Мать рассмеялась.
- Сделанного не воротишь - теперь никуда не денешься, считай, семь
месяцев прошло. Раньше надо было думать.
- Раньше мы думали вместе, потом врозь. Я никак не могу понять логики
Тамары - мы же фактически разошлись, как в море корабли, и сколько было
крика и обид, и всем-то я ей нехорош был, и вдруг - на тебе...
- Хочешь понять женскую логику? - Мать лукаво улыбнулась.
- Никогда мы с тобой не говорили на эту тему, сын, но ведь у меня с
твоим отцом тоже не все гладко получалось, бывали такие моменты, что,
казалось, не то, что пить, дышать одним воздухом вместе невозможно...
Помню, мы в первый раз поехали вдвоем отдыхать на юг, сразу как пожени-
лись. Море ласковое, синее, синее, песок белый. Выпили винца как-то за
обедом и купаться пошли. Он развеселился, давай в шутку топить меня. И
чуть не утопил. Я только вынырну, кричу ему, перестань, перестань, пожа-
луйста, а он опять меня под воду, я уже захлебываться начала. Еле вырва-
лась. Вылезла на берег, реву, он опомнился, да поздно, я ему пощечин на-
давала, да еще такое наговорила в истерике, весь пляж ахнул, он обиделся
и в сторону сел, а я платье кое-как натянула, домой бегом, вещи собрала
- и на вокзал.
- Как дети, - улыбнулся я.
- Дети и есть. В вашем возрасте. Хорошо, еще хватило ума у него, что-
бы с цветами отыскать меня на вокзале, а у меня - чтобы простить его. Ты
запомни, Валерий, нам, женщинам, прежде всего внимание нужно, восхище-
ние, причем постоянно, а не от случая к случаю. Представь себе, какое
это унижение, на виду у всего пляжа реветь, как мокрая курица.
- Но ты же сама поколотила отца и тоже на виду у всех.
- Что я? Я - другое дело. У меня и сейчас, как вспомню об этом, руки
чешутся. Соображать надо. Какие вы все-таки, мужчины, грубые, фу.
Глаза у матери сверкали, она похорошела от гнева, и в ней проглянула
та задорная и гордая девчонка, которая приворожила не очень-то общи-
тельного, с нелегким характером отца.
- Разошлись бы, и не было бы меня на свете, - я ласково погладил мать
по руке.
- Был бы. Ты уже был, только отец об этом не знал. Я ему на пляже
сказала, что не хочу иметь от него детей, а на вокзале сказала, что у
нас будешь ты. Уж тут-то его и прошибло...
- Разве на вас угодишь?
- А ты как думал? Мы, женщины, дикое племя. И как бы я хотела, сынок,
чтобы тебе в жизни повезло с ними. Я где-то читала, что кошки, хоть и
домашние животные, но приручить их человеку до конца так и не удалось.
Они принимают еду и ласку, но есть у них своя территория, где они гуляют
и охотятся. Так и женщины выпускают когти, когда посягают на их незави-
симость.
... Дикое племя. Я шел домой с сумками, в которые мать выгрузила пол-
холодильника, и мне представился табун амазонок с луками и колчанами
стрел за плечами, бесстрашных и беспощадных, стоящих на страже своих ла-
герей, в которых мужчины содержатся как жеребцы для продолжения рода.
Потом я представил себе мать во главе табуна и рядом с ней Тамару, а вот
Наташу в виде воинственной амазонки представить не мог. Нет, она не из
дикого племени. Может быть потому, что ее доброта и терпимость выстрада-
ны на больничной койке?
С другой стороны, Тамара с удовольствием теперь готовила и стирала,
терпеливо дожидаясь моего возвращения, и от щедрот ее материнской неж-
ности доставалось и мне, - неужели и вправду ребенок так резко меняет
психологию женщины?
Глава восьмая
--===Свое время===--
Глава восьмая
Через два дня Тамара сказала мне, вернее не мне, а кому-то в пространство - у
нее появилась манера неожиданно начинать и обрывать разговор, говорить, не
глядя, невпопад смеяться и хмуриться:
- А послезавтра поедем на дачу...
- С какой стати? - Я никак не мог сообразить, в связи с чем возникло
такое предложение, и потому не знал, как на него реагировать.
- То есть как это с какой стати? - подняла одну бровь Тамара. - Будет
девятое мая - день Победы.
- Ну и что? - опять не понял я.
- Мой папа - фронтовик, неужели ты забыл? - подняла вторую бровь Та-
мара.
- Не забыл. Значит, он нас приглашает отметить праздник на даче?
Тамара опустила брови и долго молчала.
- Так приглашает или нет? - не выдержал я.
- Нет... то есть да, но не знаю... Может быть, он просто хочет нас
видеть, но это совсем необязательно. Надо будет ему помочь...
Она опять помолчала и, наконец, добавила:
- И мама просила...
Я вспомнил наши разговоры перед отъездом в санаторий, когда она мне
рта не давала раскрыть - куда девалась ее энергия, ее желание переделать
буквально все по-своему?
