Отец скоро умрёт от разрыва сердца, – не выдержало оно физических и душевных мук, а мама с детишками подалась к нам в Сталинград, в надежде, что город и им не даст пропасть. Отсюда она переезжает в богатую донскую станицу Качалинскую, а я попадаю на улицу, где под открытым небом и прожил четыре года.
Впоследствии я не однажды порывался уже в те ранние годы своей жизни вернуться на «малую Родину» – так велико притяжение родной земли! Слышал от залетавших в Сталинград земляков, что жива ещё наша Слепцовка, что не добили её ни мор реформаторов, ни раскулачивание, ни репрессии большевичков в кожаных тужурках, и даже великая война с немцами её не прикончила.
И после войны ещё теплился в ней жилой дух, но вот явилась к малоумному Брежневу диво, похожее на Новодворскую и американскую людоедку Олбрайт, академик-социолог Заславская и посоветовала извести на русской земле «неперспективные деревни». Ну, и срыли бульдозером остатки некогда многолюдной, нарядной, песенной русской деревеньки, которую не смогли одолеть ни набеги монгол и татар, ни чумной и холерный мор, – деревни, что двести или триста лет назад была поставлена моими предками в прихопёрской лесостепи, на границе трёх срединных областей России: Пензенской, Саратовской и Тамбовской; на пятачке, где произросли Лермонтов, Белинский и ещё много-много людей, дививших своими делами шар земной. Это про наши края, узнав, как много великих людей подарили они миру, воскликнул Чехов: «Вива ля Пенза!».
Недавно вышла моя воспоминательная книга «Последний Иван». В ней я написал: «Слепцовка… снесена с лица Пензенской земли, и на месте её летом шумят хлеба, а зимой лежит снег, и лишь гул пролетающего самолёта изредка тревожит белую тишину. Временами приезжаю в родную Пензу, обхожу её старые улицы и новые районы, а затем еду в Тарханы. Там поклонюсь праху Лермонтова и пешком, а кое-где на попутных, направляюсь в Беково – и дальше, к родным местам, они с возрастом тянут к себе всё сильнее. Часами стою посредине поля, и картины детства, образы милых сердцу людей встают передо мной, как живые».

Я отвлёкся, память увела меня далеко в мир детства. Я возвращаюсь к львовскому периоду.
Прошли два года моей редакционной жизни; я, конечно, не стал ещё вполне профессионалом, но основы журналистского дела постиг, научился краткости изложения своих мыслей, точности суждений – и, пожалуй, главное, что дала мне та первая маленькая газета «На боевом посту», – это никогда не покидающее чувство ответственности за каждое своё печатное слово.
Вспыхнувшая мечта стать столичным журналистом погасла сама собой, из «Красной звезды» вестей не было, я перестал и думать о возможности переезда в Москву. Но однажды вдруг снова вздыбились эти мои волнения: в редакцию зашёл лектор политотдела капитан Протасов, – Протасовы часто встречались на моём жизненном пути, – и предложил мне погулять в скверике. Мы вышли, и он стал рассказывать: в прошлом ещё до войны он преподавал в Саратовском государственном педагогическом институте русскую литературу, а ещё раньше писал стихи, мечтал стать литератором.
– Читаю в газетах ваши короткие рассказы, – сказал капитан, – и вспоминаю свою молодость. Если бы продолжал писать стихи, может быть, сейчас бы уже стал серьёзным поэтом, но… война спутала мои карты. А вам… У вас… может получиться. Не бросайте перо, пишите больше и чаще. Мне кажется, у вас есть задатки.
Я смутился и отвечал искренне:
– Я пишу о солдатской жизни, картинки армейского быта. Кому они нужны?.. К тому же, признаюсь вам честно, пишу их для заработка. Теперь стало полегче, а ещё в прошлом году было трудно кормить семью.
– Вы ещё очень молодой, вам не хватает знаний. Извините, но будем говорить начистоту: для литератора нужны эрудиция, образование. У вас же… Вы знаете только войну.
Мне хотелось возразить: Лермонтов в молодом возрасте окончил свой путь, а как писал, и сколько написал! А Добролюбов, Есенин!..
– Мне мои рассказики надоели. Это такие пустяки… Тут и говорить не о чем.
Я не лукавил, и это слышалось в интонациях моего голоса. Протасов был на редкость умным человеком и, как я потом убедился, хорошо знал литературу. Больше того, он чувствовал тайные пружины литературной техники, мог глубоко и всесторонне анализировать поэзию, прозу. И я благодарю судьбу за то, что она послала мне этого человека. Мы встретились с ним в тот момент, когда я уже разуверился в своих способностях и решил не забираться высоко в планах на будущее, бросить мечты о серьёзных рассказах и тем более о произведениях крупных – повестях, романах. Свою жизненную стратегию я теперь сосредоточивал на журналистике: пытался освоить репортаж, а затем очерк. Не покидала мысль перебраться в столицу, стать видным журналистом.
