- Полно-ка, сударь, что тут доктор может? Ведь это не нарыв, ножиком
не отрежешь, микстуркой не вытравишь, мазями не затрешь. Доктор его не
видит, паука-то.
- Говорит с тобой паук?
Маков удивленно взглянул на меня и спросил:
- Смеешься, что ли? Как же паук говорить может? Он мне для страха
дан, чтоб я собой не располагал, не погубил бы чужую душу. Ведь душа-то
во мне чужая, вроде бы - краденая. Лет десяток назад тому задумал я уто-
питься, - бросился с баржи в воду, а он, паук, вцепился лапами в борт,
да и в меня, я и повис за бортом. Ну, притворился я, будто нечаянно за
борт упал. После матросы говорят: поддевка удержала меня, зацепилась за
что-то. А, - вот она, поддевка-то, какая поддела меня...
Старик снова погладил, потрогал рукою влажный воздух.
Я молчал, не зная, что сказать человеку, который живет бок-о-бок с
таким странным созданием воображения своего, живет, а - не совсем безу-
мен.
- Давно я хотел потолковать с тобой про этот случай, - говорил он ти-
хо и просительно. - Ты говоришь обо всем смело, верю я тебе. Скажи мне,
сделай милость, как, по-твоему: от бога паук этот охрана мне, али от
дьявола?
- Не знаю.
- Подумал бы ты... Я полагаю - от бога, это он охраняет, бережет чу-
жую душу во мне. Ангела приставить не захотел, не достоин я ангела. А,
вот, паук, - это умнее. Страшный, главное. Долго не мог я привыкнуть к
нему.
Сняв картуз, Маков перекрестился и сказал тихонько, воодушевленно:
- Велик и благодетелен бог наш, господин и отец разума, пастырь душ
наших.
...Через несколько месяцев, лунной ночью, я встретил Макова на одной
из глухих улиц Нижнего-Новгорода, он шел по тротуару, прижимаясь к забо-
рам, как бы уступая дорогу кому-то.
- Что - жив паук?
Старик усмехнулся, наклонясь, провел рукою по воздуху и ласково ска-
зал:
- А - вот он...
Спустя три года, я узнал, что в 1905 г. Макова ограбили и убили
где-то около Балахны.


М. Горький.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.
(Продолжение).
Очень памятны мне вечера в маленькой, чистой комнатке с бревенчатыми
стенами. Окна плотно закрыты ставнями; на столе, в углу, горит лампа,
перед нею крутолобый, гладко остриженный человек с большой бородою, он
говорит спокойно:
- Суть жизни в том, чтобы человек все дальше отходил от скота...
Трое мужиков слушают внимательно, у всех - хорошие глаза, умные лица.
Изот сидит всегда неподвижно, как бы прислушиваясь к чему-то отдаленно-
му, что слышит только он один; Кукушкин вертится, точно его комары куса-
ют, а Панков, пощипывая светлые усики, соображает тихо:
- Значит, все-таки была нужда народу разбиться на сословия.
Мне очень нравится, что Панков никогда не говорит грубо с Кукушкиным,
батраком своим, и внимательно слушает забавные выдумки мечтателя.
Кончится беседа, - я иду к себе, на чердак и сижу там, у открытого
окна, глядя на уснувшее село и в поля, где непоколебимо властвует молча-
ние. Ночная мгла пронизана блеском звезд, тем более близких земле, чем
дальше они от меня. Безмолвие внушительно сжимает сердце, а мысль расте-
кается в безграничии пространства, и я вижу тысячи деревень, так же мол-
ча прижавшихся к плоской земле, как притиснуто к ней наше село. Непод-
вижность, тишина...
Мглистая пустота, тепло обняв меня, присасывается тысячами невидимых
пиявок к душе моей, и, постепенно, я чувствую сонную слабость, смутная
тревога волнует меня. Мал и ничтожен я на земле...
