Мяч, словно шаровая молния, издавая шипение и вращаясь вокруг оси, полетел по кривой линии на дальний угол площадки противника. Кто-то из команды горожан поднял над головой руку, но тут же отдёрнул. Крутящийся мяч ударился в самый угол. Игроки, поражённые фантастически мощной подачей, с минуту не могли сдвинуться с места.
Полковник Трубицин сказал:
– Ну-ну! Такой подачи я ещё не видывал.
А я подумал: «Вот он – чемпион мира! Теперь и я увидел, что это такое – Турушинская подача».
Игра продолжалась в этом роде и скоро закончилась со счётом девять на пятнадцать в пользу авиаторов. После матча игроков обступили, и главным образом Турушина. Все понимали, что это большой мастер, и хотели бы знать, в каком клубе он играл. А тренер городской команды долго разглядывал маленькую книжицу с фотографиями знаменитых волейболистов и узнал Турушина. Подошёл к нему и сказал:
– Вот вы кто такой! Я вас сразу узнал, да сомневался; всё-таки вы уж давно не играете, изменились, конечно. А теперь вижу: вы это, Сергей Александрович Турушин, капитан сборной СССР, – победили на мировом чемпионате. Нам очень приятно встретиться с вами и на себе познать силу Турушинской подачи.
Чемпиону жали руки, просили автографы.
То был день, когда мы встретились со многими другими спортсменами училища, сделали нужные нам записи в блокнот, договорились о новых встречах. А через три дня материал для подборки, которую заказал Игнатьев, был готов и мы сели писать. Я, к удовольствию своему, заметил, что Турушин легко справляется со своей долей заметок, а одну историю, увлёкшись, развернул в солидную корреспонденцию с большой дозой юмора, и она получилась не только полезной для читателей газеты, но ещё и забавной. Сергей Александрович долго её отделывал, а когда закончил, – это было в два часа ночи, – разбудил меня.
– Извини, пожалуйста, но я не могу ждать до утра. Я тут написал. Посмотрел бы ты, а?..
Я подошёл к столу, стал читать. И с первых же строк заинтересовался сюжетом. Неспешно и умело развёртывалась бесхитростная, но смешная история о лётчике, который любил поесть, полежать и совершенно не занимался спортом. Когда в училище пришли реактивные самолёты, командир эскадрильи не хотел его переучивать для полётов на них. А в школе на встрече с детьми к нему подошёл мальчик-толстячок и спросил:
– А вы тоже лётчик?
– Да, конечно, я лётчик.
Тогда мальчик обратился к своей учительнице и обидчиво проговорил:
– А вы мне сказали, что таких, как я, в лётчики не берут.
То была минута, когда всем было неловко, а сам лётчик проклинал и своё пристрастие к излишней еде и нежелание заниматься спортом.
Эпизод этот как-то ненавязчиво и не очень обидно для лётчика, – тем более, что это было в прошлом, – был включён в корреспонденцию, и она так засветилась добродушным поучительным юмором, что я даже удивился, как это у Турушина так ловко получилось.
– Так это же находка! – искренне сказал я. – Это же маленький чеховский рассказ!
Я от души поздравил товарища. Но он был невесел, и чем больше я радовался, тем он становился мрачнее. Наконец, сказал:
– Жаль, что не вы у нас заведуете отделом, а майор Игнатьев. Он таких вольностей не любит.
– Как? – удивился я.
– А так. Он в таких случаях говорит: «А это вы своей жене на кухне почитаете».
Я постарался его уверить, что такой хороший материал майор отклонить не посмеет. Он готов был мне поверить, и мы, довольные друг другом, легли спать.
Весь следующий день я пробыл на аэродроме, наблюдал «бой» двух реактивных истребителей. Руководил полётами сам начальник училища. Он, узнав, что я тоже лётчик, пригласил и меня полетать с ним на двухместном реактивном истребителе, и я в воздухе наблюдал, и как бы сам участвовал в напряжённом воздушном поединке двух первоклассных бойцов.
«Воздушные бои» я наблюдал и ещё три дня, познакомился и с асом, и с другими лётчиками-фронтовиками, и особенно много интересного узнал о полковнике Трубицине, который всю войну летал и сбил более сорока вражеских самолётов. Теперь он «натаскивал» молодых лётчиков, инструкторов училища.
В свободные часы, в перерывах между полётами, я уединялся в безлюдном уголке и писал очерк, который назвал «Зона». В редакции попросил Лидочку отпечатать не два экземпляра, как обычно печатали большие материалы, а три. Она любезно согласилась, и я один экземпляр спрятал, один оставил у себя на столе, а один отдал Игнатьеву. У него уже лежала и наша спортивная подборка с прекрасной корреспонденцией Турушина.
Я с нетерпением ждал, когда Игнатьев будет читать наши материалы, но он сложил их в кучу и подвинул от себя подальше, – да так, что стопка листов грозила вот-вот упасть. Заметил я, что Турушин также с нетерпением ждал участи своей корреспонденции. Он даже присмирел и говорил меньше, и на обед мы ходили уж не так весело, как раньше.
