К моему рассказу остается добавить всего одно примечание, но примечание печальное и ужасное. Мы уже приближались к ущелью, которое должно было вывести нас на Тибетскую дорогу, и, когда мы поравнялись со статуей Кали, я увидел сидящую перед нею фигуру в одежде, посыпанной пеплом, и с головой, склоненной в пыль. .Медленно человек поднял голову и взглянул на нас. Это был брамин, старый факир. Неуверенно поднявшись на ноги, он указал пальцем на нас и принялся пронзительно кричать, а потом направился к нам. Стоило ему оказаться вблизи от Пампера и меня, его взор ужасно вспыхнул. Он напомнил мне женщину, которую мы взяли в плен, и, взглянув на его кожу, я заметил, что она блестит, как блестела у той женщины. — Он болен той болезнью! — вскричал я. — Вы уверены? — нахмурился Пампер и, когда я утвердительно кивнул, приказал брамину держаться подальше. Но брамин подходил все ближе, и, хотя ему во второй раз было приказано уйти, он не послушался, так что Памперу не оставалось ничего другого, кроме как ударить его. В пылу момента Пампер влепил брамину пощечину, и старик, зашатавшись, упал в пыль. Все это выглядело очень скверно, и Пампер ужаснулся тому, что натворил, поспешил брамину на помошь, но Элиот вовремя придержал его за руку. — Дайте ему денег, — сказал он, — но, ради Бога, держитесь от него подальше. Пампер медленно кивнул. Он прокричал приказ своей колонне и, когда его люди проходили мимо, бросил жрецу кошелек с рупиями. Но старик швырнул деньги в грязь, вскочил и горящим взором уставился на проходящие мимо войска. Нам вслед эхом летели его проклятья. Думаю, что среди нас не было ни одного человека, кто бы не содрогнулся от этих криков. Я спросил у Элиота, что брамин говорил нам. Элиот нахмурился, ему стало как-то не по себе, и, когда наконец он все объяснил, я тоже почувствовал себя довольно скверно. Оказалось, что деревня брамина пала жертвой болезни, и он посчитал, что это мы навлекли гнев Кали. — А его проклятье? В чем оно выражалось? — спросил я. Элиот посмотрел мне в глаза. — Полковник Пакстон, берегись! — перевел доктор. — Берегись чего? Элиот нахмурился и пожал плечами. — Берегись гадостей, о которых знает брамин. Это обеспокоило меня, и я попросил Пампера следить за своими тылами. Но он был старый лев и высмеял мои страхи. Проходили дни, и я выбросил брамина из головы. Мы добрались до Симлы. Там меня на некоторое время задержали разные любители рапортов, и мне пришлось долго расшаркиваться и щелкать каблуками. Естественно, я часто виделся с Пампером, а также с Элиотом, поврежденная нога которого к этому времени стала заживать. Доктор решил вернуться в Англию, ибо его вера в исследования была сильно подорвана пережитым, и он сказал мне, что боится, что эта болезнь в Каликшутре неизлечима. Меня обеспокоили его соображения, поскольку я сам видел, как быстро эта болезнь может распространяться, и я задумался над тем, удастся ли ей навсегда остаться в пределах Гималайских вершин. Вспомнил я и о брамине. Пару раз мне показалось, что я видел его. Я сказал себе, что, по-видимому, ошибся или воображаю всякие глупости, но как-то вечером Элиот сообщил мне, что и он встретился со жрецом лицом к лицу на базаре. Брамин ускользнул, но Элиот был уверен, что это был он. Сообщили медицинским властям, и начался поиск. Однако ничего не обнаружили — ни следов брамина, ни признаков болезни. И все равно я снова предупредил Толстяка, чтобы он был бдителен. Он согласился не расставаться с револьвером, но, думаю, больше из чувства компромисса, чем