Жизнь села встает предо мною безрадостно. Я многократно слышал и чи-
тал, что в деревне люди живут более здорово и сердечно, чем в городе. Но
- я вижу мужиков в непрерывном, каторжном труде, среди них много нездо-
ровых, надорвавшихся в работе и почти совсем нет веселых людей. Мастеро-
вые и рабочие города, работая не меньше, живут веселее и не так нудно,
надоедливо жалуются на жизнь, как эти угрюмые люди. Жизнь крестьянина не
кажется мне простой, - она требует напряженного внимания к земле и много
чуткой хитрости в отношении к людям. И не сердечна эта, бедная разумом
жизнь, - заметно, что все люди села живут ощупью, как слепые, все че-
го-то боятся, не верят друг другу, - что-то волчье есть в них.
Мне трудно понять, за что они так упрямо не любят Хохла, Панкова и
всех "наших", - людей, которые хотят жить разумно.
Я отчетливо вижу преимущества города: его жажду счастья, дерзкую пыт-
ливость разума, разнообразие его целей и задач. И всегда в такие ночи
мне вспоминается двое горожан:
"Ф. Калугин и З. Небей.
"Часовых дел мастера, а также принимают в починку разные аппараты,
хирургические инструменты, швейные машины, музыкальные ящики всех систем
и прочее".
Эта вывеска помещается над узенькой дверью маленького магазина. По
сторонам двери - пыльные окна. У одного сидит Ф. Калугин, лысый, с шиш-
кой на желтом черепе и с лупой в глазу; круглолицый, плотный, он почти
непрерывно улыбается, ковыряя тонкими щипчиками в механизме часов, или
что-то распевает, открыв круглый рот, спрятанный под седою щеткой усов.
У другого окна - З. Небей, курчавый, черный, с большим, кривым носом, с
большими, как сливы, глазами и остренькой бородкой; сухой, тощий, он по-
хож на дьявола. Он тоже разбирает и слаживает какие-то тоненькие штучки
и, порою, неожиданно кричит басом:
- Тра-та-там, там, там!
За спинами у них хаотически нагромождены ящики, машины, какие-то ко-
леса, аристоны, глобусы; всюду на полках - металлические вещи разных
форм, и множество часов качают маятниками на стенах. Я готов целый день
смотреть, как работают эти люди, но мое длинное тело закрывает им свет,
они строят мне страшные рожи, машут руками - гонят прочь. Уходя, я с за-
вистью думаю:
- Какое счастье уметь все делать!
Уважаю этих людей и верю, что они знают тайны всех машин, инструмен-
тов и могут починить все на свете. Это - люди!
А деревня не нравится мне, мужики непонятны. Бабы особенно часто жа-
луются на болезнь; у них что-то "подкатывает к сердцу", "спирает в гру-
дях" и постоянно - "резь в животе", - об этом они больше и охотнее всего
говорят, сидя по праздникам у своих изб или на берегу Волги. Все они
страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга. Из-за разбитой,
глиняной корчаги, ценою в двенадцать копеек, три семьи дрались кольями,
переломили руку старухе и разбили череп парню. Такие драки почти каждую
неделю.
Парни относятся к девицам откровенно цинично и озорничают над ними:
поймают девок в поле, завернут им юбки и крепко свяжут подолы мочалой
над головами. Это называется "пустить девку цветком". По пояс обнаженные
снизу девицы визжат, ругаются, но, кажется, им приятна эта игра - замет-
но, что они развязывают юбки свои медленнее, чем могли бы. В церкви за
всенощной, парни щиплют девицам ягодицы, - кажется, только для этого они
и ходят в церковь. В воскресенье поп с амвона говорил:
- Скоты! Нет разве иного места для безобразия вашего?
