- Это не очень похвально. Ну, что ж, пойдем гулять?
Пошли на "Откос", по улице, вдоль которой блестели лужи, то являясь,
то исчезая. Тени торопливо ползли по крышам домов и земле.
Николай говорил, что тряпку на бумажных фабриках нужно белить хлорис-
тым натром, - это лучше и дешевле. Потом рассказывал о работе какого-то
профессора, который ищет, как удлинить древесное волокно.
А предо мною все плавали оторванные руки, печальные чьи-то глаза.
Через день Николая вызвали телеграммой в Москву, в университет, и он
уехал, посоветовав мне не заниматься философией до его возвращения.
Я остался с тревожным хаосом в голове, с возмущенной душой, а через
несколько дней почувствовал, что мозг мой плавится и кипит, рождая
странные мысли, фантастические видения и картины. Чувство тоски, высасы-
вающей жизнь, охватило меня, и я стал бояться безумия. Но я был храбр,
решил дойти до конца страха, - и, вероятно, именно это спасло меня.
Жуткие ночи переживал я. Сидишь, бывало, на "Откосе", глядя в мутную
даль заволжских лугов, в небо, осыпанное золотой пылью звезд и - вдруг
начинаешь ждать, что вот сейчас, в ночной синеве небес, явится круглое,
черное пятно, как отверстие бездонного колодца. А из него высунется ог-
ненный палец и погрозит мне.
Или - по небу, сметая и гася звезды, проползет толстая серая змея в
ледяной чешуе и навсегда оставит за собою непроницаемую каменную тьму и
тишину. Казалось возможным, что все звезды млечного пути сольются в ог-
ненную реку, и вот - сейчас она низринется на землю.
Вдруг, на месте Волги, разевала серую пасть бездонная щель, и в нее
отовсюду сбегались, играя, потоки детей, катились бесконечные вереницы
солдат с оркестрами музыки впереди, крестным ходом, текли толпы народа
со множеством священников, хоругвей, икон, ехали неисчислимые обозы, шли
миллионы мужиков, с палками в руках, котомками за спиной, - все на одно
лицо; туда же, в эту щель, всасывались облака, втягивалось небо, колесом
катилась изломанная луна и вихрем сыпались звезды, точно медные снежин-
ки.
Я ожидал, что широкая плоскость лугов начнет свертываться в свиток,
точно лист бумаги, этот свиток покатится через реку, всосет воду, затем
высокий берег реки тоже свернется, как береста или кусок кожи на огне,
и, когда все видимое превратится в черный свиток, - чья-то снежно-белая
рука возьмет его и унесет.
Из горы, на которой я сидел, могли выйти большие черные люди с медны-
ми головами, они тесной толпой идут по воздуху и наполняют мир оглушаю-
щим звоном, - от него падают, как срезанные невидимою пилой, деревья,
колокольни, разрушаются дома; и вот - все на земле превратилось в столб
зеленовато-горящей пыли, осталась только круглая, гладкая пустыня и,
посреди - я, один на четыре вечности. Именно - на четыре, я видел эти
вечности, - огромные, темно-серые круги тумана или дыма, они медленно
вращаются в непроницаемой тьме, почти не отличаясь от нее своим призрач-
ным цветом.
Видел я Бога, - это Саваоф, совершенно такой, каким его изображают на
иконах и картинах, - благообразный, седобородый, с равнодушными глазами,
одиноко сидя на большом, тяжелом престоле, он шьет золотою иглою и голу-
бой ниткой чудовищно длинную белую рубаху, она опускается до земли проз-
рачным облаком. Вокруг Бога - пустота, и в нее невозможно смотреть без
ужаса, потому что она непрерывно и безгранично ширится, углубляется.
За рекою, на темной плоскости вырастает, почти до небес, человечье
ухо, - обыкновенное ухо, с толстыми волосами в раковине, - вырастает и -
слушает все, что думаю я.
Длинным, двуручным мечом средневекового палача, гибким как бич, я
убивал бесчисленное множество людей, они шли ко мне справа и слева, муж-
чины и женщины, все нагие; шли молча, склонив головы, покорно вытягивая
шеи. Сзади меня стояло неведомое существо, и это его волей я убивал, а
оно дышало в мозг мне холодными иглами.
Ко мне подходила голая женщина на птичьих лапах вместо ступней ног,
из ее грудей исходили золотые лучи; вот она вылила на голову мне при-
горшни жгучего масла, и, вспыхнув точно клок ваты, я исчезал.
Ночной сторож Ибрагим Губайдуллин, несколько раз поднимал меня на
верхней аллее "Откоса" и отводил домой, ласково уговаривая:
- Засэм гуляйш больной? Больной - лежать дома нада...
Иногда, измученный бредовыми видениями, я бежал к реке и купался, -
это несколько помогало мне.
А дома меня ожидали две мыши, прирученные мною. Они жили за деревян-
ной обшивкой стены; в ней, на уровне стола, они прогрызли щель и вылеза-
ли прямо на стол, когда я начинал шуметь тарелками ужина, оставленного
для меня квартирной хозяйкой.
