Чиновник - одобрил:
- Это - не плохо. Все-таки - в церковь ходить будешь...
А Лесников, с воем зевнув, сказал:
- Во-от...
---------------
Зимин, торговец галантерейным товаром, хитрый мужик, церковный ста-
роста, сказал мне:
- От ума страдают люди, он всей нашей путанице главный заводчик.
Простоты нет у нас, потеряли простоту. Сердце у нас - честное, а ум -
жулик!..
---------------
Сижу, глотая знойный воздух, вспоминаю речи, жесты, лица этих людей,
смотрю на город, окутанный горячей опаловой мутью. Зачем нужен город
этот и люди, населяющие его?
Здесь Лев Толстой впервые почувствовал ужас жизни - "арзамасский",
мордовский ужас, но - неужели только для этого жил и живет город от вре-
мени Ивана Грозного?
Я думаю, что нет страны, где люди говорили бы так много, думали так
бессвязно, беспутно, как говорят и думают они в России, а особенно - в
уездной.
Арзамасские мысли случайны и похожи на замученных мальчишками, полуо-
щипанных птиц, которые иногда со страха залетают в темные комнаты, чтоб
разбиться на-смерть о непроницаемый обман прозрачных, как воздух, стекол
окна. Бесплодные "синие" мысли.
Подсматриваю я за этими людьми, и мне кажется, что прежде всего они
живут глупо, а потом уже - и поэтому - грязно, скучно, озлобленно и
преступно. Талантливые люди, но - люди для анекдотов.
С реки доносится шум и плеск воды, - прибежали мальчишки купаться. Но
их мало в городе, большинство ушло в лес, в поле и овраги, где прохлад-
но. В садах поднимается голубой дымок, это проснулись хозяйки и разжига-
ют самовары, готовясь к вечернему чаю.
Пронзительно верещит тонкий голос девочки:
- Ой, ма-амонька, ой, родная, ой, не бей меня по животику...
И - точно в землю ушел этот вопль.
Зной все тяжелее. Солнце как будто остановилось. Земля дышит сухим
пыльным жаром. Кажется, что небо стало еще более непроницаемым, - очень
неприятна и даже тревожна эта тусклая непроницаемость небес. Можно ду-
мать, что это не то небо, как везде, а - особенное, здешнее, плоское,
отвердевшее, созданное тяжелым дыханием людей странного города. Мреет
сизая даль, приобретая цвета стекла, выгоревшего на солнце, и, как будто
становясь плотнее, она близится к городу прозрачной, но непроницаемой
стеною.
Черненькими точками бестолково мелькают мухи, - это снова напоминает
о непроницаемости стекла.
А тяжелое, горячее безмолвие - все гуще, тяжелее.
В тишине певуче звучит полусонный, разнеженный голос женщины.
- Таисья, - одевайеся?
И такой же голос, но более низкий, томно отвечает:
- Одеваюся.
Молчание. И - снова:
- Таисья, ты - голубо?
- Я - голубо-о...ясь с дрожью в теле: - Nu#_106
М. Горький.
ЗНАХАРКА.
<Заметки из дневника воспоминания.>
...На завалине ветхой избы сухонький старик Мокеев, без рубахи, греет
изношенную кожу свою на ярком солнце июня, чинит бредень крючковатыми
пальцами. Под кожей старика жалобно торчат скобы ключиц, осторожно дви-
гаются кости ребер.
День - великолепен; честно работает солнце, отлично пахнет цветущая
липа, в жарком воздухе - тихая музыка; гудят пчелы; во дни косьбы они
трудятся, как будто, особенно упорно.
- Прохожий один сказывал, - сипит Мокеев, - дескать, человечье житье
- благо, и выходит так, что не одни господа, а всяк человек, хоша бы и
мужик, тоже - благородие. А мы говорим: благой, так это будет несуразен,
буен, - нехорош, стало быть. У нас все - по-своему...