- На Украине народ, пожалуй, более поэт в религии, - рассказывает Ро-
мась, - а здесь, под верою в Бога, я вижу только грубейшие инстинкты
страха и жадности. Такой, знаете, искренной любви к Богу, восхищения
красотою и силой его - у здешних нет. Это, может быть, хорошо: легче ос-
вободятся от религии, она же - вреднейший предрассудок, скажу вам.
Парни хвастливы, но - трусы. Уже раза три они пробовали побить меня,
застигая ночью на улице, но это не удалось им, и только однажды меня
ударили палкой по ноге. Конечно, я не говорил Ромасю о таких стычках,
но, заметив, что я прихрамываю, он сам догадался в чем дело.
- Эге, все-таки - получили подарок? Я ж говорил вам.
Хотя он и не советует мне гулять по ночам, но, все же, иногда я выхо-
жу огородами на берег Волги и сижу там, под ветлами, глядя сквозь проз-
рачную завесу ночи вниз и за реку, в луга. Величественно медленное тече-
ние Волги, богато позолоченное лучами невидимого солнца, отраженными
мертвой луною. Я не люблю луну, в ней есть что-то зловещее и, как у со-
баки, она возбуждает у меня печаль, желание уныло завыть. Меня очень об-
радовало, когда я узнал, что она светит не своим светом, что она мертва
и нет, и не может быть жизни на ней. До этого я представлял ее населен-
ной медными людьми; они сложены из треугольников, двигаются как циркули
и уничтожающе, великопостно звонят. На ней все - медное: растения, жи-
вотные, - все непрерывно, приглушено звенит, враждебно земле, замышляет
злое против нее. Мне было приятно узнать, что она - пустое место в небе-
сах, но, все-таки, хотелось бы, чтоб на луну упал большой метеор, с си-
лою, достаточной для того, чтоб она, вспыхнув от удара, засияла над зем-
лей собственным светом.
Глядя, как течение Волги колеблет парчевую полосу света и, зарожден-
ное где-то далеко во тьме, исчезает в черной тени горного берега, - я
чувствую, что мысль моя становится бодрее и острей. Легко думается о
чем-то неуловимом словами, чуждом всему, что пережито днем. Владычное
движение водной массы почти безмолвно. По темной, широкой дороге
скользит пароход чудовищной птицей в огненном оперении, мягкий шум течет
вслед за ним как трепет тяжелых крыльев. Под луговым берегом плавает
огонек, от него по воде простирается острый красный луч - это рыбак лу-
чит рыбу, а можно думать, что на реку опустилась с неба одна из его
бесприютных звезд и носится над водою огненным цветком.
Вычитанное из книг развивается в странные фантазии, воображение неус-
танно ткет картины бесподобной красоты, и точно плывешь в мягком воздухе
ночи вслед за рекою.
Меня находит Изот, - ночью он кажется еще крупнее, еще более приятен.
- Ты опять тут? - спрашивает он и, садясь рядом, долго, сосредоточен-
но молчит, глядя на реку и в небо, поглаживая тонкий шелк золотистой бо-
роды.
Потом - мечтает:
- Выучусь, начитаюсь, - пойду вдоль всех рек и буду все понимать! Бу-
ду учить людей. Да! Хорошо, брат, поделиться душой с человеком. Даже ба-
бы, - некоторые, - если с ними говорить по душе - и они понимают! Недав-
но одна - сидит в лодке у меня и спрашивает: а что с нами будет, когда
помрем? Не верю - говорит - ни в ад, ни в тот свет. Видал? Они, брат,
тоже...
Не найдя слова, он помолчал и, наконец, добавил:
- ...живые души...
Изот был ночной человек. Он хорошо чувствовал красоту, хорошо говорил
о ней, - тихими словами мечтающего ребенка. В Бога он веровал без стра-
ха, хотя и церковно, представлял его себе большим, благообразным стари-
ком, добрым и умным хозяином мира, который не может побороть зла только
потому, что не поспевает он, больно много человека разродилось. Ну - ни-
чего, он - поспеет, увидишь. А вот Христа я не могу понять - никак. Ни к
чему он для меня. Есть Бог, ну, и - ладно. А тут - еще один. Сын, гово-
рят. Мало ли что - сын. Чай Бог-то не помер...
