Ну совершенно не на кого.
Попыхивая сигаретой, Эстер разглядывала свои ногти.
По наружному коридору прошли две молодые белые девушки, подпрыгивая и напевая под музыку из огромного кассетника, который одна из них несла на плече. У другой девушки лодыжки были обвиты звеневшими на каждом шагу цепочками. На лице помощника шерифа, словно он вдруг надел маску, появилось суровое выражение.
– Боюсь, вам придется выключить ваш магнитофон, – сказал он.
– Мы хотим видеть Джонни Шокуейва, – ответила девушка с цепочками на лодыжках.
– Шокуейв, – пробормотал себе под нос Вашингтон, перебирая картотеку на своем столе. – Шокуейв. У меня здесь нет никакого Шокуейва. Может, вы перепутали имя?
– Он музыкант, – сказала девушка с цепочками, – ударник.
– Мы не могли бы посетить его вместе?
– Извините, мэм... – Услышав, как язвительно хохотнула Эстер при слове «мэм», шериф запнулся.
– У вас допускаются семейные визиты?
– Выключите же свой...
– Мы хотели бы посетить его вместе. Семейный визит. Вместе. В одно и то же время.
– Ничего себе семейка.
Другой помощник шерифа распахнул тяжелую решетчатую дверь, ведущую в комнаты для свиданий.
– Фиббс! – сказал он, оглядывая комнату.
Когда Эстер вошла в дверь, Вашингтон проводил ее внимательным взглядом.
– Да выключите же вы свой проклятый магнитофон, – пробурчал он, обращаясь к девушке с цепочками.

* * *

Когда Эстер увидела Бобби за толстым разделительным стеклом, он улыбнулся ей и что-то заныло у нее под ложечкой, а затем все ее тело захлестнула волна теплого чувства. Он поднес ладонь к стеклу и взял телефонную трубку. И она тоже положила свою ладонь на стекло в том же месте, но с другой стороны и тоже взяла трубку.
– Привет, детка, – сказал он, и при одном звуке его голоса ее пронзила сильная дрожь.
Бобби Фиббс был очень красивым парнем, с острым, словно изваянным из мрамора носом и большими миндалевидными глазами. Не будь его кожа такого темно-коричневого цвета, он вполне мог бы сойти за обитателя Ближнего Востока или берегов Средиземного моря. В его движениях было какое-то тяжелое изящество, а торс обличал в нем прирожденного атлета – футболиста или бейсболиста. На макушке волосы у него были короткие, зато на затылке длинные, вокруг рта завивались причесанные на восточный манер усики.
– Осталось совсем немного, Бобби, – сказала Эстер, присаживаясь. – Всего четыре дня. Четыре несчастных дня.
– Что правда, то правда, – просиял Бобби.
– Ты знаешь, я читала статью в журнале: там говорится, что последние несколько недель в тюрьме – самые трудные. В эти последние недели совершается больше побегов, чем в любое другое время.
– Это бегут те, у кого большие сроки: двадцать – двадцать пять лет. В нашей окружной тюрьме такого не бывает.
Эстер посмотрела прямо в глаза мужу.
– Ты знаешь, я бы не хотела, чтобы ты особенно тревожился... мучился.
– Я совершенно спокоен, Эс.
– Тебе не надо думать ни о чем плохом, Бобби. Еще четыре дня, и все это останется позади. Еще четыре...
– Со мной все в порядке, Эс. Я ни о чем не тревожусь. Не беспокоюсь. Ужасно счастлив, что выхожу на волю.
Эстер глубоко вздохнула, и ее тело расслабилось. Она вновь приложила руку к стеклу.
– Бобби, – сказала она мягко. – Я так люблю тебя.
– Эс.
– Я так по тебе скучаю. Мы все по тебе скучаем. Очень сильно.
– Все будет о'кей. Не беспокойся, детка. Я выйду отсюда, и все будет о'кей. Твой муженек выйдет из тюрьмы. И больше сюда не вернется.
Эс наконец позволила себе улыбнуться. Ее взгляд жадно пожирал его тело.
