.. К "трезвым" "философам" примыкали земские
статистики Дрягин, Кисляков, М. А. Плотников, Константинов, Шмидт и еще
несколько таких же серьезных исследователей русской деревни, - каждый из
них оставил глубокий след в деле изучения путаной жизни крестьянства. И
каждый являлся центром небольшого кружка людей, которых эта таинственная
жизнь глубоко интересовала, у каждого можно было кое-чему научиться.
Лично для меня было очень полезно серьезное, лишенное всяческих прикрас,
отношение к деревне. Таким образом, влияние кружка Короленко распростра-
нялось очень широко, проникая даже в среду, почти недоступную культурным
влияниям.
У меня был приятель, дворник крупного Каспийского рыбопромышленника
Маркова, Пимен Власьев, - обыкновенный, наскоро и незатейливо построен-
ный, курносый русский мужик. Однажды, рассказывая мне о каких-то неза-
конных намерениях своего хозяина, он, таинственно понизив голос, сооб-
щил:
- Он бы это дело сварганил, - да Короленки боится. Тут, знаешь, прис-
лали из Петербурга тайного человека, Короленкой зовется, иностранному
королю племяш, за границей наняли, чтобы он, значит, присматривал за де-
лами, - на губернатора-то не надеются. Короленко этот уж подсек дворян -
слыхал?*1.
Пимен был человек безграмотный и великий мечтатель; он обладал ка-
кой-то необыкновенно радостной верой в Бога и уверенно ожидал в близком
будущем конца "всякой лже".
- Ты, мил-друг, не тоскуй, - скоро лже конец. Она сама себя топит,
сама себя ест.
Когда он говорил это, его мутновато-серые глаза, странно синея, горе-
ли и сияли великой радостью - казалось, что вот сейчас расправятся они,
изольются потоками синих лучей.
Как-то в субботу, помылись мы с ним в бане и пошли в трактир пить
чай. Вдруг Пимен, глядя на меня милыми глазами, говорит:
- Постой-ка?
Рука его, державшая блюдечко чая, задрожала, он поставил блюдечко на
стол и, к чему-то прислушиваясь, перекрестился.
- Что ты, Пимен?
- А видишь, мил-друг - сей минут божья думка душе моей коснулась, -
скоро, значит, Господь позовет меня на его работу...
- Полно-ка, ты такой здоровяга.
- Молчок! - сказал он важно и радостно. - Не говори - знаю!
В четверг его убила лошадь.
... Не преувеличивая можно сказать, что десятилетие 86 - 96 было для
Нижнего "эпохой Короленко" - впрочем, это уже не однажды было сказано в
печати.
Один из оригиналов города, водочный заводчик А. А. Зарубин, "неосто-
рожный" банкрот, а в конце дней - убежденный толстовец и проповедник
трезвости, говорил мне в 901 году:
- Еще во время Короленки догадался я, что не ладно живу...
Он несколько опоздал наладить свою жизнь; "во время Короленки" ему
было уже за пятьдесят лет, но все-таки он перестроил или, вернее, разру-
шил ее сразу, по-русски.
- Хворал я, лежу, - рассказывал он мне, - приходит племянник Семен,
тот - знаешь? - в ссылке который, - он тогда студент был, - желаете, го-
ворит, книжку почитаю? И, вот, братец ты мой, прочитал он "Сон Макаров",
я даже заплакал, до того хорошо. Ведь как человек человека пожалеть мо-
жет. С этого часа и повернуло меня. Позвал кума-приятеля, вот, говорю,
сукин ты сын, - прочитай-ко. Тот прочитал, - богохульство - говорит.
Рассердился я, сказал ему, подлецу, всю правду, - разругались навсегда.
А у него - векселя мои были, и начал он меня подсиживать. Ну - мне, уж,
все равно, дела я свои забросил, - душа отказалась от них. Об'явили меня
банкротом, почти три _______________
*1 Литератор С. Елеонский утверждал в печати, что легенда о В. Г. Ко-
роленко, как "аглицком королевиче" суть "интеллигентная легенда". В свое
время я писал ему, что он не прав в этом; легенда возникла в Нижнем-Нов-
городе, создателем ее я считаю Пимена Власьева. Легенда эта была очень
распространена в Нижегородском краю. В 1903 г. я слышал ее во Владикав-
казе от Балахнинского плотника. года в остроге сидел. Сижу - думаю: бу-
дет дурить. Выпустили из острога, - я, сейчас, к нему, Короленке, - учи.
А его в городе нету. Ну, я ко Льву нашему, к Толстому... "Вот как", -
говорю. "Очень хорошо, - говорит, - вполне правильно". Так-то брат! А
Горинов откуда ума достал. Тоже у Короленки; и много других знаю, кото-
рые его душой жили. Хоть мы, купечество, и за высокими заборами живем, а
и до нас правда доходит.
Я высоко ценю рассказы такого рода, они об'ясняют, какими, иногда,
путями проникает дух культуры в быт и нравы диких племен.
