, как кровь увидела, испугалась еще больше, чем я, и вызвала «скорую». Можно сказать, спасла меня. Непонятно только, зачем тогда зарезать пыталась. Люди иногда такие странные. – Эйко снова захихикала.
– Фу-у-у. Хорошо, что ты не умерла. Я так боялась…
– Да она меня едва задела. Рана совсем неглубокая. К тому же я еще в махровом халате была – знаешь, какая там ткань толстенная. Так что мне повезло.
– Я смотрю, ты не очень-то переживаешь, – сказала я.
Эйко замолчала, а потом вдруг заговорила искренне и убежденно. Совершенно другим голосом, почти таким, как раньше, когда мы еще учились в школе:
– Сакуми, мне было очень страшно. Очень-очень. Я тогда еще подумала: вот, например, кольца, серьги, браслеты – это ведь все металлическое, правда? Ну, по крайней мере, чаще всего…
Я даже растерялась, настолько это было неожиданно. Может быть, ее мама где-то поблизости и Эйко приходится маскироваться?
Но нет. Оказывается, дело было совсем не в маме.
– Все эти украшения я ношу каждый день, и со мной ничего не происходит. Я даже сплю с ними иногда, ну, в смысле, не снимаю на ночь. И так к ним уже привыкла, что они мне кажутся как бы продолжением меня. Дополнительной частью тела. Но когда сквозь махровый халат мне в живот вошло лезвие ножа – я только тогда все поняла. Металл и живая плоть – это две абсолютно несовместные вещи. И как только я это поняла, я уже больше ничего не могла чувствовать – даже боли. Ничего! Только присутствие в моем теле инородного вещества.
Она говорила с таким напором, что я растерялась еще больше и теперь вообще не знала, что сказать.
– Да, понимаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50