Дача находилась по современным понятиям рядом, в пятидесяти километ-
рах от Москвы, а по понятиям того времени, то есть почти двадцать лет
назад, не близко.
Электричка была переполнена - народ не только дружно собрался на
страдную пору обработки своих садовых участков, но и отправился на заго-
родные кладбища помянуть своих усопших - в белых платках, связанных
узелком, везли куличи и крашеные яйца.
Тамаре в вагоне уступили место, и через час мы, не торопясь, шагали
по кое-где уже просохшей тропинке вдоль дачных заборов. Чем дальше от
станции, тем глуше был слышен вдали грохот проходящих поездов и на смену
ему пришел шум, присущий только дачной местности: кто-то стучал молот-
ком, где-то журчала вода, звенела пила и тюкал топор - все эти звуки жи-
ли в голубом бездонном куполе неба с белыми ленивыми облаками. Над
участками плавал серый дым - жгли прошлогодние листья, обмороженные за
зиму и обрезанные сучья,всякий мусор и хлам. Иное дело на участке тестя
- он еще с конца марта переселился на дачу и успел выходить свои шесть
соток настолько, что даже чувствовался перебор - все так вспахано, так
покрашено, так подвязано, все настолько рационально, что даже не хватало
чего-то естественного, одичавшего.
Я всегда чувствовал на даче тестя не как в местах отдыха, а как на
предприятии по производству сельскохозяйственной продукции, хотя, надо
отдать ему должное, горбатился он на участке один, помощи особой не про-
сил и нас почти не эксплуатировал.
Обедать сели часов в пять пополудни за уставленный закусками стол, во
главе которого восседал тесть, Иван Алексеевич, сменивший по случаю
праздника свой обычный, дачный, из старых ношеных вещей наряд на белую
рубашку. Рядом с ним разместился наш единственный гость, сосед, Павел
Иванович, которого иначе как Бондарем никто не называл - фамилия у него
была такая, и которого я тоже всегда воспринимал, как неотъемлемую часть
дачных участков, настолько он был серым, невзрачным, будто припорошенным
землей. Сегодня на Павле Ивановиче был надет серый пиджак, сияющий блес-
ком орденов и медалей.
Разговор, естественно, пошел о войне - я никогда не мог себе предста-
вить такой жизни, когда изо дня в день над тобой висит смертельная опас-
ность или может прийти страшная весть о гибели твоих близких. И так в
течение четырех с лишним лет.
Иван Алексеевич молчал, кратко высказавшись по поводу войны - чего ее
поминать, проклятую, а Павел Иванович, наоборот, охотно рассказывал:
- Пожалуй, самое значительное, что со мной случилось, если уж ты ин-
тересуешься, это, когда меня в тыл к врагу забрасывали. Под Краснодаром
станица есть, Черкесская, вот в ее район нас и выкинули. Задание от-
ветственное, надо было разузнать, действительно ли немцы меняют румын на
этом участке фронта или нет. Раз меняют, значит, готовят что-то серьез-
ное. Уже три группы послали, но они пропали, не было связи с ними. Вот в
следующую группу я и попал, я же до войны в аэроклубе занимался, имел
шесть прыжков. Остальные, как оказалось, ни разу не прыгали. Четверо нас
было, радист пятый. Перед самым вылетом один исчез, как потом выясни-
лось, в санчасть ушел, но никому не сказался, испугался, видно, а у меня
во взводе товарищ был, Петр. Я - Павел, он - Петр, нас так и звали Пет-
ропавловском, все время вместе - он и вызвался лететь. Я попросил летчи-
ка пониже спуститься, чтобы не раскидало нас, он кивнул, ладно, мол, а
когда парашют раскрылся, вижу - до земли далеко. Ночью прыгали, но луна
светила, и, что самое главное, мешок с продовольствием у меня оторвался,
видно, узел я не туго затянул. Ну, так обидно стало, до сих пор обидно,
не поверишь. Я пытался запомнить, где он упал, но куда там. Разнесло нас
друг от друга - на второй день только вместе собрались. Да там, считай,
неделю по тылам ходили, сведения передавали - вот и получилось, что этот
мешок нам бы очень пригодился. Когда получили приказ возвращаться, через
линию фронта переходили. Вот тут и случилась беда. На немцев напоролись.
Один из них гранату бросил, взрыв пришелся в приклад автомата, что у
Петра в руках был. А мы бежали цепочкой, и Петя еще метров четыреста бе-
жал сгоряча. Потом в воронке на нейтральной полосе укрылись, тут и уви-
дели, что у него весь живот разворочен. Не дожил Петя до победы, кровью
истек. Ему за эту операцию орден Отечественной первой степени посмертно,
мне - второй степени. Правда, теперь мы все пятеро - почетные граждане
станицы Черкесская. На двадцатилетие Победы ездил я туда, Петру покло-
ниться...
