Напрасно она убеждала себя, что ничего другого и нельзя было ожидать от Бондаренко, привыкшего повелевать людьми, обманывать, поступать так, как ему хочется, и все равно продолжала злиться. Так она и провела остаток дня, недовольная собой, Валерием, несчастная и оскорбленная до глубины души.
* * *
— Вот это да! Какой шикарный лосось! — удивленно и радостно воскликнул Марс, разложив Иринины покупки на столе. — Просто здорово, умница! — Он поцеловал ее. — Давай попробуем, а оставшуюся часть отнесу родителям. Доставай черный хлеб, поедим на славу.
Они сидели у Марса на кухне, освещенной ярким электрическим светом, хотя на дворе еще не наступили сумерки и было довольно светло.
— Ты начинай, а я потом, — ответила Марсу Ирина. — Я не голодна.
— Как это не голодна! — возразил Марс, доставая из шкафа тарелки, — обед ты пропустила, бегая по магазинам и стоя в очередях, а сейчас уже восемь вечера.
— Да нет, я не так уж много времени потратила в магазине. Даже успела купить кое-что еще. Посмотри. Ирина подала Марсу маленький конверт.
— О, билеты на «Трех сестер»! Это сюрприз! «Если бы ты знал про сюрпризы, дуралей несчастный», — подумала Ирина, вспомнив свое открытие. Марс положил билеты на стол и спросил:
— Что-то ты грустная сегодня. Неприятности на службе? Ну, не смотри на меня так. Не хочешь — не говори, я не собираюсь вмешиваться в твою жизнь. Значит, так, по-моему, ужин дома не получится, лучше пойдем куда-нибудь в ресторацию, согласна?
(Вот и решение всех проблем по системе Марса: вкусно поесть, пообщаться с людьми, как следует выпить. Отвлечься от забот в шумной компании или каком другом приятном месте, где люди развлекаются, где жизнь радостно бьет ключом, и тогда забудутся неудачи, горести, отчаяние и все станет на свои места, и жизнь вновь покажется чудесной и удивительной.)
Они пошли в маленький грузинский ресторанчик, о котором мало кто знал и где после девяти вечера подавали горячую еду. Это было бойкое местечко, наполненное ароматами грузинской кухни и веселым теплом. Марс заказал цыплят табака, «Перцовку» и весь вечер не отставал от Ирины с расспросами.
— Расскажи мне о своей семье, Ира, кто твои родители, как вы жили вместе, — попросил Марс.
— А-а, паршиво мы жили. Отец здорово поддавал втихаря, правда, только по выходным, в будни он не позволял себе напиваться. Он давно умер. Работал инженером-атомщиком, никогда ничего не рассказывал о своей работе и, я думаю, пил потому, что не мог забыть, как его родители умерли в холодной Сибири, все время мучился от сознания своей вины.
— Вины за что?
— За то, что он жив, а мать с отцом лежат в земле. Он на всю жизнь запомнил, как снимал с материнского трупа пальто, стягивал с отца сапоги. Ему понадобилось полчаса, чтобы разуть мертвого отца и надеть его сапоги на себя. — Ирина помолчала. — Моему отцу было тогда одиннадцать лет, и он раздел замерзших родителей, чтобы самому не околеть от холода.
— Бедняга. Но ведь перед ним была вся жизнь.
— Да. Только часть его души осталась там, в страшной морозной ночи, когда он потерял родителей и собственными глазами видел, как они умирали.
— Что ж поделаешь, не повезло человеку.
— Может быть, наша семейная жизнь сложилась бы по-другому, — продолжала врать Ирина, мысленно осуждая себя за наглое лицемерие, — если бы не умер мой брат Евгений. Он погиб недалеко отсюда, у Москвы-реки, холодной ясной ночью, в полнолуние. Он чем-то там приторговывал и, видимо, не поделил что-то со своими друзьями-товарищами, за что те недолго думая и пырнули его ножом. Но были ли это профессиональные преступники, я не могу сказать. Брат занимался грязными делишками, и милиция не очень-то утруждала себя поисками убийцы. Ментам, как мне кажется, было глубоко наплевать на моего брата, и они даже радовались, что одним фарцовщиком стало меньше.
— А твоя семья?
— А что семья? Ее и не было, семьи. Отец умер, когда я была маленькая, брат редко бывал дома, вот мы и куковали вдвоем с матерью на тесной хрущевской кухне. А когда в один прекрасный день пришли из милиции и сообщили, что Евгения зарезали, мать выбежала на улицу в халате и помчалась неизвестно куда, кричала, била себя кулаком в грудь, рвала на себе волосы. Потом мы поехали на место убийства, и с нею там что-то страшное сделалось; рыдая, она распласталась рядом с трупом, в боку которого так и торчал нож. Мне еле удалось оттащить ее от брата. Она материлась по-черному, я и не подозревала, что она знает такие слова, пыталась укусить меня. Была совершенно не в себе.
Они помолчали, слушая веселый ресторанный говор. Ирине захотелось крикнуть во весь голос: «Да замолчите вы! Замолчите! И почему вы все такие счастливые?»
