Условились встретиться у входа в Парк культуры Горького. Встретились. Ходим по аллеям, глазеем на фонтаны, скульптурные группы, – мой спутник рад, он счастлив; едем за границу. Мне тоже передаётся его настроение, и я уже не жалею друзей ни по штабу, ни по редакции, – даже Панна, к которой, как мне казалось, я питал сильную привязанность, вдруг стала далёкой, бесплотной.
О жёнах, семьях тоже не жалеем. Моя Надежда скоро будет рожать, но у неё есть мама, приезжает сестра, я вроде бы и не очень нужен. Один за другим у меня напечатаны два рассказа, – я их сделал из очерков, которые так и не пошли в газете; получил пять тысяч рублей, оставляю их Надежде. Всё хорошо, и я всё больше заражаюсь счастливым ожиданием отъезда.
– Моя драга боится! – восклицает Юрий. – Она ведь знает: я – мужик не промах, если какая наедет – в сторону не отбегу.
Драгой он называет свою жену Тоню. Я её видел, она хорошенькая, стройная, черноглазая, с кругленьким, почти детским личиком. Скоро я постигну его образный язык, а в будущем мне откроется и его подвижный как ртуть характер, порхающая лёгкость, с которой он на моих глазах пролетел по жизни.
Мы сидим за плетёным столиком в открытом павильоне и пьём доставленное на самолётах чехословацкими друзьями пильзенское пиво.
Грибова я частенько видел в редакции, он иногда заглядывал к нам в комнату, – и всегда накоротке, бегом, куда-то торопился. В редакцию он пришёл из какого-то военного института, где заведовал секретными делами; пользовался хорошей репутацией, быстро и живо писал, но больших материалов мы за его подписью не видели.
– Пиво! – взмахивал руками Грибов. – Я очень люблю пиво. Мне надо поправиться, – говорят, способствует.
Я вспомнил, как во время войны через нашу батарею вели трёх пленных немецких офицеров. Я предложил конвоирам пообедать. Посадили за стол и немцев. Высокий худощавый майор, помешивая ложкой суп, отодвинул тарелку, сказал:
– Жирное не ем. Живот болит.
– Отчего же он у вас болит?
– А мне уж лет-то – под сорок. В этом возрасте у нас почти все офицеры с гастритом или язвой ходят. – И рассказал: – Пиво любим. А его у нас из картофельной ботвы варят. Слизистую разъедает.
Кто-то из наших офицеров заметил:
– С больным-то пузом на Россию прёте.
Потом, много позже, когда я займусь алкогольной проблемой, узнаю: пиво всякое плохо действует на желудок. Но народ – дитя, ему сказали: пиво хорошо, он и дует по 5–6 литров за раз. Да ещё вот, как Грибов, приговаривает: ах, хорошо!..
– Зови меня Юрий. Меня в институте все так звали. Я молодой.
Сказал так, будто мне-то уж было под семьдесят, а между тем родились мы с ним в одном и том же 1924 году. И, может быть, потому, что он не числил меня за молодого, я ему не сказал: «Ты тоже зови меня по имени». Впрочем, он тут же меня и назвал Иваном.
Говорили о «Турции», – оказалось, оба мы во время войны протопали по её кукурузным полям. Юрий вспомнил легенду о майоре-газетчике, склонившем двадцатилетнего короля Михая выйти из войны с нами, – то ли быль, то ли забавная басня. Подвыпивший майор на редакционном «Виллисе» первым подкатил к королевскому дворцу и, напугав охрану, приказал вести его во дворец. Тут его встретил изрядно подвыпивший король:
– Как?.. Вы уже в Бухаресте?..
Майор, не зная, что перед ним король, но различив знаки лейтенанта, грозно прорычал:
– Как стоишь, скотина, перед старшим офицером?
