министрами то иностранных дел ещё со времени царского только евреи бывают.
Задумались мы оба. Идём молча. А Турушин вдруг замечает:
– Ты, Иван, знать должен: чем выше поднимаешься по служебной лестнице, тем чаще евреи дорогу перебегать будут. Надо выдержкой запасаться, закрывать себя глубже. Я в этом отделе три года работаю, а никогда не знаю, что они думают и что замышляют. Одно вижу: своих тянут. При каждой возможности тебя по носу щёлкнут, а своему дорогу дадут. Меня съесть не могут: большой я, имя громкое: шевельни – гремит сильно. А шума они боятся. И света тоже. Ты вот как вступился за меня, голос возвысил – Игнатьев ниже голову опустил. У него на лбу пот выступил. Видел я. И Фридман, этот бес на метле, весь скукожился. Они всякой атаки боятся, думают тогда они: а с какой такой стати этот тип хвост на них поднимает? Вдруг за ним сила какая идёт?.. Вот и тебя испугались. А как только к нам Артамонов зашёл и сказал, что тебя редактор позвал, тут у нас в комнате тишина наступила, как в могиле. А Фридман тихонько вышмыгнул в коридор и по кабинетам стал шастать: что да зачем тебя редактор вызвал. А потом, вернувшись, что-то шепнул шефу, и тишина у нас до самого твоего возвращения воцарилась. Я же тебя на улицу вытащил – это для того, чтобы ты чего лишнего им не сказал. И вообще: их помучить надо. Пусть они до конца работы ничего не узнают, а когда мы в редакцию вернёмся, ты делай вид весёлого, беспечного человека. Улыбайся больше, всякие весёлые вещи рассказывай, о разговоре с редактором – ни гу-гу. Они тогда уже и не от любопытства, а от страха сон потеряют. Га-га!.. Делай, как я тебе говорю. Я-то уж ихнего брата знаю.
Пить я отказался, а Турушин выпил стакан вина и поел как следует. Незадолго до конца работы мы вернулись в редакцию.
– Вёрстку читайте! – радостно воскликнул Игнатьев. И Фридман из своего угла весело возвестил:
– Я вас по всей редакции искал, и в академию в буфет бегал. Думал, вы там на радостях кофе с коньячком попиваете.
Я ничего не понимал, а Игнатьев, надвигаясь на меня горой, потрясал каким-то большим листом, повторял:
– Вёрстка! Это же вёрстка вашего очерка. Редактор звонил, просил быстрее вычитать.
Я взял листок со свежим, пахнущим типографской краской набором, прочитал заголовок «Трубицинская атака». Ничего не понял, но первые же строки гранки были мои – сцена на стадионе. Турушинские подачи. Я сразу понял: редактор дал моему очерку свой заголовок: «Трубицинская атака». И очень удачно, поразительно, как метко.
Стал читать. Текст давался такой, каким я его и написал. Без малейшей правки! Может быть, она и была, но я не замечал – настолько был деликатен мой редактор, главный редактор газеты.
Очерк получился большой, занял три колонки. И был складный, очень мне понравился – мой собственный очерк. Игнатьев почти выхватил у меня вёрстку, выбежал из комнаты. И Фридман что-то говорил, говорил. Но я только и услышал, как Турушин пробасил:
– Поздравляю, старик! Ты забил гол с первой подачи.
А Панна пододвинулась ко мне со своим стулом:
– Молодец, Иван! Я знала, что дело у тебя пойдёт. С первого взгляда поняла: хороший парень. Ты же фронтовик.
Протянула мне руку, добавила:
– Если уж сам редактор в номер отослал материал, значит, быть тебе спецкором. Жаль только, что сидеть уж ты со мной рядом не будешь.
Не знаю, что было бы для меня лучше: выиграть миллион рублей или напечатать очерк «Трубицинская атака»? Эта небольшая зарисовка из жизни авиаторов той поры, которую я помимо своей воли сделал по всем законам малого литературного произведения, то есть рассказа, явилась ключиком, открывшим двери в волшебный мир не только большой журналистики, но и большой жизни. Меня узнали. Моя фамилия, как и фамилия воздушного аса Трубицина, запомнилась едва ли не всем людям, служившим в то время в частях и штабах Военной авиации. Тут можно вспомнить чьё-то крылатое выражение: «Герой не тот, кто совершил подвиг, а чей подвиг описан». Амбразуры дотов закрывали многие солдаты, но мы знаем Александра Матросова, – о нём написан очерк; много партизан и партизанок повесили немцы во время войны, но в памяти нашей осталась Зоя Космодемьянская – о ней журналист Лидов написал очерк «Зоя». Мне скоро дадут задание написать о Гастелло, и я, изучая о нём материал, узнаю, что есть сотни случаев, когда лётчики-герои направляли свои горящие машины, а случалось, что и не горящие, в скопление врага, и о многих из них писалось в газетах, но лишь капитан Гастелло врезался нам в сознание – потому что о нём не только было написано, но журналисту удалось написать о нём ярче, чем писалось о других.