— А твоя мать жива? — нарушил тягостное молчание Марс.
— Нет.
— Мне очень жаль, Ира. Извини, — он взял ее руку, нежно погладил. — Словами всего не скажешь, правда?
Ирина посмотрела в глаза сидящего рядом с ней человека и вдруг увидела в их глубине что-то новое, чего никогда не замечала раньше. Словно, гуляя по знакомому с детства саду, вдруг обнаруживаешь, что какой-то камень сдвинут с привычного места, и из-за такой мелочи удивительным, волшебным образом меняется облик всего сада, и тебе это приятно и странно. Что-то изменилось в ее отношении к Марсу. Но что?
— Иногда и не надо ничего говорить, просто быть друг с Другом рядом, и все. Больше ничего не надо.
В субботу утром Марс позвонил Ирине домой и предложил вместе с ним поехать к его родителям. Она согласилась, хотя и подозревала, что придется поскучать.
Как потом выяснилось, насчет «поскучать» она ошиблась. Вечер удался на славу. Родители Марса жили на Большой Ордынке в красивом кремового цвета доме, недалеко от церкви, выстроенной 350 лет назад в стиле европейского барокко и напоминавшей Ирине нарядный свадебный торт.
Старики оказались на редкость добродушными людьми, сквозь годы пронесли свою любовь друг к другу. Ирина исподтишка наблюдала за ними и удивлялась: как такое возможно? Неужели настоящая любовь существует? Чудеса.
Продукты, которые они привезли родителям Марса, были приняты с радостью, причем Марс заявил, что лосось — подарок от Ирины. Затем женщины прошли на кухню и начали готовить стол, неожиданно обнаружив обоюдную большую склонность к стряпне. Разговор шел легко, непринужденно, обсуждались рецепты, раскрывались секреты фирменных блюд, звучал веселый смех. Время бежало незаметно. К обеду приехала сестра Марса с мужем и детьми, полная, но такая же красивая, как и брат. Позже, когда Ирина болтала с ней о всякой всячине, та призналась, что стесняется своей полноты.
— Я типичная русская баба и вполне отвечаю представлениям американцев о русской женщине.
Ее дети — двое сыновей и дочка — примерно вели себя за столом, а после обеда резвились с дедом, изобретавшим для них все новые и новые игры, и то и дело дружно смеялись.
Ирина познакомилась также с шурином Марса — архитектором. Он разрабатывал проекты строительства железобетонных зданий, которые Ирина никогда не любила и считала верхом безвкусицы, такими же однообразными, как изо дня в день повторяющийся один и тот же автобусный маршрут. Внешность у архитектора была ничем не примечательная, лицо — обычное, менявшее свое выражение только тогда, когда он смотрел на детей.
Было уже поздно, но Ирине совершенно не хотелось домой. Не хотелось покидать дружный, гостеприимный, уютный дом, согретый семейным теплом. Пожалуй, впервые за долгое время она по-настоящему отдохнула, расслабилась, забыла о неприятностях. Все было хорошо, и она была довольна, что пришла к этим людям в гости.
Ирина поискала глазами Марса, увидела его рядом с родителями, тоже довольного, счастливого. Задумалась: пусть он весьма посредственный любовник, но ведь это ерунда по сравнению с тем, что он может дать ей. А дать он может истинное богатство. То, чего давно жаждет ее душа и никак не обретет, — войти в хорошую дружную семью, стать полноправным ее членом и делить на всех горе и радость.
* * *
Касумигазеки — район в деловой части Токио, где работала Хонно, был хорошо знаком Большому Эзу, но несколько с другой стороны, чем знала его Хонно. Он показал ей такие места, о которых она и не подозревала, что они вообще существуют, а тем более в этом районе. В ночную пору освещение Касумигазеки не было ярким, все виделось как бы сквозь слой воды или через зеленое бутылочное стекло.
— Раз Какуэй Саката — самурай, значит, мы должны поставить себя на его место и постараться думать, как он. Если нам это не удастся, вряд ли мы тогда отгадаем загадку, которую он вам задал, — вслух рассуждал Большой Эзу, не переставая вертеть в руке таинственный ключ. — У каждого бизнесмена, как правило, есть в банке сейф с ценными бумагами и деньгами. Представитель семейства якудзы хранит все самое дорогое в запертой шкатулке, спрятанной под татами в его спальне. Где может хранить ценности самурай?
— Я не знаю, — взглянула на Большого Эзу Хонно.
— Но я знаю, — подмигнул ей Большой Эзу, — так, по крайней мере, мне кажется.
И повел ее в центр Касумигазеки. Они шли по современному Токио, вдыхая выхлопы миллионов машин, хрустя песком под ногами, щуря глаза от едкого городского смога. Кругом приветливо сияли яркие неоновые вывески, предлагая на выбор все, что только душе угодно. Немного погодя Хонно и Большой Эзу свернули на боковую улочку, потерявшуюся среди больших, современных, из стекла и бетона, зданий, — свидетельств экономических достижений страны, — но сохранившую тем не менее дух старой Японии, ее традиций, управлявших ею в течение долгих лет, пока не пришли им на смену экономические законы.