Я слушал Бондаря и думал о том, что героизм для него - дело бытовое:
то, что он ночью прыгал в тыл к врагу, это ладно, но обидно, что мешок с
провизией оторвался, а так воевать можно. И еще мне подумалось, что вой-
на, эта всенародная беда, обнажила до корней человеческую душу - трус
бежал в санчасть, а друг шел на смерть за товарищем. Какими же должны
стать люди после Победы? Неужели после такой крови, после атомной бомбы
они не поняли, что жизнь - самое дорогое на свете чудо и прожить ее надо
по законам добра и терпимости? Ни Иван Алексеевич, ни Елизавета Афа-
насьевна ни разу не навестили меня в больнице, хотя в почти образцовом
дачном хозяйстве у тестя на крыльце жил паук, которого он не вымел, а,
наоборот, подкармливал пойманными мухами, а Елизавета Афанасьевна -
детский врач по профессии - уговаривала Тамару бросить больного мужа.
Или я несправедлив к этим достаточно хлебнувшим горя в своей жизни лю-
дям?
Глава девятая
--===Свое время===--
Глава девятая
... Изогнутое лицо Тамары в блестящем цилиндре ведерного самовара, который она
пыталась поднять, ее вой от безумной боли... Серая спина Бондаря, за которой я
спешу, спотыкаясь, раздвигая ветви вишен... Большой, розовый, полусонный,
полупьяный хозяин "Москвича", худая, как половая щетка, его жена, визгливо
ноющая в дверях - не пущу!.. Тесть, стоящий, как в резной раме, на крыльце как
раз под паучьей сетью... Долгий путь в "Москвиче", упирающемся светом фар то в
разъезженную дорогу, то в пустую темноту неба... Добродушный голос большого,
розового водителя - ты мне в машине не рожай, потерпи, голубушка... Безлюдные
улицы города Железнодорожный - волком вой, не у кого спросить, где роддом...
Невозмутимая полнолицая медсестра в приемном покое, равнодушно заполняющая
карточку под стоны Та мары...
Это - не мой сценарий.
Это - жизнь и крутой водоворот в мирном с виду ее течении. Только что
мы сидели за праздничным столом, вели неторопливую беседу - и вдруг об-
вал, оползень...
На следующий день электричкой и автобусом я добрался до роддома, дер-
жа в руках сетку с яблоками и бутылками сока. Уже другая дежурная, осве-
домившись, когда поступила Тамара, поводила пальцем по списку, вспыхнула
улыбкой:
- Поздравляю, Истомин, сын у вас, три восемьсот, сорок девять санти-
метров.
Я настолько был потрясен, что машинально отдал передачу и вышел на
улицу. Неподалеку, на лавочке сидел светловолосый мужчина, нага на ногу.
Он долго смотрел на меня, потом окликнул:
- Чего столбом встал? Садись, закури...
Я благодарно кивнул, сел и затянулся папиросой.
- С кем поздравить? - блондин.
- Сын, - растерянно улыбнулся я.
- Счастливый, - позавидовал блондин. - А у меня девка. Говорил своей,
лучше домой не возвращайся, так нет, назло непарня родила. Прямо не
знаю, что делать... А ты чего сидишь?
- Как сидишь? - не понял я.
- Беги бегом, рынок здесь за углом, цветов купи, записку напиши суп-
руге, радость же у тебя, эх, ты...
Я так и сделал и в ответ получил Тамарину записку, на клочке бумаги с
неровными, размытыми строчками, может плакала?
"Поздравляю с сыном. Мне его показывали. Смешной очень. не ничего не
надо. Т."
Только в электричке я, наконец, понял, что я - не просто я. Я - отец,
у меня есть сын. Сынок. Мальчишка. Подросток. Он придет ко мне и спросит
- как жить, отец? Почему на свете есть зло? Помоги, отец... Что я ему
отвечу?.. А пока для него все будет впервые - первый вздох и крик, пер-
вая боль и вкус материнского молока, первый сон и пробуждение...
А когда-нибудь он станет впервые отцом.
Как я.
А я - дедом.
Глава десятая
--===Свое время===--
Глава десятая
В то время, когда Тамара находилась в роддоме, я получил письмо от Наташи.
Впечатление от первых строк было такое, будто она затаила дыхание перед тем,
как броситься в ледяную воду. Она писала,что чувствует, случилось у меня
что-то непоправимое, и как ей пусто без меня, нет меня рядом, нет меня в
бывшей усадьбе, где мы разлучались только на ночь, и если я есть, то только в
ее снах.
Письмо Наташи заканчивалось стихами:
Мимо вокзалов, полей и берез
письмо мое едет под стук колес.
Мои беспечные руки
его опустили в ящик
и мечутся нынче в муке -
разве оно настоящее?
Вернуть мне его назад!
Где были мои глаза?
Как я сумела,
как смела?!
Как оно пролетело
сквозь духа цензуру?
Прости меня, глупую дуру...
Любить высоко и чисто
за что, мой любимый?
За что, мой неистовый?!
Перечитывать письмо я не стал.
Держал в руках листок клетчатой бумаги, исписанной круглым, полудетс-
ким почерком, видел глаза Наташи сквозь окно уходящего автобуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26