– Бобби, ты единственный мужчина, который хорошо выглядит даже в тюремном комбинезоне.
– Перестань болтать, Эстер. Много ли других мужчин ты видела здесь, в тюрьме?
Они тепло улыбались друг другу, наслаждаясь взаимным присутствием.
– И ты выглядишь очень хорошо, детка. Просто замечательно. – Бобби перегнулся вперед и шепнул в телефонную трубку. – Уж и надеру я тебе задницу, когда выберусь отсюда.
– Тише, Бобби. – Эстер покраснела и оглянулась.
– Надеру, надеру, – громко сказал Бобби, и они оба рассмеялись.
В стеклянном окошке в двери за спиной Бобби появился тюремщик, он окинул их суровым взглядом, прежде чем двинуться дальше. Бобби и Эстер с трудом удержались от смеха. Бобби закурил сигарету, то же самое сделала и Эстер.
– Тебе нужны еще сигареты, Бобби?
– Нет, детка. Все, что у меня останется, я должен отдать другим ребятам.
Некоторое время они молча курили. Эстер смотрела, как, выбиваясь из широких ноздрей, струйки дыма постепенно окружали его лицо. Она вообще любила наблюдать за ним. Смотреть, как он что-нибудь делает. Курит. Бреется. Ест. Трахает ее. Он был самым красивым мужчиной, какого ей доводилось когда-либо видеть, но вот уже год, как они разъединены, и она вся истосковалась по нему.
– Бобби, я говорила с мистером де Кастро в больнице. Он сказал, что не может быть и речи о том, что ты сможешь снова там работать. Возможно, когда-нибудь, но не сейчас. Но он поговорил с женщиной, которая заведует нашим больничным кафетерием – не могу вспомнить ее имя...
– Миссис Макартур.
– Верно, миссис Макартур. Так вот, мистер де Кастро потолковал с миссис Макартур, а она потолковала со своим другом, который заведует кафетерием «Пикадилли» – тем, что в центре города, на Гранд-стрит. И миссис Макартур сказала мистеру де Кастро, что, как только выйдешь, ты получишь там работу.
– Вот это новость! Просто офигенная!
– Верно, Бобби? Миссис Макартур рассказала своему другу, каким хорошим работником ты был в больнице, как пациенты всегда благодарили тебя за заботливый уход. Она не скрыла от него, что ты совершил много дурных поступков и ошибок и что ты сполна заплатил за эти поступки и ошибки и раскаялся.
– Все так, детка.
– Мистер де Кастро передал, что миссис Макартур сказала, что работа у тебя будет простая. Для начала, во всяком случае. Переставлять столы, шинковать овощи, выносить подносы из кухни. Убирать... и все такое. Получать ты будешь не так много, сказала миссис Макартур, но ведь это только начало.
– Это очень хорошее начало, детка. Отличное начало, моя сладкая. А я весь этот год копал канавы, носил дерьмо. После этого ада такая работа покажется мне просто отдыхом, Эстер.
Энтузиазм Бобби переполнял Эстер теплым чувством и надеждой.
– О, Бобби! Теперь у нас будет все хорошо.
Лицо Бобби посерьезнело, голос звучал тихо и убедительно.
– Эстер, я никогда больше не вернусь в эту дыру. Никогда. Целый год я думал, сколько глупостей натворил. Потерял почти все, что у меня есть в мире. Чуть не потерял тебя и маленького Бобби. А сколько боли я причинил моей матери. И я клянусь тебе, детка, что ни за что на свете не вернусь больше сюда. Ни за что на свете. Никогда. – Бобби покачал головой. – Конечно, я никчемный человек, детка, но я весь твой.
– Бобби!
– Я буду самым хорошим мужем, самым хорошим отцом, самым хорошим работником кафетерия, какого ты когда-либо видела.
– Бобби, я так тебя люблю.
– И я люблю тебя, детка.