— Вот сюда приходил Саката, когда хотел отдохнуть и сосредоточиться, — показал Большой Эзу на деревянный, покрытый лаком синтоистский храм. Подойдя ближе, он потянул за шнур, раздался звон бронзового колокольчика в сделанном вручную кэнионе. — Проснитесь, божества, обитающие в лесах и реках!
Большой Эзу заразительно рассмеялся.
— Шутки шутками, — сказал он, — но мне интересно, живут ли боги на металлических балках домов и неоновых вывесках? Или в скоростных лифтах, которые вмиг примчат тебя на какой-нибудь сотый этаж? Боятся ли наши боги — ками высоты?
— Как вы можете так неуважительно говорить о ками? — возмутилась суеверная Хонно.
— Могу, и причем запросто, — ответил ей Большой Эзу. Но Хонно не поняла, всерьез он говорит или по своему обыкновению шутит. Юмор был чужд ей, в ее жизни шутка являлась вещью невероятной, такой же немыслимой, как если бы она, например, опоздала на свидание к мужу, или если бы он вдруг вспомнил, куда положил вчера свои носки, или знал, где в доме лежит сахар.
— Я не люблю шуток, — резко проговорила Хонно. — Ребенок рождается, плачет, ест, пьет, спит — это естественно. Всему остальному он учится. В том числе и шуткам. Значит, они неестественны.
— Возможно, — согласился Большой Эзу с некоторым удивлением, — но юмору научила меня моя бабушка, которая очень любила высмеивать наш грешный мир. «Чувство юмора, — говорила она, — помогло мне выжить, иначе я бы давно сделала себе харакири». Вот я и стал постоянно подшучивать и над собой, и над жизнью вообще.
— Ни за что не поверю, — сердито возразила Хонно, — что почтенная пожилая женщина могла научить вас подобным глупостям.
— Учила, учила, мне-то лучше знать. И почему вы думаете, что чувство юмора — глупость?
— Глупость, потому что к жизни следует относиться серьезно, а вы все шутите. Поэтому из вас и получился гангстер.
— Это совершенно неверная точка зрения. Я попал в мир якудзы с момента своего рождения. Кем, интересно, я мог стать — школьным учителем?
— Не согласна. Вы говорите, будто у вас не было выбора, но это не так. Выбор, несомненно, был. Вы стали гангстером по другой причине — я знаю, почему. Вы слишком любите материальный мир, все земное.
— Очень может быть, — задумчиво произнес Большой Эзу. — Но больше я вам ничего не скажу. А кое-что на этой земле я действительно люблю, верно.
— А я люблю своего мужа, — быстро вставила Хонно.
— Кого? — рассмеялся Большой Эзу. — За что можно любить бездельника с куриными мозгами?
— Как вы можете о нем так говорить? Что вы вообще знаете о моем муже?
— Гораздо больше, чем вы полагаете, — Большой Эзу посмотрел вверх, через крышу синтоистского храма на высокие здания Касумигазеки. — Я вижу, что вам эта тема неприятна, но мне все-таки любопытно, что привлекательного находите вы в вашем муже?
Хонно не очень хотелось отвечать, но она посчитала себя обязанной защитить честь Эйкиси, пусть даже и перед лицом гангстера:
— Он достойный человек. И нуждается во мне. Кроме того, он положительный и солидный, очень надежный муж. Рядом с ним я чувствую себя в безопасности.
— Да, безопасность... Вот мы и добрались до существа вопроса. Что вы подразумеваете под словом «безопасность»? Подчинение чужой воле? Наверное, женщины находят определенное удовольствие в том, чтобы подобострастно служить своему мужу, теряя при этом собственное лицо, право голоса, свободу, наконец. Точно так же матери с радостью жертвуют собой ради своих детей. — Казалось, что Большой Эзу рассуждает вслух. — Вы чувствуете себя защищенной рядом с Эйкиси, потому что он верен порядку, строго блюдет обычаи и правила. Уверен, дома он почти не разговаривает с вами, никогда не называет по имени. Да, он нуждается в вас. А для чего? Чтобы вы готовили ему еду, убирали, раскладывали его одежду по утрам, ну и так далее. А ведь вы не домохозяйка, работаете в большой фирме. Во сколько вы встаете утром, чтобы успеть обслужить своего мужа?
— Нет, нет, все не так, как вы говорите, — запротестовала Хонно.
— А как? Объясните же мне.
— Вы ловко манипулируете словами, мне трудно с вами тягаться, — разъярилась Хонно, — переворачиваете все с ног на голову.
— Вы читали «Хагакуре»? Да? Тогда вы должны помнить одну важную фразу из этого произведения, которую произносит умный самурай. Набравшись достаточно жизненного опыта он, к своему удивлению, обнаруживает, что все те сложные правила и ограничения, требуемые обществом, которые он скрупулезно соблюдал, оказались ничем иным, как бессмысленной иллюзией, обманом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73