Зашёл и во флигель, где проводятся занятия со слушателями военной журналистики. При Ворошилове в нём жила охрана, и жила неплохо. Тут были комнаты для отдыха, небольшой зал, называемый Красным уголком. В этом-то зале и читались лекции. А во дворе оборудована волейбольная площадка.
В большом здании были столовая и буфет. С целью экономии обед я пропустил, а на ужин взял котлету, три кусочка хлеба и стакан кофе. До получки оставалось десять дней, а денег у меня только и хватит на лёгкий завтрак и такой же облегчённый ужин. Подумал о том, что надо быстрее вызывать Надежду, вместе нам будет легче кормиться.
Спать я лёг рано, но сон мой был прерван самым неожиданным образом: посреди ночи вдруг раздался ужасный крик. Я вскочил, включил свет и вижу: на койке, стоящей напротив, в нижнем белье сидит мой сосед и дрожит, как будто его трясёт лихорадка. Волосы дыбом, глаза вытаращены и весь он подался вперёд, словно хочет напасть на меня.
– Что с вами? Вы нездоровы? – спрашиваю майора.
– Нет, нет. Со мной всё в порядке. Это я во сне… увидел сцену: будто на меня летит самолёт и палит со всех стволов.
Он лёг, натянул на себя одеяло и, затихая, проговорил:
– Война. Въелась во все кишки… И ночью снятся кошмары.
Я потушил свет.
Видения войны беспокоили многих фронтовиков, я слышал об этом, но меня, слава Богу, они не тревожили. Видно, так устроена нервная система. Кстати тут замечу: раньше я редко вспоминал войну и не любил пускаться в рассказы о ней, но вот теперь, когда мне уже далеко за семьдесят, картины войны встают передо мной всё чаще и всё ярче, и я жене своей Люше рассказываю разные военные истории. Память хранит мельчайшие подробности тех лет, когда страшное и нестерпимо трудное странным образом мешалось с возвышенным и прекрасным.
Не без волнения переступал порог аудитории в первый день занятий. Где-то под сердцем копошилась мысль: а справлюсь ли? Сумею ли понять и запомнить всю мудрёную теорию политической экономии, диалектического материализма, истории журналистики и истории дипломатии… А мне сверх того предстояло ещё сдать государственные экзамены и за всю академию.
Первая лекция по философии. С некоторым опозданием пришёл профессор Деборин: толстенький румяный еврей с чёрными, как у птицы, глазами. На слушателей почти не смотрел, важно взошёл на кафедру, глянул на раскрытую ладонь… Я не сразу понял, что на ладони у него, как игральные карты, лежат листки из твёрдой бумаги, на которых записан план лекции, цитаты, цифры… – всё, что у него не держится в памяти, но необходимо для рассказа.
Для себя я решил тщательно записывать все лекции, благо что к тому времени я уже имел опыт журналиста писать быстро, почти со скоростью стенографистки. Одним словом, решил заниматься серьёзно и быть готовым к любым экзаменам.
Профессор говорил не быстро, чётко, давал возможность записывать отдельные важные места, и это мне очень нравилось. Уже через пятнадцать-двадцать минут я полюбил его – именно за то, что лекцию его я почти полностью мог занести в свою толстую красивую тетрадь, на обложке которой я живописно начертал мудрёное слово: «Философия».
И то ли мой врождённый интерес к людям, то ли профессор Деборин оказался человеком неординарным, но я не только хорошо записывал его лекцию, но ещё и успевал наблюдать за его поведением, за тем, как он стоит у кафедры, временами отходит и начинает возле неё двигаться, как будто заметил какую-то неисправность и теперь осматривает её со всех сторон. Иногда он останавливался, вскидывал назад голову и упирал взгляд куда-то в потолок, а то быстрыми шагами подойдёт к окну и устремляет взор на деревья, стоявшие рядком у флигеля.
Аудиторию он не видел, на нас не смотрел, будто мы для него менее интересны, чем белый потолок, на котором одиноко висела трёхламповая металлическая люстра.
Во второй половине часа профессор глубокомысленно замолчал и достал из своего старого чёрного портфеля апельсин. Не спеша очистил его и стал есть. Ходил возле кафедры и – ел. Эта сцена меня изумила. Я не знал, не думал, что преподаватель во время занятия может что-нибудь есть. Это казалось невероятным. Но Деборин ел. И при этом на нас не обращал никакого внимания. Я решил, что так может поступать профессор. Его авторитет велик, и слушатели так благодарны ему, что никто и не подумает осуждать. А он, съев половину апельсина и положив вторую на лист бумаги, снова взошёл на кафедру и продолжил рассказ. При этом он сообщал много фамилий, приводил крылатые высказывания учёных и даже читал стихи…
Я писал и писал.