И вот я видел: забавные животные превращались в маленьких, серых чер-
тенят и, сидя на коробке с табаком, болтали мохнатыми ножками, важно
разглядывая меня, в то время, как скучный голос, - неведомо чей - шеп-
тал, напоминая тихий шум дождя:
- Черти делятся на различные категории, но общая цель всех - помогать
людям в поисках несчастий.
- Это - ложь! - кричал я, озлобляясь. - Никто не ищет несчастий...
Тогда являлся Никто. Я слышал, как он гремит щеколдой калитки, отво-
ряет дверь крыльца, прихожей и - вот он у меня в комнате. Он - круглый,
как мыльный пузырь, без рук; вместо лица у него - циферблат часов, а
стрелки из моркови; к ней у меня с детства идиосинкразия. Я знаю, что
это - муж той женщины, которую я люблю, он только переоделся, чтоб я не
узнал его. Вот он превращается в реального человека, - толстенького, с
русой бородой, мягким взглядом добрых глаз; улыбаясь, он говорит мне все
то злое и нелестное, что я думаю о его жене и что никому, кроме меня, не
может быть известно.
- Вон! - кричу я на него.
Тогда за моей спиной раздается стук в стену, - это стучит квартирная
хозяйка, милая и умная Фелицата Тихомирова. Ее стук возвращает меня в
мир действительности, я обливаю голову холодной водой и через окно, чтоб
не хлопать дверьми, не беспокоить спящих, вылезаю в сад, - там сижу до
утра.
Утром, за чаем хозяйка говорит:
- А вы опять кричали ночью...
Мне невыразимо стыдно, я презираю себя.
В ту пору я работал как письмоводитель у присяжного поверенного А. И.
Ланина, прекрасного человека, которому я очень многим обязан. Однажды,
когда я пришел к нему, он встретил меня, бешено размахивая какими-то бу-
магами и крича:
- Вы - с ума сошли! Что это вы, батенька, написали в апелляционной
жалобе? Извольте немедля переписать, - сегодня истекает срок подачи.
Удивительно! - Если это - шутка, то - плохая, я вам скажу!
Я взял из его рук жалобу и прочитал в тексте ее четко написанное чет-
веростишие:
- Ночь бесконечно длится.
Муке моей нет меры!
Если б умел я молиться!
Если бы знал счастье веры!
Для меня эти стихи были такой же неожиданностью, как и для патрона; я
смотрел на них и почти не верил, что это написано мною.
Вечером, за работой, А. И. подошел ко мне, говоря:
- Вы извините, я накричал на вас! Но, знаете, - такой случай... Что с
вами? Последнее время на вас лица нет, и похудели вы ужасно.
- Бессонница, - сказал я.
- Надо полечиться.
Да, надо было что-то делать. От этих видений и ночных бесед с разными
лицами, которые, неизвестно как, появлялись предо мною и неуловимо исче-
зали, едва только сознание действительности возвращалось ко мне, от этой
слишком интересной жизни на границе безумия необходимо было избавиться.
Я достиг уже такого состояния, что даже и днем, при свете солнца напря-
женно ожидал чудесных событий.
Наверное я не очень удивился бы, если б любой дом города вдруг переп-
рыгнул через меня. Ничто, на мой взгляд, не мешало лошади ломового из-
возчика, встав на задние ноги, провозгласить глубоким басом:
- Анафема!
Или вот на скамье у бульвара, у стены Кремля, сидит женщина в соло-
менной шляпе и желтых перчатках. Если я подойду к ней и скажу:
- Бога нет!
Она удивленно, обиженно воскликнет:
- Как? А - я?
Тотчас превратится в крылатое существо и улетит, - вслед за тем вся
земля немедленно порастет толстыми деревьями без листьев, с их ветвей и
стволов будет капать жирная, синяя слизь, а меня, как уголовного прес-
тупника, приговорят быть двадцать три года жабой и чтоб я, все время,
день и ночь, звонил в большой, гулкий колокол Вознесенской церкви.
Так как мне очень, нестерпимо хочется сказать даме, что Бога нет, но
я хорошо вижу, каковы будут последствия моей искренности, - я, как можно
скорее, стороной, почти бегом - ухожу.
Все - возможно. И возможно, что ничего нет, поэтому мне нужно дотра-
гиваться рукой до заборов, стен, деревьев. Это несколько успокаивает.
Особенно - если долго бить кулаком по твердому, - убеждаешься, что оно
существует.
Земля - очень коварна: идешь по ней так же уверенно, как все люди, но
вдруг ее плотность исчезает под ногами, земля становится такой же прони-
цаемой как воздух, - оставаясь темной, - и душа стремглав падает в эту
тьму бесконечно долгое время, - оно длится секунды.
Небо - тоже ненадежно; оно может в любой момент изменить форму купола
на форму пирамиды вершиной вниз, острие вершины упрется в череп мой, и я
должен буду неподвижно стоять на одной точке, до той поры, пока железные
звезды, которыми скреплено небо, не перержавеют; тогда оно рассыплется
рыжей пылью и похоронит меня.
