Никита надеялся, что когда-нибудь он узнает.
А какого цвета радуги висели здесь над крошечными, пенными водопадиками! Фиолет, ультрамарин – синеватые смещенные оттенки – любой физик сказал бы, что такого просто не может быть. Но Трифонов просто по-детски радовался всему, что здесь видит.
Красивая в этих снах была земля. И все же что-то с ней было не так. Что-то пришло, непонятное, чуждое, и... испоганило эту землю, подмяв ее под себя и перестроив. Неясная сила вписывалась в чудный туманный мир так же изящно, как тракторная, выпирающая мокрой глиной колея в цветущий васильково-клеверный луг.
И это давило куда сильнее невидимой крыши над головой.
Вот что снилось Никите Трифонову – пятилетнему сыну своей матери. И даже ей не мог он поведать о том, что его гнетет. Мог лишь плакать по ночам и просить не выключать лампу. Только она – трепещущая бабочка, совсем слабая – защищала его от окружающей тьмы.
Тот, похититель, был посланец захватившей мир туманной незримой силы. Никита был в этом уверен и больше всего на свете боялся, что сила эта каким-то образом сумеет прорваться сюда, в город. И вот тогда наступит Исход.
Тогда никто не спасется.

6

Васек набрал воздуха в грудь и заорал: – Доберусь до тебя!!!
Нервное эхо пугливо шарахнулось на тот берег и обратно, округа взвыла:
– Тебя... тебя... тебя... – словно это до него, Васька, она должна теперь добраться.
Мельников помолчал, потом рявкнул:
– И убью! Слышь! Совсем убью!!!
– Ую... ую... – ответили с реки.
Сама же Мелочевка, равнодушная к крикам, лениво текла под мостом. По ней плыл мусор – отбросы, гости с дальних стран. Хлам-путешественник. Он вплыл в поселение, пересек городскую черту, и также выплывет, если повезет ему не застрять у плотины.
Васек был не гордый, уподобился бы и мусору, лишь бы удалось сбежать из города. Да вот не получалось. Речка сегодня была темная, мрачная, даже на взгляд очень холодная. Воды ее были темно-свинцовые, отбивавшие всякое желание искупаться.
Начинало смеркаться – сумерки наступали все раньше и раньше, по мере того как август, не слишком побаловавший горожан теплом, увядал. Скоро осень, говорило все вокруг, и лето дышит на ладан.
С реки дул резкий порывистый ветер, что делало мелкий дождь еще более противным. Васек промозг и тщетно кутался в изодранный ватник.
– Я ведь знаю, ты где-то здесь, тварь!!! – крикнул он. – Хватит прятаться, ты же хищник!
Хищник молчал. Он, как и положено хищникам, никак не проявлял себя. Как лев, вскакивающий из высокой травы совсем рядом с беспечной антилопой. А Мельников все бросал свои проклятия в сырой вечер. Река принимала их и уносила вниз по течению. Ветер стремился забраться под куртку, высосать скопившееся там тепло так, чтобы это буйное, кричащее существо уравнялось с окружающими предметами – холодными мокрыми деревьями, холодной мокрой мостовой и низким сизым небом.
В конце концов, Василий охрип и понуро побрел прочь с моста. Преследователь всегда оказывался выносливее и спокойней своей издерганной жертвы. Он давал время покричать, побегать, давал время на постройку грандиозных планов. А потом приходил, когда Мельников, усталый от долгого бега, валился с ног, и с легкостью сводил эти планы к нулю. Может быть, у нее было своеобразное чувство юмора, у этой зеркальной твари?
Так или иначе, Витек появился из-за густых прибрежных зарослей, стоило Мельникову сойти с моста на мокрую городскую землю. Василий почувствовал его приближение и обернулся. С ненавистью вгляделся в это ставшее почти родным лицо, в широкую безмятежную улыбку и ослепительные, словно из рекламы зубной пасты, зубы. Витек не смотрел на свою жертву, он вообще ни на что не смотрел – в его глазах отражался сумрачный вечерний мир. Отражался и Мельников – два Мельникова с одинаковой отчаянной яростью на лицах.
Василий не думал. Из внутреннего кармана он извлек нож, не тот, что был на лодочной станции, – тот так и пропал вместе с нечаянной свой жертвой. Но и этот, найденный в одном из подъездов, тоже был не плох. Пятнадцатисантиметровое серебристое лезвие было отточено до остроты бритвы. Сжав нож в руке, Мельников кинулся навстречу вечному своему врагу и, в три шага покрыв расстояние между ними, с размаху вонзил лезвие ему в живот. А потом еще раз и еще.
Мгновение сладкой мести было недолгим. На четвертом ударе Васек понял, что не видит ни крови, ни вообще никаких следов повреждений. Не последовало реакции и со стороны Витька.
Заорав как бешеный, Василий ударил снова, он бил еще раз и еще, со всей силой всаживая нож в плоть своего монстра.