Он уже с полчаса упражняется в словесности, и его сиплое воркованье
хорошо слито с тихим гулом пчел, с чириканьем воробьев, с песнями неви-
димых жаворонков. Из-за речки доносится звон кос, шарканье точильных ло-
паток, но все эти звуки не мешают слышать спокойную тишину синего благо-
уханно чистого, очень высокого неба. Все вокруг по-русски просто и чу-
десно:
- Князья-то, Голицыны-то, конешно - князи; тут как хошь дрягайся, оно
так и будет - князи. Я и в начале внушал мужикам - бросьте, али князей
пересудишь? А Иваниха натравила их, мужиков. Здорово, Иваниха!
Неслышно подойдя, с нами поровнялась коренастая баба в темном сарафа-
не, в синем платке на уродливо большой голове, с палкой в одной руке, с
плотной, лыковой корзиной - в другой; корзина полна пахучими травами,
кореньями. С трудом приподняв тяжелую голову, баба глухо и сердито отве-
тила:
- Здравствуй-ко, болтун...
Ее грубое мужское лицо, скуластое и темное, украшено седыми усами,
исчерчено частой сетью мелких морщин, щеки ее обвисли, как у собаки. Ко-
ровьи глаза мутны, красные жилки на белках делают взгляд ее угрюмым.
Пальцы левой руки непрерывно шевелятся. Я слышу сухой шорох их кожи.
Указав на меня палкой, она спросила:
- Это кто?
Мокеев стал многословно объяснять, что я приехал от адвоката, по делу
деревни с князьями Голицыными, что в воскресенье будет мирской сход, -
не дослушав его, старуха осторожно склонила голову и дотронулась палкой
до моего колена.
- Зайди ко мне.
- Куда?
- Скажут. Через часок...
И пошла прочь, странно легко для ее возраста и тяжелого, неуклюжего
тела.
С тою гордостью, с какой старики в деревнях рассказывают о своем, не-
обыкновенном, Мокеев рассказал мне, что Иваниха - знахарка, известная
всему уезду.
- Ты только не считай, что ведьма - нет, это у ней от Бога! Ее и в
Пеньзю возили, девицу лечить безногу, дак она безногу эту сразу - замуж!
И пошла, ведь, девица, пошла, братец мой. Дураки, говорит родителям ей-
ным, детей, говорит, родите, а - для че, не знаете. А родители - пребо-
гатые фабриканты. Скота, человека, даже гуся, куру, - она всех лечит, ей
все едино. В Нижний требовали: обмер там чей-то мальчик и лежит, недели
две лежал, хоть в землю закопать. А она ему где-то иглой уколола, дак он
к потолку взвился, мальченко-то, ей за то - двадцать пять рублев да
шерстяное платье - получи!
- У нас она - первый человек, ее и на сходе уважают, слушают, даже
становой боится. Она ему три зуба выдрала с корнями, дак корни те по
вершку оказались, и с крючьями на концах. Никто не мог выдрать их, а она
- все может. Она - бесстрашной жизни и всем тайностям владыка. Взглянет
на тебя, да как спросит, внезапу: ты чего думаешь? Дак ты ей тут, в душу
твою, как дверь отворишь: на, гляди!
Мокеев начал говорить с хвастливой гордостью, но скоро, понизив сипу-
чий, старческий голосок, он сказывал уже со страхом. Крючковатые пальцы
его, запутавшись в нитях невода, перестали работать, бессильно легли на
острые колени.
Я узнал, что Иваниха - дочь некрещеного мордвина, охотника на медве-
дей и колдуна, убитого во время мордовского движения сороковых годов.
- Отец-то ее самому Кузьке, мордовскому богу*1, бунтарю, приятелем
был...