Вечером обложился книгами и читал. Но читать я мог лишь тогда, когда в комнате не было Ильина. Когда же он появлялся, я снова превращался в слушателя. На этот раз в роли лектора был майор Ильин. Но если профессор говорил спокойно, то мой сосед и говорил неспокойно, и вёл себя так, будто его кусали клопы или блохи. Едва присев у тумбочки, он вдруг вскидывался и кричал:
– Кто ему позволяет жрать у нас на глазах апельсины? Разъелся, как боров! У меня дети малые не знают запаха фруктов, сам я по два дня не ем ничего – денег не хватает, а он – жрёт!..
Однако тут же успокаивался, продолжал:
– Профессор он что надо, талант! Его вся Москва знает, но будь же ты человеком! В зале фронтовики сидят, герой подводник, разведчик легендарный Сидоров, бывший член военного совета Ленинградского фронта Кузнецов – он генерал-лейтенант, а этому нахалу и сам чёрт не брат!..
И через минуту:
– А, кстати, Кузнецова я что-то сегодня не видел. Кожаное пальто в раздевалке висит, а его нет. Странно это. Уж не заболел ли?
Я сказал, что вчера утром его на озере видел и пальто кожаное по его просьбе принёс.
Просматривая конспекты, заметил:
– Деборин фамилий много даёт, я всё записал, а два других преподавателя фамилий почти не называют.
Ильин вдруг подскочил, словно его шилом кольнули:
– Религия! Тут, брат, религия и больше ничего. Вам, конечно, и невдомёк, что фамилии-то даны еврейские, все еврейские! Деборин никого другого не назовёт; ему не нужен киргиз, испанец, русский, он вам назовёт только еврея! Религия! В том она и заключается – его религия.
Он разволновался, хватал с тумбочки то мои тетради, то книги, а то подходил к окну и принимался кулаком тереть стекло. Повернулся ко мне, сверкнул ошалелыми глазами:
– А если бы вас, русских, осталось шесть миллионов, а по всему миру двадцать или тридцать, и все бы вы перемешались со всякими шанси-манси и персами-иранцами, – вы бы что ль не то бы делали, что и он, Деборин? Вы бы на каждом углу не кричали о русских? Не талдычили бы всем и каждому о своих талантах? – религия! Она сидит в печёнках у Деборина. Он говорит только о евреях, думает только о евреях, он устремляет на тебя свой взгляд – и ты в нём читаешь: ну, а ты, братец?.. как ты об нас полагаешь? Любишь ли ты еврея?.. Вот и сегодня на лекции: он натолкал в твою голову тридцать сынов Израиля, а ты этого и не заметил. Говорят же, они умные! А что, скажи, разве он не умный, наш профессор Деборин?..
Я листал свои конспекты и находил много фамилий, но среди них почти не встречал еврейских. Возразил Ильину:
– Философ Сенека?.. А вот писатели: Лион Фейхтвангер, братья Томас и Генрих Манны?.. Вот наши писатели – Константин Симонов, Михаил Светлов, Ярослав Смеляков?..
– Евреи! Все они евреи! Ну, если не полные, так частично – полтинники, четвертинки… Смеляков, к примеру, – полукровка. Ещё раз тебе говорю: Деборин чужого не назовёт, он как машина – так устроен: знает и помнит только своих!..
Потом, много лет спустя, учась в Литературном институте, я узнал и Симонова, и Светлова – да, это были типичные евреи, видел и Смелякова: тёмный, большой, сутулый, он мало походил на еврея, но в стихах его почти не слышалась боль о нашем, русском. Он только на смертном одре продиктовал посетившим его друзьям огневой стих, который потом был у всех на устах:

Владыки и те исчезают
Мгновенно и наверняка,
Если они посягают
На русскую суть языка!

Но это много лет спустя. Тогда же я смотрел на Ильина как на сумасшедшего; его откровения были для меня так неожиданны и так невероятны, что я, кажется, ничего из них не запомнил и посчитал их сущим бредом. И хорошо, что Ильин, выпалив странную тираду, вдруг, словно спохватившись, замолчал, сник и лёг спать. Я ещё два-три часа занимался, а потом и сам завалился в постель.
Занятий было много, и я решил соблюдать три условия: внимательно слушать лектора, тщательно записывать всё интересное и важное, и на два часа сократил сон. Вечером после прогулки съедал бутерброд с чаем и принимался за чтение литературы. Если Ильин меня слишком отвлекал, уходил в комнату отдыха и там читал. Все слушатели на факультете журналистики были старше меня, в прошлом занимали важные посты и казались мне очень умными. Все лекторы без исключения мне нравились.