Но уже понимал, что из этого не выйдет ровным счетом ничего. Наши страхи не убить простым оружием, и лишь остро отточенное мышление может вспороть живот ночному кошмару.
Лезвие свирепо свистело, но, по сути, было беззубым и неспособным причинить вред существу, плоть которого оно пыталось кромсать. Рожденный человеком Витек теперь был недоступен для физического воздействия, словно состоял из сгущенного тумана или был хитрой голограммой – дитя пропущенного через линзы света.
Отражения Мельникова, маленькие его двойники бесились в глазах человека-зеркала, превращая яростную гримасу уставшей от бегства жертвы в потешное кривляние изнывающей от бездействия обезьяны.
Поняв, что ничего не добьется, Василий со сдавленным криком швырнул нож в отмеченное печатью отстраненности лицо Витька. Лезвие ударилось в него и отскочило, звонко цокнув по одному из белых крупных зубов. Потом ножик брякнулся в грязь у ног Васька. Тот на миг замер, яростно глядя на своих крошечных двойников.
Да, он знал, что из этой затеи ничего не выйдет. Подсознательно чувствовал, хотя и не находил сил себе в этом признаться. Возможно, предыдущая заточка и смогла бы чем-то помочь – неведомый ее создатель наделил свое оружие какой-то силой. Но – увы и ах! Она сгинула вместе с тем, подвернувшимся так не вовремя, человеком.
Но так ли уж не вовремя? Как раз вовремя, очень вовремя, чтобы принять в себя лезвие, предназначающееся для Витька. Разрядить опасную ситуацию и дать возможность человеку-зеркалу продолжать играть свою роль в этом творящемся вокруг театре абсурда. Ложная мишень, как солдатская каска на дуле ружья, поднимающаяся из окопа, отвлекающий маневр!
И впервые за время его долгого, кажется – уже бесконечно долгого бега, Ваську пришла в голову мысль, что, возможно, за зеркальным монстром стоит кто-то еще. Грозная и могучая сила, а Витек – лишь ее орудие. От мысли этой Мельникову стало нехорошо. Мнился ему многоглазый и многолапый черный спрут, щупальца которого тянулись на бесконечную длину, и каждое из этих бесчисленных щупалец цеплялось за чью-то жизнь, за чью-то судьбу. И, как верную собачку на поводке, вело за собой сонм чудовищ и химер.
Такого не победить обычным оружием! Надо вспомнить, только вспомнить!
Зеркала. Что-то связанное с зеркалами!
Двойники из глаз Витька смотрят выжидающе, похожие друг на друга как две капли воды. Зеркала и двойники. Он был не один, впервые был не один, так ведь?!
Он не помнил. Воспоминания серым туманом клубились где-то на задворках сознания, на свалке старых и не имеющих ценности знаний.
Хотелось плакать от тоски. Хотелось злиться на себя из-за слабой, прореженной годами потребления спиртного памяти. Но сейчас было не до того – надо было убегать. Человек-зеркало сделал шаг вперед и широко распахнул руки, словно собирался обнять Мельникова, как обнимают ближайшего и нежно любимого родственника. Но они ведь и были родственниками, разве не так?
И Василий Мельников убежал. Как убегал два дня назад, и еще день назад, и так бесчисленное количество раз.
А Витек продолжил преследование – неторопливо и с педантичной неумолимостью часового механизма. Ему спешить было некуда – жертва попадет к нему в руки, когда придет срок. А раньше это случится или позже, Витька не волновало. Марионетка, одна из многих, прицепленных к щупальцу черного спрута, лишь выполняла то, что ей велят.
Ночью Мельников думал. Поворачивал так и сяк разрозненные воспоминания, пытаясь сложить из них более целостную картину.
Был какой-то тоннель. Страшный, потому что бесконечный. И такой тоннель был позади, и было бы очень страшно здесь находиться, если бы не...
А днем он встретил сумасшедшего старика, последователя Евлампия Хонорова, за которым волочилось только ему одному доставшееся чудовище. После долгих расспросов о том, есть ли в городе клуб, в котором собираются бегущие жертвы, старый маразматик выдал информацию о чем-то подобном в Школьном микрорайоне, и даже назвал дом. Присовокупив, правда, что сам там никогда не был, но слухи, мол, идут. После чего доверительно подмигнул Василию и резво поплелся вдоль улицы. Мельников лишь проводил его взглядом.
А ночью он опять бежал от Витька. Как бывалый солдат, он теперь моментально переходил из состояния сна в состояние бодрствования.
Через неделю после ночного побоища собак в городе снова зазвучали выстрелы. На этот раз стреляли в людей, и почти никто не пытался бежать.
Три отряда, источающие боевой дух, приличествующий целой, пусть и небольшой армии, сошлись не на жизнь, а насмерть, и, когда кончались патроны, в ход шли штыки, кулаки, ногти и зубы.