Все возможно. Только жить невозможно в мире таких возможностей.
Душа моя сильно болела. И если б, два года тому назад, я не убедился
личным опытом, как унизительна глупость самоубийства, - наверное, приме-
нил бы этот способ лечения больной души.
...Маленький, черный, горбатый психиатр, человек одинокий, умница и
скептик, часа два расспрашивал, как я живу, потом, хлопнув меня по коле-
ну, странно белой рукой, сказал:
- Вам, дружище, прежде всего надо забросить ко всем чертям книжки и
вообще всю дребедень, которой вы живете. По комплекции вашей, вы человек
здоровый, и - стыдно вам так распускать себя. Вам необходим физический
труд. Насчет женщин - как? Ну, это тоже не годится. Предоставьте воздер-
жание другим, а себе заведите бабенку, которая пожаднее к любовной игре,
- это будет полезно.
Он дал мне еще несколько советов, одинаково неприятных и неприемлемых
для меня, написал два рецепта, затем сказал несколько фраз, очень памят-
ных мне.
- Я кое-что слышал о вас, и - прошу извинить, если это не понравится
вам - вы кажетесь мне человеком, так сказать, первобытным. А у первобыт-
ных людей фантазия всегда преобладает над логическим мышлением. Все, что
вы читали, видели, - возбуждало у вас фантазию, а она - совершенно неп-
римирима с действительностью, которая хотя тоже фантастична, но - на
свой лад. Затем: один древний умник сказал: "Кто охотно противоречит,
тот не способен научиться ничему дельному". Сказано - хорошо. Сначала -
изучить, потом - противоречить, - так и надо.
Провожая меня, он повторил с улыбкой веселого чорта:
- А - бабеночка очень полезна для вас.
Через несколько дней я ушел из Нижнего в Симбирскую колонию толстов-
цев и, придя туда, узнал - от крестьян - трагикомическую историю ее раз-
рушения.
(Продолжение следует).ь тонет героизм отдельных личн 1#_44


М. Горький.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.
МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ.
(Продолжение).
Итак - я еду учиться в Казанский университет, не менее этого.
Мысль об университете внушил мне гимназист Н. Евреинов, милый юноша,
красавец с ласковыми глазами женщины. Он жил на чердаке в одном доме со
мною, он часто видел меня с книгой в руке, это заинтересовало его, мы
познакомились и вскоре Евреинов начал убеждать меня, что я обладаю "иск-
лючительными способностями к науке".
- Вы созданы природой для служения науке, - говорил он, красиво
встряхивая гривой длинных волос.
Я тогда еще не знал, что науке можно служить в роли кролика, а Евреи-
нов так хорошо доказывал мне: университеты нуждаются именно в таких пар-
нях, каков я. Разумеется, была потревожена тень Михаила Ломоносова. Ев-
реинов говорил, что в Казани я буду жить у него, пройду за осень и зиму
курс гимназии, сдам "кое-какие" экзамены - он так и говорил: "кое-какие"
- в университете мне дадут казенную стипендию, и лет через пять я буду
"ученым". Все - очень просто, потому что Евреинову было девятнадцать лет
и он обладал добрым сердцем.
Сдав свои экзамены, он уехал, а недели через две и я отправился вслед
за ним.
Провожая меня, бабушка советовала:
- Ты - не сердись на людей, ты сердишься все, строг и заносчив стал.
Это - от деда у тебя, а что он, дед? Жил, жил, да в дураки и вышел,
горький старик. Ты - одно помни: не бог людей судит, это - чорту лестно.
Прощай, ну...
И отирая с бурых, дряблых щек скупые слезы, она сказала:
- Уж не увидимся больше, заедешь ты, непоседа, далеко, а я - помру...
За последнее время я отошел от милой старухи и даже редко видел ее, а
тут, вдруг, с болью почувствовал, что никогда уже не встречу человека,
так плотно, так сердечно близкого мне.
Стоял на корме парохода и смотрел, как она там, у борта пристани,
крестится одной рукой, а другой, - концом старенькой шали отирает лицо
свое, темные глаза, полные сияния неистребимой любви к людям.
И вот я в полутатарском городе, в тесной квартирке одноэтажного дома.
Домик одиноко торчал на пригорке, в конце узкой, бедной улицы; одна из
его стен выходила на пустырь пожарища; на пустыре густо разраслись сор-
ные травы; в зарослях полыни, репейника и конского щавеля, в кустах бу-
зины, возвышались развалины кирпичного здания; под развалинами - обшир-
ный подвал, в нем жили и умирали бездомные собаки. Очень памятен мне
этот подвал, один из моих университетов.
Евреиновы - мать и два сына - жили на нищенскую пенсию. В первые же
дни я увидал, с какой трагической печалью маленькая серая вдова, придя с
базара и разложив покупки на столе кухни, решала трудную задачу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34