После смерти отца Иваниха осталась подростком-сиротою, ее окрестили,
когда она была уже взрослой девицей, и вскоре после этого на ней женился
лесник. Три года она бездетно прожила с ним, а на четвертый, весною,
лесника задрал медведь. Иваниху оставили в лесной сторожке, и она начала
бить медведей, - леса Сергача славились обилием этого зверя и до семиде-
сятых годов XIX века мужики "сергачи" были лучшими дрессировщиками и
"поводырями" медведей на всю Россию. Била Иваниха зверя "по-мордовски":
обкладывала правую руку лубками, окручивала ее до плеча сыромятным рем-
нем, в кисть брала нож, а в левую руку короткую, вроде тяпки, секиру.
Когда зверь шел на нее, разинув пасть, она била его тяпкой по лапам и,
сунув нож в пасть, вспарывала горло медведю.
- Эдак только мордва била медведей, это требует силы зверячьей. Сем-
надцатый зверь все-таки ребро ей вышиб, а тридцать который-то шею свер-
нул ей несколько, - видал ты, как неладно она шеей владает? От этого. До
сорокового зверя она не дошла, забоялась, сороковой медведь - сроковой,
судьбинный охотнику, редкие от него уходят живы. Это всему миру извест-
но, - сороковому медведю указан срок жизни охотника.
- У меня, годов с двадцать назад время, жил один индей, знаменитый
охотник, из столицы наехал, дак у него ружья были и двустволки и всякие,
и рогатины, и ножики страшенные, а сороковой ничем не постеснился, обод-
рал ему ухо и бороду, вместе со щекой. _______________
*1 В 50-х годах XIX столетия мордвин Кузьма пытался развить культур-
но-национальное движение среди мордвы - Мокши и Ерзи, - населяющей Ниже-
городскую губернию.
- Почему - индей? Так уж родился, чин у него был - граф, а родом он
индей, такой народ есть за Каспийским морем. Там их много живет; волосом
синеваты и пьяницы. Персияне? Нет, это другой народ, эти нам подвластны,
вроде бы пленные наши, как татара, али - чуваша, мордва, а индей -
вольный народ, люди самобытного царя. Им, индеям, полагается золотой зуб
во рту, для отлички от других людей. Народ - важный, басовитый. Девок
индей этот перепортил у нас за зиму, весну, штук пять, не мене. После
увезли его лечить. Без бороды у них не допускается жить, стыдно, тем они
и похожи на нас, а во всем ином - народ своего обычая. Звали-то его как?
А звали его - Федор Карлыч. Ха-ароший барин...
Мокеев говорил точно с горы ехал извилистой дорогой и, вероятно, кон-
чил бы речь не раньше ночи, но мне показалось - час истек, и я спросил:
где живет Иваниха?
- А во-он-те, избеночка аккуратная на отшибе. Такого дела люди зав-
сегда в сторонке живут...
Когда я подошел к чистенькой избе Иванихи, в открытых воротах стоял
воз свежескошенной травы, ось телеги задела за верею, белоголовый под-
росток тужился попятить буланую лошадь и не успевал в этом. Иваниха,
стоя на крыльце, мыла руки, под глиняным рукомойником, сердито покрики-
вая.
- Выпряги! Выпряги, говорю...
Парнишка молча бил лошадь по морде и шипел. Старуха сошла с крыльца,
быстро выпрягла коня, приподняла оглобли, наклонилась, упираясь в землю
чугунными ногами, вытолкнула телегу на аршин за ворота, ловко оберну-
лась, впряглась в оглобли и легко вкатила телегу во двор, сказав:
- Неслух. Дурак.
- Дак у тея - сила, - обиженно отозвался парнишка, уводя лошадь под
поветь.
- Мне - семой десяток. На что годитесь, баловни?
Увидав меня, испытующе смерила взглядом и пригласила:
- Пожалуй-ко, в избу-то...
Вечернее солнце пристально смотрело в открытые окна избы; на чисто
вымытом полу катались пушистые котята; аромат сухих трав наполнял свет-
лую комнату, в переднем углу фыркал паром чистенький самовар. У печи, на
полках блестели бутылки, стеклянные банки, жестяные коробки из-под сар-
дин. Под полатями висели пучки трав: зверобой, буквица, медвежья капуста
- некрасивое растение сырых мест, корешки бодяги, болиголова и какие-то
сучья в маленьких связках.