Мой очерк дал мне крылья: я получил право быть в журналистике, говорить со всеми на равных, претендовать на газетную площадь, за которую в центральных газетах, как, впрочем, и во всех других, идёт постоянная и подчас драматическая борьба.
На следующий день я пришёл в редакцию и увидел в коридоре у стены группу людей. Тут был щит, на котором каждый день вывешивались слева «Лучший материал номера», в середине «Лучший материал недели» и справа – «Лучший материал месяца». В этом разделе висел вырезанный из газеты мой очерк. Между прочим, до конца месяца оставалось два дня, и я спросил у стоявшего рядом капитана:
– А если завтра появится материал ещё лучший?
– Не появится, – ответил тот, – в этой колонке и вообще-то материалы появляются очень редко. Вон там, где «Лучший материал номера», вывешивают каждый день, а здесь… давно не было.
После обеда к нам в отдел зашёл человек с погонами инженер-полковника, вежливо поздоровался со всеми, а мне сказал:
– Капитан, прошу вас, зайдите ко мне на минутку.
– Сейчас?
– Если можете – сейчас.
Я обратился к Игнатьеву:
– Разрешите?
– Пожалуйста, – буркнул он недовольно.
Я поднялся и пошёл за полковником. Вошли в комнату, над дверью которой я прочёл: «Начальник отдела боевой подготовки». «Боевики… гаврики», – вспомнил я. И ещё я уже слышал, что этот отдел – главный в редакции, здесь работают опытные маститые журналисты. И что самая младшая должность у них – подполковничья.
– Соболев Павел Николаевич, – представился мне инженер-полковник. И начал с вопроса:
– Вы какое училище кончили?..
– Грозненскую авиашколу. Получил аттестат штурмана военной авиации. Раньше нас называли летнабами – лётчиками-наблюдателями.
– У вас есть опыт боевой работы?
– Почти нет. Я сделал всего несколько боевых вылетов. Потом попал в резерв, а из резерва в Бакинское Училище зенитной артиллерии. За четыре месяца нас сделали огневиками.
– Странно! Тут, скорее всего, вредительство. В генеральном штабе были у нас масоны, – они, конечно, вредили.
Так впервые я услышал слово «масон». Высказал и сам предположение:
– Америка поставила нам мудрёные пушки – «Бофорсы», командирам нужны были знания высшей математики, так я думаю, из этих соображений нас, лётчиков, и ещё группу подводников и отобрали. Я потом стрелял из «Бофорсов» – громоздкие это были системы, хватили с ними горя.
– Может быть, и так. Но не исключаю и вредительства. Я в годы войны служил начальником вооружения воздушной армии, хватал за руку масонов. Зловредная это была публика.
Я ничего не сказал об этой «публике», поскольку не знал о её существовании, но, забегая вперёд, замечу, что с полковником Соболевым мне суждено было общаться до самой его смерти в 1965 году, многое я узнал от этого человека, многим ему обязан. Тогда же без дальних предисловий он мне сказал:
– Ну, вот – авиацию вы знаете не понаслышке, а теперь ещё выяснилось и писать умеете – вам и сам Бог велел служить в нашем отделе. Будете старшим литературным сотрудником ведущего отдела, это должность подполковника. Тут и зарплата повыше, и звание вам присвоим. А?.. Соглашайтесь.
Я был на седьмом небе, едва сдерживал радость и без всякого кокетства кивал головой:
– Да, конечно, мне лестно, однако справлюсь ли?..
– Ну, вот и отлично. С главным редактором я уже договорился, он сам предложил эту идею; пойдёмте, покажу вам место.
Рядом с его кабинетом – комната, такая же, как и в отделе информации, только здесь были три стола; один в левом углу у окна, пожалуй, самый удобный – он был пуст, и я понял: там мне придётся сидеть. Но в первую минуту я взглянул на двух «гавриков». Один сидел у двери, как Игнатьев, другой – в правом углу, как Турушин. Оба они повернули ко мне головы и смотрели с удивлением. Взгляд их говорил: «Как! Его так быстро повысили?» А полковник, радостно блестя глазами и смачно пошевеливая губами, словно пережёвывал кусок поджаренной молодой свинины, говорил сквозь смешок:
– Вы нас не ждали, а мы пришли. Придётся потесниться и принять пополнение. Вот он… боевой лётчик, фронтовик, капитан, а фамилия его – Дроздов Иван Владимирович. А? Что вы скажете?.. У него и фамилия – небесная, летает. Дроздик – птичка невелика, но постоять за себя умеет. Так что не вздумайте клевать…
Полковник от двери не отходил, но и не стоял на месте: он то выходил на два шага вперёд, то возвращался и окидывал меня небольшими глазками; он и вправду чем-то напоминал милого забавного зверька, от имени которого происходила его фамилия. И было как-то странно видеть такого важного человека по-детски улыбчивым и добрым, не умевшим или не желающим скрывать радости от появления нового сотрудника.