5.37 вечера

Предвечерний смог обволакивал низинный Лос-Анджелес как грязная марля. Уолкер припарковал машину на спокойной стороне улицы, где стояли пыльные автомобили и небольшие убогие каркасные домишки, разбросанные, словно грибы, по склону холма. Сидя в фургоне, он наблюдал за двумя мальчишками лет семи-девяти, которые шли по тротуару, возвращаясь с игровой площадки на углу. Один мальчик, одетый в бейсбольную кепку с надписью «Доджерз», нес бейсбольную биту, другой подбрасывал и ловил мяч бейсбольной рукавицей. Один был белый, а другой черный.
Когда мальчики поравнялись с фургоном, Уолкер вдруг распахнул дверцу.
– Кевин!
Услышав его голос, белый мальчик подпрыгнул. Он выдавил из себя жалкую улыбку.
– Здравствуй, папа.
– Я не видел тебя целый месяц, неужели тебе больше нечего мне сказать, кроме как «здравствуй, папа»?
Кевин подошел ближе и нерешительно обнял отца. Уолкер нагнулся и крепко обхватил его руками. Заметив, что Кевин скосил глаза на черного мальчика, Уолкер выпрямился и посмотрел на приятеля своего сына.
– Что вы там делали, Кев?
– Да ничего особенного, папа. Практиковались в ударах. Для настоящей игры у нас слишком мало народу. – Кевин опустил глаза и посмотрел на шов на перчатке. Черный мальчик как-то странно поглядел на Уолкера и пошел дальше.
– Увидимся потом, Кевин! – крикнул он через плечо.
Уолкер проводил его взглядом.
– Кто это такой, Кевин?
– Кто? О, Андре. Это Андре. Мы с ним в одной школе.
– Андре? – рассмеялся Уолкер и покачал головой. – Что-то он, черт побери, не похож на француза. Он француз?
Кевин промычал что-то невнятное, посмотрел в глаза отцу и тут же отвернулся, не выдержав его взгляда, и стал выщипывать распустившийся шов на рукавице.
– Я спросил тебя: он француз?
Кевин молчал. Он ведь съежился.
– Кевин!
На улице было так тихо, что можно было слышать шум автомобилей, проезжающих по Голливуд-Фриуэй, за полмили от этого места. Уолкер встал на колени и заглянул в опущенные глаза сына.
– Неужели здесь нет белых ребят, что ты играешь с ниггером?
Кевин перестал выдергивать нитку и замер. Только его ресницы яростно моргали.
– Отвечай, Кевин.
– Папа, он просто мальчик. – Кевин заставил себя встретить взгляд отца. – Я с ним играю в мяч. Он мой друг.
– Кевин, я же тебе говорил, что нельзя дружить с ниггерами. Как только рядом появится другие ниггеры, он сделает вид, будто и знать тебя не знает. Или выкинет что-нибудь похуже.
– Андре не такой, папа.
– Все они одинаковые, Кевин. Ты не должен якшаться с ними. Люди судят о тебе по твоим приятелям, сын, а ниггеры – дурная компания. Понял?
– Папа, я...
– Понял?
– Да, сэр, – тихо произнес мальчик.
– Я не желаю тебя больше видеть с этим маленьким-черным шимпанзе. Или с какими-нибудь другими негритосами, о'кей? Я хочу, чтобы ты дружил с хорошими белыми ребятами. Такими, как ты сам. О'кей?
– О'кей, папа. – Кевин снова принялся за рукавицу.
Уолкер встал.
– Ты идешь домой?
– Нет, сэр, – быстро сказал Кевин. – Я должен пойти на Сейфуэй и купить тетради.
– В августе? Зачем? Ведь у тебя каникулы?
– Но мы должны написать сочинение о том, как провели каникулы.
– Тебе нужны деньги? – Уолкер полез в карман, но Кевин уже быстро удалялся.
– Спасибо, папа. – Мальчик перешел на бег. – Увидимся позже.
– Помни, что я тебе сказал! – крикнул вслед ему Уолкер.
– О'кей, папа.
Уолкер смотрел вслед сыну, пока тот не исчез за углом. Затем он повернулся и пошел по выщербленной цементной дорожке к небольшому белому каркасному домику с закрытым спереди крыльцом. Поднявшись на крыльцо, он постучал в дверь. Изнутри послышался шорох, затем женский голос:
– Погодите минутку. Кто там.