После всего, что происходило со мной во Львове, после оглушительных откровений Ильина я к каждому лектору внимательно присматривался, искал в нём черты еврея. Их страсть к делу и не к делу приплетать фамилии своих сородичей была поразительной и не знала исключений. Их национальность только по одному этому можно было определять безошибочно. Русский профессор назовёт пять-шесть фамилий, ну, от силы десять, и эти фамилии не обязательно евреи, и даже чаще всего люди разных национальностей, но как только зачнёт перечислять фамилии лектор-еврей, тут процентов на девяносто будут его соплеменники. И тут я признаюсь, что лекции со множеством фамилий были для меня предпочтительнее; я каждое новое имя воспринимал с интересом, точно это была встреча с незнакомым человеком. Лекции профессоров-евреев, а их у нас было процентов восемьдесят, проходили быстрее. Еврей не имел обыкновения углубляться в тему, нередко он и вообще только касался предмета своей лекции, а всё остальное время посвящал рассказам весёлых историй, сыпал анекдотами, и очень часто еврейскими и армянскими, на ходу придумывал хохмы, и хотя они были не очень остроумными, но голову нашу не утруждали, и большинство слушателей к таким лекторам относились снисходительно. Однако во время перерывов ворчали, а некоторые в голос возмущались: какого чёрта мы терпим этого балагура? Надо доложить в учебную часть. Но в учебную часть никто не докладывал, и балагуры, привыкшие, видимо, всю жизнь скользить по верхам, продолжали балагурить.
Серьёзно мешал мне майор Ильин. Всюду, где только можно, он заводил со мной длинные разговоры и прожужжал мне уши. На занятиях не появлялся генерал Кузнецов, и разговоры о нём возникали всё чаще. Вначале кто-то сказал, что он прямо с озера уехал в Москву: там у него живёт дочь, но потом другой вестун сообщил, что генерал уехал в Ленинград. Однако эту весть тут же отвергли. Как же это генерал, бывший секретарь Ленинградского обкома, поехал в свой город в фуфайке? И лишь через несколько дней пополз слушок: генерала взяли? Прямо с озера. Не дали зайти в общежитие и взять вещи.
Эта новость ударила меня как обухом. Я много слышал, как у нас берут, но чтобы такого человека и прямо с озера?..
На перемене меня за рукав потянул в сторону Ильин.
– Ты никому не проболтался?..
– О чём?
– Ну, о том, что пальто у него взял?
– Нет, никому не говорил, но что же тут особенного? Человек попросил, и я взял пальто.
– Т-с-с… – зашипел Ильин. – Не будь идиотом! Да тебя, как только узнают, живо заметут.
– Да за что? – возмутился я. – Что же я такого сделал?..
Ильин больно сдавил мне руку, потащил в сторону.
– Молчи, говорю, как рыба! Не то загремишь… туда, где Макар телят не пас. Это я тебе говорю – бывший работник СМЕРШа.
При слове СМЕРШ я поёжился; дважды я встречался с этой публикой на фронте и каждый раз висел на волоске от ареста: командир полка выручал. Тут меня никто не выручит, слова Ильина показались мне не шуткой. Я молчал.
– Никогда! – заклинал Ильин. – Никому! И ни слова! Об этом знаю я один, но я тебя не выдам. Слышишь? Не выдам!..
Я чувствовал себя на крючке, за который кто-то тащил, а мне было нестерпимо больно. Он меня не выдаст! А если случится размолвка или его бешеная крыса укусит… Тогда и я… туда же, где и Кузнецов?..
На лекции не слушал профессора, ничего не записывал, а думал: «За что его?.. Что же он сделал?..»
Я уже знал, что людей в то время брали ни за что, и мне Кузнецова до боли было жалко.
В день получки Ильин попросил у меня денег:
– Дай четвертную взаймы. Послезавтра отдам.
– Вы же получили зарплату.
– Получил, но мне нужно. Сказал же отдам!
Я дал ему деньги, хотя двадцать пять рублей основательно подрывали мой бюджет. Больше половины зарплаты я отсылал Надежде, остальные экономно расходовал на еду. Долг он не вернул ни через два дня, ни через три, а неделю спустя попросил десятку.
– Да откуда же у меня деньги? Я, как и вы, получаю зарплату.
– Ладно, жлоб несчастный! Давай любую половину.
– Что, половину?
– Ну, пятёрку! Так у меня случилось: все деньги выветрились. Я же отдам тебе!
Подумал, что из-за такого пустяка может обидеться и… чего доброго…
Мысль эта поразила: он же будет шантажировать! Всю жизнь, до конца дней пугать этим пальто!..
Лежал на кровати и думал: что делать? Капкан, в который я попал, отравил мне все дни, я не знал, как его сбросить, как обрести прежнюю свободу и радость жизни. И – придумал!
Пошли мы с майором в соседнюю деревню искать квартиры. Майор предлагал мне снять по соседству дома, познакомить жён и жить одной дружной колонией. Я согласился, и в воскресенье мы по лесной тропинке двинулись в сторону деревни Лысково, которая была от нас в двух километрах. Стоял тёплый апрельский день, солнце на небе радостно сияло, и у меня на сердце было хорошее настроение. Я был уверен, что план мой тотчас сработает, и я освобожусь от угрозы, с которой нависал надо мной майор Ильин. Спокойно и будто бы между прочим заговорил:
– Теперь только вспомнил, что генерал-то, отдавая мне пальто, называл вашу фамилию. Так и сказал:
– Там в двадцать первой комнате живёт майор Ильин – ему и отдайте пальто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69