Купечески держа блюдце на растопыренных пальцах, Иваниха спрашивала:
- Что в городе говорят? Земли-то мужикам дадут ли? Глядите - сердятся
мужики. Сказал бы ты Голицыным-то, - чего они? Девять лет судятся бесс-
тыдно, а толку ни себе, ни людям. Мотают мужиков. Будто волю дали, а где
она, воля? Повесили мужиков над землей, толкутся они как мошки, вот и
вся воля.
Ее темное лицо с тряпичными щеками угнетающе безобразно. Кровавые
глаза смотрят в блюдечко, на верхней губе шевелятся мокрые, белые усы,
на шее, под левым ухом, волосатая бородавка. Иваниха грызет сахар, чмо-
кает и ничто, кроме высоко вспухшей груди, не напоминает в ней женщину.
Я осторожно выспрашиваю ее, как она била медведей, она отвечает нео-
хотно и как бы нарочито углубляя глухой, ворчливый голос.
- Сильна была. Меня в те поры только два мужика могли одолеть во всей
округе. Кроме мужа. Да и мужа я поборола бы, только - нельзя: муж. Шутя
я его и борола, а всерьез - нельзя, не смела этого. Тут у нас мужик лес-
ной, крепкий.
Вспотев, она сняла платок с головы и в жесткой гриве ее волос обнажи-
лись толстые седые пряди. Вытерла платком иссеченное морщинами лицо и
окутала им надломленную шею. Ладони рук ее были емки, точно ковши,
пальцы же непрерывно шевелились, как бы разбирая, распутывая моток пря-
жи. Это было неприятно видеть. И вся Иваниха как-то нечеловечески тяже-
ла.
О сороковом медведе она сказала:
- Медведь - зверь - богу служит. Кереметь на медведях в небе ездит,
солнце возит. Солнце-то большое, с хороший пруд, тяжелое, все из чистого
золота. Люди тоже богу нужны. Пчела служит человеку, человек - богу. Ке-
реметь сказал: бей медведя, покуда я терплю, побьешь много - солнце
встанет, помни! Тогда пошлю на тебя сильного, он тебя убьет. Человек
согласился: человеку скота жалко. Меды жалко, овсы. Медведь много пор-
тит.
Почесав концом ножа кожу на голове, она плюнула на ладонь и, пригла-
див слюною взбитые волосы, уставила в лицо мне свой мутный, подавляющий
взгляд. Нос у нее широкий, ноздри вывернуты, как у верблюда.
- Вот, тебе, молодому, надо знать: баба есть такая, как сороковой
медведь. С тремя любишься - ничего, и с девятью - ничего, а встанет на
пути твоем четвертая, или там седьмая и - конец тебе. Приворожит, привя-
жет, кроме ее нет у тебя свету, будешь жить, как слепой. Это - судьбин-
ная баба, ее Кереметь в наказание посылает. Богу - детей надо, людей. А
когда одна голая игра, без детей, это он не любит. Не надо это ему...
- Вы в церковь ходите? - спросил я. Она как будто удивилась, отвечая
угрюмо:
- Мы ходим. Зачем не ходить? У нас церковь хорошая, князьями строена.
И поп хороший, умный. Его пчела любит. Мы тут смирно живем, хорошо. Леса
округ.
Котята влезли ей на колени, она сгребла огромной лапой своей двух,
подняла зверков к лицу, спросила:
- Ну, что?
И, налив молока в свое блюдце, тут же, на столе, сунула им блюдечко,
- этого не сделала бы простая баба.
- Лакайте. А третий где? Братишка?
Братишка грыз мой сапог, я поднял котенка и поставил его на стол.
- Это, вот, умные звери, они никому не верят, - сказала Иваниха. - И
память у них крепка: побей его, он это помнит. Через пять лет вспомнит,
когда и не ждешь. А у людей память слаба:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34