– Вы задумывались над таким фактом, – продолжал Протасов, – есть целые народы, у которых нет ни одного заметного писателя? Такие народы есть. Писатель, как и всякий художник, – явление биологическое. Мы пока не знаем, но я подозреваю и ещё одну важную особенность художника и всякого творца: это явление космическое. На планете есть точки, где особую силу имеют потоки энергии снизу и сверху, нужна гармония этих сил, животворящая согласованность, только в этом случае может родиться талант.
– Ну, если так, – вздохнул я облегчённо, словно меня освободили от тяжкого груза, – тогда и вовсе надо бросить мысли о писательстве.
Протасов ничего не сказал на эту мою сентенцию; он некоторое время смотрел куда-то в сторону, а затем уже другим тоном проговорил:
– Что вы сделали Арустамяну? Он вас не любит.
– Ничего. Я решительно ничего плохого ему не делал.
– С полгода назад из «Красной звезды» в политотдел пришёл запрос; просили у вас согласия на переезд в Москву.
– Я о таком запросе не слышал.
– Да, конечно, – продолжал Протасов, – вы и не могли слышать. Арустамян собственной рукой написал в редакцию: «Политотдел дивизии имеет серьёзные претензии к Дроздову и не может рекомендовать его на работу в центральный орган печати Советской Армии».
Кровь бросилась мне в голову; судьба посылала шанс, но большеносый злобный армянин одним подлым ударом растоптал мою мечту. «Что я ему сделал? – спрашивал я себя. – Откуда такая ненависть? За что он мне мстит?»
Хотел тут же пойти к Арустамяну и потребовать объяснения, но Протасов мне сказал:
– К нам едет комиссия из Москвы, так он сейчас вызывает сотрудников и каждому задаёт один и тот же вопрос: «Что вы обо мне думаете?»
– Вызывал и вас?
– Да, вызывал. Я ему сказал: «Думаю о вас то же, что и каждый офицер политотдела». Он вытаращил на меня свои рачьи глаза, точно я упал с потолка, а потом, заикаясь, стал говорить:
– Да?.. Интересно! Но откуда? Как ты можете знать, что думают другие? Ты спрашивал? Они отвечали?.. А почему я не знаю?
Полковник был в больших неладах с русским языком, путал падежи, времена, числа. И трудно было понять, армянская у него стилистика или еврейская. Он продолжал:
– В Армении есть гора Арарат. А здесь, в дивизии, я для вас Арарат! И если ты имеете против меня фигу – приди и покажи. Но лучше её не показывать. Армяне говорят: фигу против начальства держи в кармане. Я знаю: вы всё ждёте комиссию? И когда она приедет, покажете фигу. Вы народ хитрый и всю стратегию держишь в уме.
Протасов его пугал:
– Фигу против начальства имеет каждый, но лично я показывать её не собираюсь. Пока не собираюсь.
– Что значит, пока?..
Разговор в этом роде продолжался битый час. Полковник в чём-то нагрешил и ждал возмездия. Капитан Протасов, опытный педагог и психолог, умело скрывал неприязнь к начальнику, но не развеивал в нём тревожных ожиданий. Арустамяна дружно не любили офицеры политотдела, шла молва, что с ним не считается командир дивизии генерал-майор Шраменко и уж совсем не любит его заместитель комдива генерал Никифоров. Этот считал, и не однажды о том высказывался, что Арустамян нигде не учился и ничего в военном деле не смыслит, а схлопотал высокое звание какими-то нечистыми путями. И однажды при большом стечении офицеров громко проговорил: «В царской армии даже во время войны таких чудиков не было». Никифоров, в прошлом дворянин, был убеждённым противником комиссарского института в армии, относился к политработникам, как маршал Жуков: откровенно их третировал.
Мне позвонили из политотдела: вызывает полковник.
Арустамян сидел за столом и при моём появлении будто бы приподнялся в кресле, подался вперёд. Широко поставленные глаза смотрели на меня твёрдо, но как-то не очень прямо. Я, кажется, только сейчас заметил, что левый глаз у него не слушается, и в то время, когда он правый устремил на меня, левый уплывает в сторону, к окну. Я как журналист и как будущий литератор развивал в себе способность подмечать все подробности, а на лицах собеседников улавливать детали. Помнил выражение Толстого: «Гениальность в деталях», и на всякого, с кем говорил, смотрел во все глаза, думал, как бы я описал этого человека, как бы изобразил и внешний вид, и его манеру говорить. И, наверное, если бы посмотреть на меня со стороны, то я тоже выглядел не совсем нормальным. Так же внимательно и как бы с неожиданным изумлением я смотрел на полковника. И он под напором такого моего взгляда дрогнул, подался назад.
– Что ты на меня так смотрите?
– Как?
– А так. Будто я у тебя сто рублей украл.
– Сто рублей? У меня нет таких денег. У меня есть шесть рублей. Жена на обед дала.
– Ты как говоришь с начальником политотдела? Я что для тебя товарищ, да? У тебя тоже фига, и ты не держишь её в кармане, а суёшь мне под нос.