Я удивлялся: как же так! Информация должна идти с колёс, иначе устареет, а наши – лежат.
Сказал об этом Турушину. Он невесело улыбнулся:
– Если бы это были Саша Фридман или Сеня Гурин, а то… мы с тобой, два русака.
Покорность и бессилие чемпиона меня поражали: он, как ягнёнок, ждал своей участи и не хотел пальцем шевельнуть в защиту привезённых нами материалов.
На обратном пути из столовой мы шли вдвоём с Панной. Она заговорила о нашей поездке, о спортивной подборке. Про мой очерк она ничего не знала. Его я писал помимо задания; ждал, когда вызовет редактор – ведь он заказывал очерк, но редактор не вызывал. В больших газетах любой материал, даже писательский, проходил через отдел. Порядок этот выдерживался строго, и я, конечно, не хотел его нарушать. Но Игнатьев очерка не читал. Только на третий день после нашего приезда он прочёл спортивную подборку. Все заметки отдал Фридману, а по поводу корреспонденции Турушина, прочитав её и склоняясь всё ниже и ниже, бормотал:
– Сергей Александрович… Вы человек взрослый, серьёзный, а это что?.. А?.. Лётчик-толстяк, много ест, и мальчик тут же. Чушь какая-то!..
Гладил очками заголовок: «Урок для дяди Васи» – так звали лётчика, мотал головой, будто его кусали комары, хмыкал, охал, а затем в раздражении двинул корреспонденцию на край стола:
– Жене почитаете. На кухне.
Я не выдержал. Тоже громко и, кажется, с дрожью в голосе сказал:
– Мне эта корреспонденция понравилась. Я нахожу её остроумной и удачной.
Реплика моя прозвучала неожиданно, и все повернули ко мне головы. Смотрели как на сумасшедшего. Они тут работают много лет, и такого у них не было. Коллектив хотя и журналистский, но дисциплина военная. Мнение моё прозвучало как пощёчина начальнику, – и добро бы возмутился ветеран, авторитет, а то новичок, да ещё не умеющий написать крохотной заметки.
Игнатьев поднял над столом облезлую голову, снял очки, смотрел на меня, сильно щурясь. Он, похоже, и не видел меня, а едва лишь различал мой силуэт.
Проговорил хрипло, задыхаясь:
– Да? Вы так думаете? А вы разве знаете, что для нашей газеты хорошо, а что плохо?
– Корреспонденция мне понравилась: говорю вам как читатель.
Теперь уже и я понимал, что реплика моя звучала нелепо, но мне очень хотелось защитить товарища, встать и заслонить от удара чемпиона мира, человека, которым восхищались спортсмены в городе Энгельсе. Я смотрел на Игнатьева прямо, хотя и понимал свою беспомощность, и видел, что эту беспомощность понимают все другие, и особенно моя соседка, красивая, умная Панна, которой я очень бы хотел нравиться. Наверное, никогда в жизни, и во все годы войны, я не попадал в столь ужасное положение, когда ринулся в атаку и был сразу же разбит, разгромлен противником. Стиснул зубы, сжимал кулаки от досады и от сознания полного бессилия.
Со своего места поднялся Турушин. Прямой и могучий как великан из детской сказки. Подошёл к столу начальника и спокойно взял свою корреспонденцию, а возвращаясь назад, тронул меня за плечо и сказал:
– Спасибо, друг, но тут уж ничего не поделаешь. Судьбу наших материалов решает начальник.
И тише добавил:
– К сожалению, не всегда справедливо.
Игнатьев между тем продолжал смотреть в мою сторону. И в наступившей тишине вновь раздался его хриплый дрожащий голос:
– Тут и ваш материал. Большой, на восемь страниц. У вас там в дивизионном листке, может быть, такие и печатали, а у нас отдел информации, таких простынёй мы не пишем.
И как-то криво улыбнувшись высохшими губами, добавил:
– Турушина расписали, сотрудника редакции. Хе-хе!..
И майор двинул в мою сторону очерк. Я как ошпаренный подскочил и взял его. Игнатьев протёр рукавом кителя стёкла очков, выпрямился, как бы давая всем понять, что пугачёвский бунт окончен. Все вернулись к своим делам, а я сидел ещё с полчаса, потом решительно встал и пошёл в отдел кадров к Макарову. Почему-то я в эту минуту думал, что очерк мой не понравится и редактору. Широко и уверенно шагал по коридору в дальний угол, где находился кабинет Макарова. Думал, вот сейчас зайду и скажу: «Оформляйте мне демобилизацию. Не заладилось у меня дело в вашей редакции. Видно, не судьба».
Почти лоб в лоб столкнулся с редактором.
– Ну, так… где ваш очерк?
– Сейчас, товарищ полковник. Я принесу.
– Хорошо, я пойду в буфет перекушу, а вы положите мне его на стол.