Тот уловил смысл замечания, принял стойку «смирно». Майор, как все русские, был человеком незлобивым, тут же простил лейтенанту оплошность. Дружески обнял его, просил вести к королю. А по пути дал знак: мол, выпить не найдётся?.. Король закивал, хлопнул в ладоши, и им принесли вино. Они стали пить. И пили до поздней ночи, а потом до обеда спали, а, проснувшись, снова пили, – и так трое суток.
В минуты просветления майор, хлопая ручищей по плечу короля, – он уже узнал, что перед ним король, – говорил:
– Какого чёрта вы пошли за этим недоноском Гитлером и двинули на нас своих кукурузников?.. Да они и воевать не умеют, и дрожат, как зайцы. Наш снаряд как шарахнет – они врассыпную. Давай им команду, пусть выходят из войны, а я тебе орден схлопочу. Папа Сталин даст. Ты не гляди, что он такой страшный – он у нас добрый. Будет у тебя такой же, как у меня.
Майор ткнул большим пальцем в Красную Звезду, висевшую у него на груди.
В конце третьего дня их пьянства по дворцу забегали офицеры, в зал, где они сидели, вошла женщина с бриллиантовой розой в тёмных волосах, укоризненно покачала головой и что-то негромко проговорила. Король поднялся, стал искать китель, но найти его не успел. В дверях появился советский маршал с большой группой сопровождавших его офицеров. Кто-то из румынских генералов показал ему на Михая:
– Это король.
Маршал нехотя взял под козырёк:
– Ваше величество, Бухарест взят советскими войсками. Румынские дивизии частью разбиты, частью разбежались. Подпишите акт о капитуляции.
Король нетвёрдым языком, пошатываясь, проговорил:
– А мы вот давно, – показал на майора, – ещё вчера вывели Румынию из войны. Прошу учесть, я самолично…
Маршал перевёл взгляд на майора:
– Из какой части? Как здесь очутились?
Кому-то через плечо сказал:
– Арестовать его!
Майор всплеснул руками:
– Позвольте! Я журналист. По какому праву?..
И когда два офицера подошли к нему, он, отстраняясь, протянул королю руку, сказал:
– Будь здоров, Михай. Орденок за мной. Я напишу Сталину.
И, проходя мимо маршала, пожал плечами:
– И это вместо благодарности.
Эту историю в той или иной аранжировке мы все слышали во время войны.
Я тоже рассказал Грибову историю, как в Румынии, в Яссах, я отстал от эшелона и вышел на шоссе, чтобы на попутной машине догнать его. Остановил грузовик, назвал станцию, шофёр показал на кузов: залезай. Я взобрался в кузов и тут увидел сидящих на лавочках: с одной стороны – румынские офицеры, с другой – немцы. Они смотрели на меня, а я на них. Мы все, конечно, были вооружены. Румын, сидящий у самой кабины, выдохнул:
– Как?.. Уже?..
– Что – уже?..
– Город заняли?
– Да, заняли.
– А станция… куда мы едем?
– Не знаю.
Невдалеке от станции румын забарабанил по кабине.
Машина остановилась, и я, козырнув офицерам, спрыгнул. Почему-то и мысли не было, что кто-то в меня выстрелит.
До станции было рукой подать, и я скоро догнал свой эшелон. Наш путь лежал на Будапешт. Там закипала великая битва.
Так мы болтали, пили пиво и, уговорившись встретиться на вокзале в день отъезда, разошлись.
Дома Надежды не оказалось, и я было хотел поспать, но едва начал обедать, как в квартиру, крадучись и как-то таинственно оглядываясь, заявился Фридман. Он был возбуждён и, дважды заглянув в коридор, зашипел:
– Плохо дело, Иван! Тебя отправляют в Румынию. Завтра вызовет Шапиро.
Я хотел сказать: уже вызывал, но промолчал. Хотел бы знать, почему же моё дело плохо?
Фридман хотя и сгорал от нетерпения высыпать свои новости, но из какого-то тайного помышления не торопился этого делать, а поглядывал на дверь, будто ждал кого-то, и всё шире пучил свои тёмно-коричневые глаза, которые здесь, в лучах солнца, лившегося из окна, попеременно изменяли свой цвет – то до состояния жжёного кирпича, а то вдруг светлели до свежемолодой охры.