Но чаще Изот сидит молча, думая о чем-то, и лишь порою говорит,
вздохнув:
- Да, вот оно как...
- Что?
- Это я про себя...
И снова вздыхает, глядя в мутные дали...
- Хорошо это - жизнь.
Я соглашаюсь.
- Да, хорошо!
Могуче движется бархатная полоса темной воды; над нею изогнуто прос-
терлась серебряная линия Млечного пути, сверкают золотыми жаворонками
большие звезды; и сердце тихо поет свои неразумные думы о тайнах жизни.
Далеко над лугами из красноватых облаков вырываются лучи солнца, и -
вот оно распустило в небесах свой павлиний хвост.
- Удивительно это - солнце! - бормочет Изот, счастливо улыбаясь.
Яблони цветут, село окутано розоватыми сугробами и горьким запахом,
он проникает всюду, заглушая запахи дегтя и навоза. Сотни цветущих де-
ревьев, празднично одетые в розоватый атлас лепестков, правильными ряда-
ми уходят от изб села в поле. В лунные ночи, при легком ветре, мотыльки
цветов колебались, шелестели едва слышно, и казалось, что село заливают
золотисто-голубые, тяжелые волны. Неустанно и страстно пели соловьи, а
днем задорно дразнились скворцы, и невидимые жаворонки изливали на землю
непрерывный, нежный звон свой.
По праздникам, вечерами, девки и молодухи ходили по улице, распевая
песни, открыв рты как птенцы, и томно улыбались хмельными улыбками. Изот
тоже улыбался точно пьяный, он похудел, глаза его провалились в темные
ямы, лицо стало еще строже, красивей и - святей. Он целые дни спал, яв-
ляясь по улице только под вечер, озабоченный, тихо задумчивый. Кукушкин
грубо, но ласково издевался над ним, а он, смущенно ухмыляясь, говорил:
- Молчи, знай! Что поделаешь?
И восхищался:
- Ой, сладка жизнь! И, ведь, как ласково жить можно, какие слова есть
для сердца. Иное - до смерти не забудешь, воскреснешь - первым вспом-
нишь.
- Смотри, побьют тебя мужья, - предупреждал его Хохол, тоже ласково
усмехаясь.
- И - есть за что, - соглашался Изот.
Почти каждую ночь, вместе с песнями соловьев, разливался в садах, в
поле, на берегу реки высокий, волнующий голос Мигуна, - он изумительно
красиво пел хорошие песни, за них даже мужики многое прощали ему.
Вечерами, по субботам, у нашей лавки собиралось все больше народа и -
неизбежно - старик Суслов, Баринов, кузнец Кротов, Мигун. Сидят и задум-
чиво беседуют. Уйдут одни, являются другие, и так - почти до полуночи.
Иногда скандалят пьяные, чаще других - солдат Костин, человек одноглазый
и без двух пальцев на левой руке. Засучив рукава, размахивая кулаками,
он подходит к лавке шагом бойцового петуха и орет натужно, хрипло:
- Хохол, вредная нация, турецкая вера! Отвечай - почему в церковь не
ходишь, а? Еретицкая душа! Смутьян человечий! Отвечай - кто ты таков
есть?
Его дразнят:
- Мишка, - ты зачем пальцы себе отстрелил? Турка испугался?
Он лезет драться, но его хватают и со смехом, с криками сталкивают в
овраг, - катясь кубарем по откосу, он визжит нестерпимо:
- Караул! Убили...
Потом вылезает весь в пыли, и просит у Хохла на шкалик водки.
- За что?
- За потеху, - отвечает Костин. Мужики дружно хохочут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34