– Это я.
Холодное молчание, затем:
– Сонни? Это ты, Сонни? Погоди минутку. Я что-нибудь накину.
За дверью послышался усиленный шум, признак лихорадочной деятельности, затем дверь отворилась, и перед ним предстала Терри в бигуди, босиком, в укороченных джинсах и тугой майке, едва скрывающей ее тяжелые груди.
– Я думала, это Эйб, – сказала она, слегка запыхавшись.
– Ты всегда открываешь ему дверь голая?
Она нахмурилась.
– Очень смешно.
– Да я все это уже видел.
– Чего тебе надо, Сонни? Ты не должен даже здесь появляться. Это одно из условий нашего развода. Или ты забыл?
– Я должен с тобой поговорить.
Она раздраженно спросила:
– О чем еще? Тебя опять уволили?
– Нет, я просто хочу с тобой поговорить.
Она стояла в дверном проеме, упершись одной рукой в бок.
– У меня нет времени, Сонни. Эйб получил бесплатные пропуска в кино, затем мы где-нибудь пообедаем. Я только что вернулась домой с работы, и мне надо привести себя в порядок. И приготовить обед для Кевина.
– Мне хватит одной минуты.
Она подняла руку к бигуди, слегка ощупала их.
– Ты не должен сюда приходить.
– Послушай, Терри, я хочу поговорить с тобой.
Она повернулась и быстро прошла в дом.
– Хорошо. Но я готовлю обед для Кевина и не могу оторваться от этой работы.
Уолкер последовал за ней. Совмещенная гостиная-столовая была небольшие размеров и обставлена дешевой мебелью. И не гарнитуром, а плохо подходящими друг к другу разрозненными вещами. На спинках стульев, на дверях висела одежда, она была разбросана по грязной софе из некогда яркого голубого синтетического бархата. Терри прошла в маленькую кухоньку, примыкающую к гостиной-столовой.
– Я думала, тебя опять вышвырнули. Но Эйб, наверно, сказал бы мне об этом, ведь это он устроил тебя на работу. – Терри стала замешивать говяжий фарш в голубой миске. При каждом движении ее груди подскакивали.
– Так что ты хочешь мне сказать, Сонни?
Уолкер нагнулся над порогом и смотрел, как она смешивает мясо с протертым луком и крошками хлеба.
– Почему ты позволяешь Кевину якшаться с этими ниггерами?
– Ты имеешь в виду Андре? – спросила Терри, не поднимая глаз. – Это его неразлучный приятель. Кевин чаще спит у них в доме, чем у нас.
– И это тебя не тревожит?
– Нет, – сказала Терри, вытирая руки о кухонное полотенце. – Ни капельки.
Уолкер скривил губы в усмешке.
– Так, видно, и должно быть. Гулящей женщине, которая спит с евреем, видно, плевать, что ее сын якшается с ниггером.
Терри выпрямилась и посмотрела на него.
– Опять ты за прежнее, Сонни. Я не хочу слушать эту чушь, и семь лет назад судья сказал, что я не должна слушать эту чушь. Поэтому, если ты пришел поговорить об этом, проваливай. Можешь рассказывать об этом кому-нибудь, кому интересно, о'кей?
Она достала из-под мойки глубокую сковороду и сердито швырнула на нее мясо.
– Я не хочу, чтобы ты выходила за него замуж, Терри.
Терри улыбнулась и покачала головой.
– Ну ты и чудак, Сонни. Просто обалдеть можно, какой ты чудак.
– Я не хочу, чтобы моего сына воспитывали иудеем, вот и все. И я думаю, что это вполне законная просьба.
Терри молча слепила котлеты на сковородке, поставила ее на конфорку и включила газ. Затем вымыла руки под краном, налила две чашки кофе из кофейника и села за небольшой, обшитый пластиком стол. Она подтолкнула одну чашку к Уолкеру и кивком головы показала на стул напротив себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71