Ничего и никогда я так сильно не желал в своей жизни, как того, чтобы мой очерк понравился редактору. Но именно теперь, мысленно перелистывая все его страницы, я вдруг явственно, с какой-то рельефной отчётливостью видел его несовершенство и даже детскую наивность. Начиная с названия «Зона». Так ведь это же лагерный термин! Там она бывает – зона. А я так обозначил одну из самых волнующих и романтических сфер жизни лётчиков. Они поднимаются в небо, овладевают своим главным искусством – воздушным боем, а я – зона!.. Чёрт же меня дёрнул!.. А начало?.. Вскочила же в голову мысль показать эпизод на стадионе, Турушинскую подачу, а затем рефреном провести её через весь очерк… Тут подача, а там… Трубицинская атака. Она, атака, конечно, впечатляет: идут на встречном курсе лоб в лоб два самолёта. И в тот самый момент, когда вражеский истребитель, боясь столкновения, сворачивает и подставляет бок – Трубицин бьёт по нему со всех стволов и превращает в решето. Таким приёмом он сбил много вражеских самолётов. По всему фронту гремела тогда Трубицинская атака. Но и Турушинскую подачу знал весь спортивный мир и миллионы любителей волейбола. Однако вещи-то разные. Поделом высмеивал меня Игнатьев.
Я при этой мысли даже вспотел. И вышел из комнаты, стал взад-вперёд ходить по коридору. Вот, думаю, пойду сейчас к редактору и заберу очерк. Может, он ещё из буфета не вернулся.
Тут рысцой по коридору трусит пожилой толстяк Иван Иванович Артамонов – литературный секретарь. Гроза всех сотрудников редакции. Он ведь за стилем и грамотностью следит.
Схватил меня за рукав.
– Редактор тебя зовёт. По очерку замечания хочет сделать.
– Замечания? Так, значит, в корзину не бросил?
Ничего не сказал Иван Иванович, подтолкнул к кабинету главного.
Ступаю на ковёр, делаю первый шаг. Почему-то вспомнилось, как во время войны мост бомбили. Мост маленький, самолёт наш фанерный, Р-5 – для разведки предназначен, а мы с бомбами, да на малой высоте. А мост две зенитные батареи охраняют. И как вылетели из-за леса, батареи изо всех стволов по нас ударили.
Но и там не было так страшно. Здесь же иду, а ноги подкашиваются. И в висках… точно молотками бьют.
– Товарищ полковник! Капитан Дроздов прибыл…
Махнул рукой редактор, улыбнулся.
Смотрит на меня каким-то домашним взглядом, и так тепло, тепло. И голос его – мягкий, дружелюбный.
– Да вы садитесь. Чего же стоять… Я знаете ли, читал ваш очерк и службу свою на Тихом океане вспомнил. Там я редактировал армейскую газету «Тихоокеанский сокол», ну, а лётчики-балагуры чижиком звали. Тихоокеанский чижик, значит. Не обидно звали, а так, по-свойски. Я там тоже однажды с командиром дивизии летал. И тоже учебный бой какой-то был…
Сделался серьёзным полковник, взгляд устремил на лежащий перед ним очерк с идиотским названием «Зона». И тут-то вот сердце моё и совсем упало. Ну, думаю, из жалости он так ласков со мной. А сейчас скажет: «К сожалению, не получился очерк. Несерьёзно всё это. Видно, не по плечу вам работа у нас в центральной газете». И я уже ответ заготовил: «Отпустите домой. Я на завод поеду. Там до войны работал».
А полковник не торопится приговор произносить; видно, жалеет меня. Потом опять глаза на меня поднял. Серые, большие – ну, точно, как у отца моего покойного. Но на этот раз смотрит внимательно и строго. И говорит:
– Большая судьба ждёт вас в журналистике. А, может, ещё и писателем станете. Перо у вас ласковое, и сердце доброе. Красоту вы в людях ищете, тёплых слов для них не жалеете. И что Турушина так описали – тоже хорошо. Пусть знают наши читатели, какие люди в редакции работают.
Вышел из-за стола, подошёл ко мне. Я встал и смотрю ему в глаза. А он обнял меня и долго этак держал, как сына, которого он ждал из дальних странствий. А потом легонько подтолкнул к двери.
– Идите, работайте.
Как только я вошёл в комнату, Турушин подхватил меня за рукав и со словами: «Пойдём, покурим!», хотя оба мы не курили, потянул в коридор. А здесь предложил:
– Пойдём в ресторан, выпьем.
– Так ведь рабочий же день!
– А-а, брось ты! Противно мне сидеть с этими жидами!
– Жидами?
– Ну, да – конечно. Майор Игнатьев, думаешь, русский? Он ведь тоже жид.
– А Панна? – испуганно спросил я.
– Панна? Чёрт знает, что она такое – Панна? Бабёнка вроде неплохая. С ней легко, а вот национальность?.. Клещами не вытянешь из неё признание. Я раз по пьяному делу подступился к ней: ты роду какого будешь – не иудейка ли? Она смеётся, головкой своей качает: «А хоть бы и жидовочка, так что – в космополиты запишешь?..» Ничего и никого она не боится. Муж – известный поэт, редактор журнала, а и отец, говорят, какой-то чин по части дипломатической. Посол вроде бы то ли в Англии, а то ли во Франции. Его, я слышал, сам Сталин уважает. Министром иностранных дел скоро будет. А это уж заставляет думать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69