Да, это были глаза еврея – непостижимые, неуловимые и никем до конца не понятые. Невольно мне вспомнились слова поэта:

Я в них пустыню узнаю,
Тоску тысячелетних фараонов.

Мне так и хотелось крикнуть: «Ну, говори же!..» И Фридман заговорил:
– В Румынии есть наша газета «Советская Армия», но тебя… – прервал речь, поднялся, кошачьей походкой подошёл к двери, оглядел коридор: – … посылают в посольство. А зачем это – ты знаешь?..
– В самом деле – зачем? Я думал над этим, но признаться…
Фридман залпом осушил стакан вина, кинул в рот кусок колбасы и придвинулся к моему уху:
– Ты сделал мне хорошо. Помнишь, спросил у Сталина, что с нами будет. И это уже хорошо. Евреи такого не забывают. Так вот: слушай внимательно.
Фридман перешёл на шёпот со свистом, и мокрые крошки изо рта летели мне в лицо.
– Двадцать человек из ближайшего окружения Васи рассылают по посольствам, а там… тихо возьмут, и – крык!..
Он приставил палец к виску.
– … на распыл. Всех! До единого!..
Кровь бросилась мне в лицо. Я поверил, – вдруг, сразу. И малейшего сомнения не возникло. Да, на распыл. И всех. До единого. Разбираться, сортировать не будут. Это же Берия. Но позволь – какое я окружение? Десятая спица в колесе!
Стукнул кулаком по столу.
– Ну, что я для сына Сталина? Он меня в упор не видел, а я и не шился к нему. Что ты меня пугаешь?..
– Нет, старик, не пугаю: добра хочу. Ты мне верь: если Фридман говорит, так это уже и будет. Евреи всё знают. Они везде – за пазухой у Сталина, и под столом у Берии. Ты думаешь, кто владыка?.. Кто царь?.. – знаешь? Откуда тебе знать, русскому Ивану. А я – Фридман!.. Ты завтра пойдёшь к Шапиро – он тоже Фридман. Потом ты явишься в Бухаресте к послу – и там Фридман. Ты, Иван, глуп, как все русские, но ты сделал евреям хорошо, и я тебя спасу. Ты хочешь знать как?.. Тогда слушай. В Бухаресте ты придёшь в посольство, но к послу не заходи день, другой, третий. Посол тебя не знает, ты его тоже. Ходи по коридорам, смотри на вывески и спрашивай Лену. Там есть такая Лена Фиш. Евреи любят рыбу – фиш, а там есть Лена Фиш. Так ты к ней подойдёшь и некоторое время ничего не говори, – смотри на неё и ничего не говори. Женщины любят, когда на них смотрят. А потом ты ей скажи: «Фридман передаёт вам привет». Фридман её помнит, Фридман не забудет, когда она вернётся в Москву. Она знает, что это такое, когда Фридман не забудет. От неё ты узнаешь всё: как быть и что делать. Что она тебе скажет? – не знаю, но она тебе поможет. Ты поедешь туда, куда она пошлёт, и придёшь к человеку, – он тоже Фиш, – и ты ему передашь то, что тебе скажет Лена, которая тоже Фиш.
Фридман откинулся на спинку стула, захватил одной рукой бутылку, другой стакан – стал наливать. Выпил один стакан, другой, расправился с яичницей, которую я поджарил, и снова отклонился на спинку стула. Теперь уже он смотрел на меня взором, из которого сыпались бриллиантовые искры. Фридман торжествовал… Наверное, вот такую же радость испытывал Исаак Ньютон, когда он открыл закон всемирного тяготения.
Всё это походило на глупую шутку, но я не стал его оспаривать и ни о чем не расспрашивал. Мы поднялись, и я пошёл его провожать. По дороге нам встретилась Надежда, и мы расстались с Фридманом.