из убежденности, что ему действительно угрожает опасность. У меня создалось ощущение, что он подтрунивает надо мною. Шли дни, брамина так и не отыскали, и я уже стал задумываться, не оказался ли я в дураках. Пампер начал отпускать свою охрану. Он то и дело поддевал меня и как-то вечером в клубе заставил согласиться с тем, что опасность, видно, миновала. Он от души смеялся над моими страхами, я поддакивал ему, и тот вечер мы закончили в довольно веселом настроении. Мы вышли, пошатываясь, довольно поздно, и, поскольку Пампер квартировал ближе к клубу, чем я, он предложил мне переночевать у него. Я согласился, да и дом у Пампера был приятнее, чем моя квартира, — там чувствовался семейный дух. Тонга (двухколесная бричка) прогрохотала по мостовой и остановилась у бунгало Пампера. Мы сошли и расплатились с извозчиком. Вокруг стояла тишина, и мы задержались на веранде, засмотревшись на звезды. Как вдруг из дома донесся пронзительный крик, за которым последовал выстрел. Мы со всех ног бросились внутрь и застали ужасную картину: там стояла госпожа Пакстон с дымящимся пистолетом в руке, а на полу лежал мертвый брамин. Я склонился над трупом. Каким-то чудом пуля попала прямо в сердце, и, перевернув тело, я довольно усмехнулся. — Конец ему! — констатировал я. Но госпожа Пакстон вдруг затряслась неудержимой дрожью. — Нет, нет, — всхлипывала она. — Вы не понимаете… Она уронила пистолет, повернулась и показала на открытую дверь. — Тимоти… Он, — она сглотнула, — он… он мертв! И разразилась рыданиями. Мы кинулись в комнату Тимоти. Мальчик лежал на постели. Горло его было разорвано, а противокомарная сетка вся забрызгана кровью. — Нет! — вскричал Пампер. — Нет! Он упал на колени у постели Тимоти и протянул руку погладить мальчика по волосам. Мое сердце разрывалось при виде того, что этот храбрый человек плачет, как ребенок, но я знал, что ничего не могу сказать. Госпожа Пакстон подошла к нему, он приподнялся и обнял ее. Вдруг она замерла. — Я видела, что он пошевелился! — вскрикнула она. — Говорю вам, я видела — он пошевелился! Пампер и я впились взглядами в лицо Тимоти. Теперь на нем играла улыбка, которой совершенно точно раньше не было! — Что же это… — прошептал Пампер. Внезапно Тимоти открыл глаза. — О Боже мой, — рассмеялась госпожа Пакстон. — Он жив! Жив! — Позовите Элиота, — сказал я. — Но зачем? — удивилась госпожа Пакстон. — С ним же все в порядке! — В порядке? — переспросил я. Мы вновь посмотрели на Тимоти. Он приподнялся, и в ране на его горле все еще бурлила кровь. Но что ужаснее всего, глаза его голодно блестели, побелевшее лицо мальчика словно сморщилось. — Позовите Элиота, — повторил я. Госпожа Пакстон зарыдала и, повернувшись, выбежала из комнаты. Пампер и я последовали за ней, заперев за собой дверь на засов. Через двадцать минут появился Элиот. Мы с ним вошли в комнату Тимоти, и я сразу увидел на его лице отчаяние. — Оставьте меня! — велел Элиот. Я повиновался, а через несколько минут приехал профессор Джьоти. — Мне сообщили, — проговорил он и без каких-либо дальнейших объяснений прошел в комнату Тимоти. До нас донеслись приглушенные голоса, доктор и профессор, похоже, спорили. Затем дверь отворилась, Элиот вышел и заговорил с госпожой Пакстон. Он попросил разрешения оперировать, она без слов согласилась, и Элиот кивнул. Выглядел он ужасно и, судя по всему, никаких надежд не питал. Он закрыл за собой дверь, и до нас донесся скрежет ключа в замочной скважине. Появился доктор лишь часом позже. Рубашка его была