Одна армия возглавлялась вождем, другая его была лишена, а третья вообще сражалась во имя непонятно каких идеалов. Скорее всего – она просто пыталась удержать расползающийся, как старая мешковина, старый порядок.
Время и место было оговорено заранее. Когда нашли труп Кабана – ближайшего подручного Босха, лежащего чуть ли не в обнимку с сектантом и непонятным волосатым монстром, главарь был в ярости, и публично воззвал к вендетте.
Были спешно мобилизованы все члены единственной городской преступной группировки, которые могли держать оружие. Те, которые держать не могли, были мобилизованы тоже, и им готовилась почетная должность пушечного мяса.
Босх бил в тамтамы и призывал, во-первых, к мщению, а во-вторых – к справедливости, высказываясь в том смысле, что в сила в городе должна быть одна, а, значит – эти мерзкие, стукнутые на голову сектанты должны все до единого присоединиться к своему гуру. В пору вдохновения он вспомнил хлыстов и привел пример их изгнания советской властью, хотя хлысты никакого отношения к секте Ангелайи не имели.
Мобилизовавшись по полной программе, непогожим вечером воины Босха выступили в свой крестовый поход. Кожаные куртки раздувались от прятавшихся под ними бронежилетов.
Смотрелось это столь грозно, что выглянувшие из окна две восьмидесятилетние бабушки в ужасе отшатнулись, поминая поочередно Первую и Вторую мировую.
Лучи мощных фонарей бесцеремонно обшаривали темные углы, и если кто-то попадался на пути грозного воинства, то был тут же схвачен и пущен впереди как живой щит. Когда армия Босха прошагала три квартала до центра, этих страдальцев оказалось аж пятнадцать. Слух о том, что творят бандиты, очень быстро распространился по городу, и потому все население спешно попряталось.
Позади шагающей армии катился подвижной состав, сплошь состоящий из дорогих иномарок, и подсвечивал дорогу фарами. Шли молча и угрюмо и лишь изредка награждали крепким словцом ополоумевших сектантов и их почившего предводителя.
А сектанты шли с песнями, облачившись в боевые, ярко-малиновые одежды, и над головами идущих вились кислотной расцветки стяги. Паства Ангелайи несла над собою фанерные доски с ликом гуру, который ободряюще улыбался. В эти доски, чуть позже, бандиты стреляли с особенным ожесточением.
Ангелайя был убит, но дело его жило. Сектанты горели священной яростью и безумной одержимостью. Смысл их жизни был утерян, и лишь месть имела теперь значение. Тоже отлично вооруженная, армия Просвященного Ангелайи не надела никакой брони, с голой грудью выступая против пуль. Ярость была для них защитой и тараном одновременно. Кроме того, их было ощутимо больше.
Воздух над марширующими звенел от боевых мантр, мантр войны, которые до сей поры ни разу не были произнесены вслух. От слаженного, пронизанного священной яростью хора сектантов мороз шел по коже. Вслед за выступающим войском волочилась небольшая толпа плачущих и причитающих родственников, состоящая преимущественно из мам и бабушек, что слезливо умоляли свои зомбированные чада вернуться назад в семью и бросить все это, пока не поздно. Плач их мешался с боевым пением и создавал особенно жуткое впечатление. Так что с пути этой армии люди убирались сами, и как можно поспешней. Когда разразилась битва, мамы и бабушки сообразили, что спасать надо себя, и покинули Ангелайевых солдат, оставшись на порядочном расстоянии, куда не долетали пули, где и столпились наподобие встрепанных баньши.
В первых рядах сектантского воинства шагал адепт первой ступени Прана, родной брат убиенного Ханны. В руках он сжимал тяжеленный пулемет и нес его так, словно оружие было сделано из пластика. Холодный ночной дождь капал на его широкие плечи и как будто кипел и превращался в пар от кипевшей в Пране ярости.
Они несли чадящие факелы, от которых в темные небеса взмывали серые дымовые змеи, словно по городским улицам следует стадо маленьких паровозов.
Некоторым воинам Ангелайи не досталось огнестрельного оружия, и они несли вилы, топоры и антикварные шашки, став похожими на некую версию народного ополчения.
– Победа будет за нами! – ревели они перед сраженьем на боевой сходке. – Мы очистим наш город от мерзкого бандитского отродья!! От поганых нелюдей, не видящих света истины! Смерть им! В нижний мир их!
– В НИЖНИЙ МИР!! – откликнулась экзальтированная толпа. – РВИ-ЖГИ-КАЛЕЧЬ-УБИВАЙ!!! – так начиналась одна из боевых мантр.
Проорав еще пару лозунгов, брат Прана утратил связную речь и огласил округу воплем самца орангутанга, вызывающего соперника на бой.
– РВИ-ЖГИ-БЕЙ-КАЛЕЧЬ!!! – надрывалась толпа, а потом над ней взвились многочисленные лики мертвого гуру. И сектанты пошли.
И теперь, не растеряв боевого пыла, быстро приближались они к точке встречи с братвой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58