Рассказал, что уезжаю в Румынию и что сожалею, что не могу остаться в Москве до её родов.
Надя – молодец! Легко и весело меня отпускала:
– Служба есть служба, ты за меня не беспокойся.
Поразмыслив, добавила:
– Я боялась, что тебя демобилизуют.
– Чего ж бояться? Пойду в гражданскую газету.
– А как не примут – тогда куда?
– Была бы шея, хомут найдётся. На завод подамся. Чай не забыл болты точить.
Шуточный разговор не вязался, и Надежда заметила мою рассеянность, но, очевидно, отнесла это к естественному состоянию близкой разлуки, продолжала свою умиротворительную речь:
– Ты там устраивайся, а я пока побуду одна. А подрастёт малышка – вызовешь нас. Поживём за границей. Говорят, там платят хорошо, хотя, слава Богу, ты и здесь хорошие деньги получал. А теперь у тебя снова рассказы пошли. Глядишь, писателем станешь.
Благодушный тон Надежды, её умение во всяком повороте судьбы видеть счастливые обстоятельства разогнали мрак фридмановского карканья, – смертельная опасность, которую он закачал в душу, рассеялась, и я уже почти успокоенный ложился спать. Однако сон не приходил, с наступлением сумрака и тишины ночи в душу снова поползли тревоги. «Фридман знает, – лезла в голову мысль, – евреи – сообщающиеся сосуды, они в курсе всех событий, особенно тревожных, опасных. У них в органах свои люди, они ему и сказали».
Вышел на кухню. Пожалуй, впервые в своей жизни – тревога подняла меня, и я, как старик, сижу посреди ночи, думаю свою горькую думу. Слышу, как в висках пульсирует кровь. Это сердце. Вот так случается инфаркт или инсульт.
Вспоминаю отца Владимира Ивановича. Он часто просыпался ночью, садился у стола под иконами, курил. По деревне с наганами ходили активисты продовольственных отрядов, забирали зерно, муку и всё съестное, а у нас в семье было десятеро, чем кормить ораву детей?.. Он от страданий и умер в сорок пять лет от роду.
Заснул я под утро.
В тревоге и тоскливых думах прошли двое или трое суток, и мы с Грибовым отбыли в «Турцию».
В Бухаресте он пересел на поезд, следовавший в Констанцу, а я отправился в посольство. Здесь в зелёном уютном скверике на белой лавочке сидела темноволосая ясноглазая девица, чем-то похожая на Панну Корш. Она и улыбалась, как Панна, ласково, по-матерински. Я поздоровался, замедлил шаг. Хотел спросить Лену Фиш, но она меня опередила:
– Вы капитан Дроздов?
– Да, с вашего позволения.
– Хорошо, пойдёмте со мной. Мне звонил Фридман, я и осталась после работы.
Мы вышли со двора посольства, немного прошли по большой улице, а затем свернули в тихий зелёный переулок. Здесь в глубине сада выглядывал из-за деревьев двухэтажный зелёный особняк с белым весёлым крыльцом. Над парадным входом и по сторонам, точно кружева, висела ажурная вязь чугунных решёток и резных украшений. Цвета они были чёрного, и это тонко сочеталось с остальными цветами, создавая гармонию вкуса и роскоши маленького дворца.
Поднялись на второй этаж и вошли в просторную квартиру, где в одной из дальних комнат, напоминавшей танцевальную залу, валялся на диване дядя лет сорока в шёлковом цветастом халате. Он был пьян, смотрел на нас так, будто в комнату к нему залетели две мухи и он удивлялся, откуда они взялись.
Лена показала мне на стул у стола, а сама открыла стоявший в углу холодильник, достала оттуда вино и фрукты.
– Ты, Роман, лежи. Пить больше не будешь.
Кивнув в мою сторону, назвала меня…
– Будет работать в «Скынтэе». А это… – ткнула рукой в сторону дивана, – Роман Ухов, главный переводчик посла и румынских вождей. Он тоже капитан, закончил Военный институт иностранных языков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69