Я подходил к новым товарищам, пожимал им руку. Тот, что сидел у двери, представился:
– Майор Деревнин Григорий Иванович.
У окна:
– Капитан Кудрявцев Сергей Степанович.
Полковник воскликнул:
– Ну! Жить в мире! Молодого капитана не обижать.
И проводил меня к столу:
– Приказ будет подписан сегодня. А там, у Игнатьева, вам делать нечего. У них работают ногами, у нас головой. Мы даём статьи серьёзные, и очерки печатаем – вроде того, что вы написали.
Полковник ушёл, и в комнате воцарилась тишина. Первым её нарушил капитан, сидевший напротив:
– Заголовок удачный. Её теперь, Трубицинскую атаку, изучать будут.
– Где? – не понял я.
– В частях. В истребительных.
– А-а… Заголовок не я придумал. Видимо, редактор.
– Сергей Семёнович мастер придумывать заголовки, он только не любит это занятие, говорит, к концу работы голова болит. Наш-то брат не хочет шевелить мозгами, вот ему и приходится.
– Мне, право, неудобно, что я заставил его поломать голову.
Кудрявцев отклонился на спинку стула, в раздумье посмотрел в окно. Из него был виден двор Воздушной академии, там ходила строем небольшая группа офицеров.
Капитан продолжал:
– Заголовок – гвоздь любого материала, даже малой заметки. А уж если очерк… тут без хорошего заголовка и делать нечего. Заголовок, он как крылья, с ним корреспонденция полетит, а вот если нет заголовка… нет и ничего.
Голос подал Деревнин – ясный, певучий:
– В литературе бывает – хорошая книга, а заглавие никуда. И всё равно: книга живёт, потому как со временем люди расчухают, что написана талантливо. И тогда уж репутация о такой книге не по заглавию закрепляется, а по содержанию. Ну, к примеру, «Война и мир». Или «Анна Каренина». Писатель, когда заглавие хорошее не найдёт, по имени главного героя книгу называет: «Клим Самгин», «Васса Железнова», «Коновалов»… Горький и вообще не умел заголовки находить.
Я заметил:
– Но писатель он хороший, я люблю Горького.
На это Деревнин категорически проговорил:
– Дурной человек не может быть хорошим писателем. Горький был лизоблюд, царедворец. Посетил лагерь заключённых. Люди там содержались в ужасных условиях, но рассказать об этом писателю боялись. И тогда выступил вперёд мальчик и решительно заявил: «Я хочу с вами говорить». Горький выслушал, заплакал и уехал. Он даже не подумал, какая судьба ждёт смельчака после его отъезда. В тот же день он был расстрелян. И вы хотите, чтобы я после этого уважал Горького? Да я теперь книжки его в руки не беру.
Я, конечно, о Горьком ничего подобного не знал и не был готов выслушивать такие откровения. Для меня Горький – «буревестник революции», великий писатель. Больше того, он друг Ленина, а уж Ленин-то был не только для меня, а и для всего моего поколения выше Бога и солнца. Портрет Ильича я всю войну носил у сердца в партийном билете. Мне подобные рассуждения казались святотатством, я считал, что за них можно на Лубянке оказаться, но слова сказаны, я косо взглянул на майора: на груди у него светился академический ромбик – значит, академию закончил, ведает, что говорит. Скоро я узнал, что Григорий Деревнин ещё и брат какого-то министра, у него, конечно, информация на высоком уровне идёт. Но хорошо помню, как я переживал наскок на человека, которым я, как и всякий русский, гордился.
Кумиры, идолы были величайшим изобретением Ленина, Троцкого и всех большевиков-евреев. Кумиров затем упорно и мастерски поддерживал на своих плечах и Сталин, очередной восточный человек на русском троне. Я говорю очередной, потому что революция привела в Кремль и посадила на трон восточных людей: Ленина, Троцкого, Свердлова, Зиновьева, Каменева и целый полк других евреев. Все они, как за дымовую завесу, прятались за псевдонимы: Ленин – Ульянов-Бланк, Троцкий – Бронштейн и так далее. Люди востока, древнее семитское племя. Отсюда их чудовищная, непонятная для русских жестокость, способность уничтожать миллионы людей, сотни тысяч храмов… Но всё это нам откроется потом, десятилетия спустя, тогда же… Я был дикарём, молящимся на истуканов.
Меня поддержал Кудрявцев:
– Ну, это ты брось, Горького не трогай. Русский писатель, великий талант. Сбросим его с пьедестала, а там Маяковского скинешь – с кем останемся?..
Капитан вышел из-за стола, прошёлся от окна до двери, другой раз прошёлся, а потом остановился посредине комнаты, оглядел нас и вдруг звонко хлопнул тыльной стороной одной руки о ладонь другой. И продекламировал:

Недолго барахталась старушка!..

Капитан был невысок ростом, крепко сложен, лет ему под сорок. По виду чисто русский человек. Я к тому времени, поработав в отделе информации с месяц, стал помимо своей воли вглядываться в лица людей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69