Зарубин был седобородый, грузный старик, с маленькими, мутными глаза-
ми на пухлом розовом лице; зрачки темные и казались странно выпуклыми,
точно бусины. - Было что-то упрямое в его глазах. Он создал себе репута-
цию "защитника законности" копейкой; с какого-то обывателя полиция неп-
равильно взыскала копейку, - Зарубин обжаловал действие полиции, в двух
судебных инстанциях жалобу признали "неосновательной", - тогда старик
поехал в Петербург, в Сенат, добился указа о запрещении взимать с обыва-
телей копейку, торжествуя возвратился в Нижний, и принес указ в редакцию
"Нижегородского Листка", предлагая опубликовать. Но, по распоряжению гу-
бернатора, цензор вычеркнул указ из гранок. Зарубин отправился к губер-
натору и спросил его:
- Ты, - он всем говорил "ты", - ты, что же, друг, законы не призна-
ешь?
Указ напечатали.
Он ходил по улицам города в длинной черной поддевке, в нелепой шляпе
на серебряных волосах и в кожаных сапогах с бархатными голенищами. Тас-
кал под мышкой толстый портфель с уставом "Общества трезвости", с массой
обывательских жалоб и прошений, уговаривал извозчиков не ругаться мате-
матическими словами, вмешивался во все уличные скандалы, особенно наблю-
дал за поведением городовых и называл свою деятельность "преследованием
правды".
Приехал в Нижний знаменитый тогда священник Иоанн Кронштадтский; у
Архиерейской церкви собралась огромная толпа почитателей отца Иоанна, -
Зарубин подошел и спросил:
- Что случилось?
- Ивана Кронштадтского ждут.
- Артиста императорских церквей? Дураки...
Его не обидели, - какой-то верующий мещанин взял его за рукав, отвел
в сторону и внушительно попросил:
- Уйди скорее, Христа ради, Александр Александрович.
Мелкие обыватели относились к нему с почтительным любопытством и хотя
некоторые называли "фокусником", но - большинство, считая старика своим
защитником, ожидало от него каких-то чудес, - все равно каких, только бы
неприятных городским властям.
В 901 году меня посадили в тюрьму, - Зарубин, тогда еще не знакомый
со мною, - пришел к прокурору Утину и потребовал свидания.
- Вы - родственник арестованного? - спросил прокурор.
- И не видал никогда, не знаю - каков!
- Вы не имеете права на свидание.
- А - ты Евангелие читал? Там что сказано? Как же это, любезный, -
людьми вы правите, а Евангелие не знаете? Но у прокурора было свое Еван-
гелие и, опираясь на него, он отказал старику в его странной просьбе.
Разумеется, Зарубин был одним из тех - нередких - русских людей, ко-
торые, пройдя путаную жизнь, под конец ее, - когда терять уже нечего -
становятся "праволюбами", являясь в сущности только чудаками.
И, конечно, гораздо значительнее по смыслу, - да и по результатам -
слова другого нижегородского купца Н. А. Бугрова. Миллионер, филантроп,
старообрядец, и очень умный человек, он играл в Нижнем роль удельного
князя. Однажды в лирическую минуту он пожаловался мне:
- Не умен, не силен, не догадлив народ, мы, купечество, еще не стрях-
нули с себя дворян, а уж другие на шею нам садятся, - земщики эти ваши,
земцы, Короленки - пастыри. Короленко - особо неприятный господин; с ви-
ду - простец, а везде его знают, везде проникает...
Этот отзыв я слышал уже весною 93-го года, возвратясь в Нижний после
длительной прогулки по России и Кавказу. За это время - почти три года -
значение В. Г. Короленко как общественного деятеля и художника еще более
возросло. Его участие в борьбе с голодом, стойкая и успешная оппозиция
взбалмошному губернатору, Баранову, "влияние на деятельность земства", -
все это было широко известно. Кажется, уже вышла его книга "Голодный
год".
Помню суждение о Короленко одного нижегородца, очень оригинального
человека.
- Этот губернский предводитель оппозиции властям в культурной стране
организовал бы что-нибудь подобное "Армии спасения", или "Красного крес-
та", - вообще нечто значительное, международное и культурное в истинном
смысле этого понятия. А в милейших условиях русской жизни он, наверняка,
израсходует свою энергию по мелочам. Жаль, - это очень ценный подарок
судьбы нам, нищим. Оригинальнейшая, совершенно новая фигура, в прошлом
нашем я не вижу подобной, точнее - равной.
- А что вы думаете о его литературном таланте?
- Думаю, что он не уверен в его силе и - напрасно. Он - типичный ре-
форматор по всем качествам ума и чувства, но, кажется, это и мешает ему
правильно оценить себя, как художника, хотя именно его качества реформа-
тора должны были - в соединении с талантом - дать ему больше уверенности
и смелости, в самооценке. Я боюсь, что он сочтет себя литератором, между
прочим, а не прежде всего...