забрызгана кровью, а на лице был явно запечатлен провал. — Мне очень жаль, — пробормотал он, и. Боже мой, он действительно скорбел. Элиот подошел к госпоже Пакстон, взял ее руки в свои и сжал их. — Я ничего не мог сделать… Он попросил Пакстона не входить в комнату, но Пампер настоял: — Он же мой сын… был… моим сыном! Мы вошли вместе. Вся комната была забрызгана кровью. Тимоти лежал распростершись на кровати и походил на анатомический муляж, ибо грудь его была вскрыта, а сердце вынуто. Пампер, казалось, не мог оторвать глаз от трупа сына. — Неужели это было необходимо? — спросил он наконец Профессор Джьоти, стоявший в дальнем углу комнаты, слегка качнул головой. — К сожалению! — прошептал он. Пампер кивнул, пристально вглядываясь в лицо Тимоти, которое абсолютно лишилось юных мальчишеских черт — перекошенное, побелевшее, заострившееся в жестокости. — Не позволяйте моей жене заходить сюда, — сказал Пампер, повернулся и вышел из комнаты, возвращаясь к госпоже Пакстон. Тело он приказал отвезти в морг. Вот так и закончилось наше приключение в Каликшутре. На следующий день пришли приказы для меня. Возвращаясь назад, на равнины, я постарался выбросить из головы ужасы прошлого месяца. Впереди ждал мой полк, и вскоре у меня не осталось времени обращаться к прошлому. Новые приключения ждали меня, новые задания. Письмо д-ра Джона Элиота профессору Хури Джьоти Навалкару Симла 1 июля 1887 г.
Хури! Что мы наделали? Что я наделал? Я — врач. Хранитель человеческой жизни. А вы убедили меня стать убийцей. Да, я возвращаюсь в Англию. Эти ваши разговоры о вампирах, жестоких демонах и кровожадных богах… Как мог я вас послушать! «Все это существует», — говорили вы. «Нет! И еще раз нет!» — отвечаю я. В Индии, может быть, верят в такое, но я, как вы часто напоминали мне, я — не индус. Так что я вернусь, как, без сомнения, должны вернуться все мы, британцы, в свой мир, где смогу быть уверен в том, что есть и чего нет. Где смогу заниматься практикой, как мне велит совесть. И где искуплю свою ошибку, где буду спасать, а не уничтожать человеческие жизни. Выезжаю в Бомбей завтра. Билет на пароход до Лондона уже заказан. Сомневаюсь, что мы когда-либо еще встретимся. Жаль, Хури, так расставаться. За сим и остаюсь, ваш невольный друг Джек ЧТО МЫ НАТВОРИЛИ? ЧАСТЬ ВТОРАЯ Письмо д-ра Джона Элиота профессору Хури Джьоти Навалкару Лондон, Уайтчепель, Хенбери-стрит, «Подворье Хирурга» 5 января 1888 г.
Мой любезный Хури! Как видите, я теперь прочно обосновался в Лондоне. Думаю, что вы запомните адрес и, несмотря на то, как мы расстались, воспользуетесь им, написав мне. Сейчас, у меня мало возможностей участвовать в спорах, которыми мы увлекались раньше. Я никогда не был особо уживчивым человеком и все же иногда чувствую себя более одиноким в этом могучем шестимиллионном городе, чем когда-то среди Гималайских вершин. Из моих самых старинных друзей одного, Артура Рутвена, нет в живых — он, по-видимому, пал жертвой жестокого и бессмысленного убийства. Трагическая потеря! Мне его очень не хватает, ибо это был великолепный человек. Другой мой друг, сэр Джордж Моуберли, — . вы, может быть, читали о нем в газетах, ибо он сейчас министр в правительстве, — практически забыл меня, так что я лишился его, как и бедняги Рутвена. Я оплакиваю их обоих. Хотя не могу сожалеть о своей изоляции. Вообще-то в моем распоряжении мало времени. Число моих пациентов все время растет, так что работой я загружен с головой. Мой кабинет расположен в самом отверженном районе этого великого города