– Какая фига? – удивился я искренне.
– Молчать! Смеяться вздумал. Я вам покажу на дверь. Завтра из армии уволю.
– Товарищ полковник! Прошу не кричать. За армию я не держусь. Увольняйте. Поеду на свой завод. А слово «фига», видно, армянское, я вашего языка не знаю.
– Фига – армянское слово? Где вы его видели, в Армении? Это вы, русские, такое слово изобрели, а что оно означает?.. Вот что!
И он показал мне фигу. Я рассмеялся. И полковник засмеялся. Покачал головой:
– А ещё писатель! Русских слов не знаешь.
Он махнул рукой:
– Ладно, идите. Зачем я вас вызывал – забыл, а когда вспомню – позову.
Я обрадовался, что разговор получился бесконфликтный, в весёлом настроении возвращался в редакцию. Видимо, полковник постеснялся спрашивать у меня о том, как я к нему отношусь. А, может, весёлый оборот беседы изменил его желание: армяне любят и понимают юмор, умеют рассказывать о разных смешных ситуациях. Мне кажется, прослужи я во львовской дивизии ещё несколько лет, я бы поладил с полковником. Но встреча эта оказалась последней, и я о нём больше ничего не слышал.

Приближалась зима 1948 года, по штабу разнеслась весть: командир дивизии генерал Шраменко переводится в Вологду. Там создаётся Северный район Противовоздушной обороны, и наш генерал назначается командующим района. Несомненно, это было повышение; район – вроде округа, с дивизии на округ – конечно же повышение.
И другая весть: меня назначают ответственным секретарём газеты, которая там будет.
Надежда обрадовалась. Она северянка, вологодский климат ей нравится – ближе к родине.
Не знаю, какую роль в моём назначении сыграл наш генерал; я с ним по делам никогда не встречался, он меня не знает – скорее всего, назначение мне вышло сверху.
Солдатские сборы недолги, вечером садимся в поезд, а через две ночи мы уже в Вологде. Утро холодное, но с неба светит неяркое солнце и ветра нет. Таксисту говорю:
– Нужна квартира. Нет ли у вас на примете?
– Есть. Женщина сдаёт комнату – рядом с нашим Кремлём.

Штаб района расположился в только что отстроенном, ещё пахнущем штукатуркой двухэтажном домике на краю города. В последних числах ноября прошёл обильный снег, установились морозы. Небо чистое, звёзды весёлые, мигают синими блёстками, будто там наверху кружит свои игры хоровод девиц, заманивает к себе ребят. Я бегу на службу рано утром, под сапогами весело поскрипывает снег, и мне хорошо, настроение бодрое. Расстояние в три или четыре километра я пробегаю за двадцать минут, и вот уже сижу в уголке за своим маленьким столиком в большой комнате, где расположился весь политотдел и редакция. Собственно, в редакции нас пока двое, я и редактор майор Цыбенко. По всему вижу: человек он хороший. Ведёт себя просто, улыбается и ко всем окружающим нас людям относится так, будто давно их знает и всех любит. Служил он в какой-то фронтовой газете ответственным секретарём, и это обстоятельство меня удручает. Он секретарское дело хорошо знает, а для меня оно внове, и я не уверен, что справлюсь с ним. Однажды я ему сказал: «Секретарём не работал, не знаю, сумею ли?», на что он махнул рукой: «А-а, справитесь». Газеты у нас пока не было, названия её мы не знали, и майор, к моему изумлению, о газете даже не думал. Одно мне было известно о начальнике: у него очень молодая и красивая жена. Она любит наряжаться, вкусно есть и вечерами ходит на танцы.
В комнате нас человек двадцать; мы сидим как школьники, за маленькими столами, и делать нам нечего. Кто читает газеты, кто чего-то пишет, а кто в своём кружке расскажет весёлую историю – и тогда в комнате вспыхнет смех здоровых мужиков, которым посчастливилось пройти всю войну и остаться живыми.
Несколько дней проходило тактическое учение первых зенитных частей, прибывших в район, и на этом учении случилось несчастье: погиб наводчик орудия рядовой Засекин. Два или три дня майор Шубин, занимавший должность политинформатора, писал донесение в Москву об этом учении, и тогда все мы молчали, но донесение майор написал и отнёс генералу Шраменко, и прежнее весёлое настроение у нас снова восстановилось.
Но вот перед самым обедом в комнату к нам вошёл генерал – сутуловатый, грузный, медведеподобный мужчина лет пятидесяти. Во Львове я его видел часто, но всё издалека, а здесь он вот, рядом, стоит посреди комнаты и что-то ищет в листах донесения, которое написал майор Шубин.
– Всё верно, складно вы написали, только вот начало…
Мы все замерли, вытянув шеи, а генерал, сказав «только вот начало», почесал голову, которая была у него совершенно лысой и какой-то бесформенной, глянул в одну сторону, в другую, снова чесал голову, крякнул, прокашлялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69