Это говорил один из героев романа Боборыкина "На ущербе", - человек
распутный, пьяный, прекрасно образованный и очень умный. Мизантроп, он
совершенно не умел говорить о людях хорошо или даже только снисходи-
тельно - тем ценно было для меня его мнение о Короленко.
Но возвращаюсь к 89 - 90 годам.
Я не ходил к Владимиру Галактионовичу, ибо - как уже сказано - реши-
тельно отказался от попыток писать. Встречал я его только изредка
мельком на улицах или в собраниях у знакомых, где он держался молчаливо,
спокойно прислушиваясь к спорам. Его спокойствие волновало меня. Подо
мною все колебалось, вокруг меня - я хорошо видел это - начиналось неко-
торое брожение. Все волновались, спорили, - на чем же стоит этот чело-
век? Но я не решался подойти к нему и спросить:
- Почему вы спокойны?
У моих знакомых явились новые книги: толстые тома Редкина, еще более
толстая "История социальных систем" Щеглова, "Капитал", книга Лохвицкого
о конституциях, литографированные лекции В. О. Ключевского, Коркунова,
Сергеевича.
Часть молодежи увлекалась железной логикой Маркса, большинство ее
жадно читало роман Бурже "Ученик", Сенкевича "Без догмата", повесть Дед-
лова "Сашенька" и рассказы о "новых людях", - новым в этих людях было
резко выраженное устремление к индивидуализму. Эта новенькая тенденция
очень нравилась, и юношество стремительно вносило ее в практику жизни,
высмеивая и жарко критикуя "обязанности интеллигенции" решать вопросы
социального бытия.
Некоторые из новорожденных индивидуалистов находили опору для себя в
детерминизме системы Маркса.
Ярославский семинарист А. Ф. Троицкий, - впоследствии врач во Фран-
ции, в Орлеане - человек красноречивый, страстный спорщик, говорил:
- Историческая необходимость такая же мистика, как и учение церкви о
предопределении, такая же угнетающая чепуха, как народная вера в судьбу.
Материализм - банкротство разума, который не может обнять всего разнооб-
разия явлений жизни и уродливо сводит их к одной, наиболее простой при-
чине. Природе чуждо и враждебно упрощение, закон ее развития - от прос-
того к сложному и сложнейшему. Потребность упрощать - наша детская бо-
лезнь, она свидетельствует только о том, что разум пока еще бессилен, не
может гармонизировать всю сумму, - весь хаос явлений.
Некоторые с удовольствием опирались на догматику эгоизма А. Смита,
она вполне удовлетворяла их, и они становились "материалистами" в обы-
денном, вульгарном смысле понятия. Большинство их рассуждало, приблизи-
тельно, так просто:
- Если существует историческая необходимость, ведущая силою своей че-
ловечество по пути прогресса, - значит: дело обойдется и без нас!
И, сунув руки в карманы, они равнодушно посвистывали. Присутствуя на
словесных битвах в качестве зрителей, они наблюдали, как вороны, сидя на
заборе, наблюдают яростный бой петухов. Порою и все чаще - молодежь гру-
бовато высмеивала "хранителей заветов героической эпохи". Мои симпатии
были на стороне именно этих "хранителей", людей чудаковатых, но удиви-
тельно чистых. Они казались мне почти святыми в увлечении "народом", -
об'ектом их любви, забот и подвигов. В них я видел нечто героекомичес-
кое, но меня увлекал их романтизм - точное - социальный идеализм. Я ви-
дел, что они раскрашивают "народ" слишком нежными красками, я знал, что
"народа", о котором они говорят - нет на земле; на ней терпеливо живет
близоруко-хитрый, своекорыстный мужичок, подозрительно и враждебно пог-
лядывая на все, что не касается его интересов; живет тупой жуликоватый
мещанин, насыщенный суевериями и предрассудками еще более ядовитыми, чем
предрассудки мужика, работает на земле волосатый, крепкий купец, тороп-
ливо налаживая сытую, законно-зверячью жизнь.
В хаосе мнений противоречивых и все более островраждебных, следя за
борьбою чувства с разумом, в этих битвах, из которых истина, казалось
мне, должна была стремглав убегать или удаляться изувеченной, - в этом
кипении идеи я не находил ничего "по душе" для меня.
Возвращаясь домой после этих бурь, я записывал мысли и афоризмы, наи-
более поражавшие меня формой или содержанием, вспоминал жесты и позы
ораторов, выражение лиц, блеск глаз и всегда меня несколько смущала и
смешила радость, которую испытывал тот или другой из них, когда им уда-
валось нанести совопроснику хороший словесный удар, - "закатить" ему
"под душу". Было странно видеть, что о добре и красоте, о гуманизме и
справедливости говорят, прибегая к хитростям эристики, не щадя самолюбия
друг друга, часто с явным желанием оскорбить, с грубым раздражением, со
злобою.
У меня не было той дисциплины или, вернее, техники мышления, которую
дает школа, - я накопил много материала, требовавшего серьезной работы
над ним, а для этой работы нужно было свободное время, чего я тоже не
имел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34