отверженных. Нет ни одного вида пороков или ужасов, которые бы не порождали здешние улицы, поэтому в течение целого месяца я. ничего не чувствовал кроме гнева и отчаяния. В моей поездке за границу мною двигала гордыня — почему я решил, что мне надо ехать на Восток, чтобы облегчить бремя человеческих страданий, когда здесь, в богатейшем городе мира, царит столь ужасное отчаяние? Вам я могу признаться в своих чувствах к этому городу. С другими, однако, да и самим собой, я холоден, как лед. Иначе и быть не может. Ибо как еще я смогу пережить все, что вижу вокруг? Человек в подвале умирает от оспы, его жена на девятом месяце беременности, их дети ползают голые в грязи. Маленькую девочку, которая две недели как умерла, находят под кучей ее живых братьев и сестер. Вдова, больная скарлатиной, продолжает торговать своим телом в крохотной комнатушке на чердаке, в то время как ее дети мерзнут на пронизывающем ветру внизу, на улице. Даже в трущобах Бомбея мне не доводилось видеть подобного. Эмоции в таких условиях — пламя свечи на сильном ветру, и даже гнев я едва ли могу себе позволить. Но, к счастью, я по природе своей, как вы помните, существо бесстрастное. Силы логики и рассудка, на которые я опираюсь сейчас в Уайтчепеле, всегда были преобладающими чертами моего склада ума. Несмотря на все ваши усилия, Хури, меня так и не тронули восточные учения. Вы, может быть, думаете, что все мои годы, проведенные в Индии, пропали зря. Но ничего не могу поделать с тем, каков я есть. Для меня никогда не будет иной реальности, чем та, которую я наблюдаю и о которой иногда делаю выводы. «А как же то, что видел ты в Каликшутре?» — наверняка спросите вы меня. Сомневаюсь ли я в правдивости виденного? Могу ли я объяснить все это логически? Признаюсь, что пока еще нет, но я много работаю и в один прекрасный день смогу найти объяснение. Пока же ясно одно, Хури: я не приемлю ваших толкований. Демоны? Вампиры? Какое науке дела до таких фантастических идей? Никакого. Вновь повторю — меня не интересует невозможное. Врач, копающийся в подобном, вскоре опускается до уровня знахаря. Я не стану выродившимся врачом, знахарем, свершающим ужасные ритуалы для умиротворения ужасов и духов, которые он не может понять. Воспоминания о бедном сынишке Пакстона до сих пор тревожат меня. Боль в его глазах, поток крови, хлынувший из его развороченного сердца… Кем он стал, Хури? Жертвой ужасной и необъяснимой болезни — да, но не призраком, не существом, подлежащим уничтожению. Вне сомнения, я не мог ему помочь, и все же меня угнетает осознание того, что я не постарался вылечить мальчика, а вместо этого убил, предумышленно убил его! И, совершив это, я предал дело всей своей жизни. Ибо повторю — я оптимист и ученый. Это главное, чем я могу гордиться. Тайны, над которыми я работаю, должны иметь ответы, данные, которые я исследую, должны быть наблюдаемы. Помните мои методы? Поиск, изучение, выводы… Я остаюсь тем, кем всегда был — рационалистом, и моя жизнь, посвященная исследованиям, сохраняет ценность. Как видите, я не отказался от исследований. Наоборот, я построил небольшую лабораторию и при помощи имеющегося здесь оборудования обрабатываю данные, собранные в горах. К этому письму прилагаю экземпляр написанной мною краткой статьи, где изложены некоторые мои предварительные размышления. Вы заметите, что я еще не потерял интерес к этим белым кровяным клеткам, которые изучал ранее, и загадке их примечательной живучести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54