«Капитан Гранжан поклонился, вызвав всеобщий вздох облегчения. Пока полковник находился в комнате, он держался в стороне, не говоря ни слова. Но когда командир удалился, у него вырвалась фраза:
«— Есть вещи, которые следовало бы засчитывать при производстве!
«На следующее утро, за завтраком, все с нетерпением ожидали его возвращения.
« Ну, что? — быстро спросил его полковник.
«Капитан Гранжан ответил не сразу. Он сел за стол, за которым его товарищи готовили себе свои аперитивы, и, несмотря на то, что его умеренность вызывала насмешки, выпил почти залпом и не ожидая, пока растает сахар, большой стакан абсента.
«— Ну, что же, капитан? — повторил полковник.
«— Что же, полковник, все сделано. Можете быть спокойны. Он не поедет на берег… Но, о боже, и попотел же я!
«Офицеры сидели застыв, как статуи, и только их глаза красноречиво отражали охватившее их любопытство, полное страха и ожидания.
Капитан Гранжан хлебнул воды.
«— Так вот, значит, — начал он, — сел я это в шлюпку и стал придумывать по дороге подходящую речь. Но, поднимаясь по лестнице, я почувствовал, что у меня в голове не осталось от нее ни слова. Сент-Ави был в курительной вместе с капитаном парохода. Мне показалось, что у меня не хватит силы высказать ему наше пожелание, тем более, что он собирался, как я видел, сойти с судна. Он был в походной форме, его сабля лежала возле него на скамейке, на сапогах звенели шпоры. На пароходе, как вы знаете, шпоры снимают. Я представился, мы обменялись несколькими словами, но у меня был, должно быть, очень странный вид, потому что с первой же минуты я понял, что он догадался, в чем дело.
Под каким-то предлогом он оставил капитана парохода и пошел со мной на нос судна, по направлению к большому рулевому колесу. Там я набрался смелости и начал свою речь… Не спрашивайте, полковник, что я ему сказал. Я молол, должно быть, порядочную чушь. Он не смотрел на меня.
Опершись на сетчатый борт парохода, он с легкой улыбкой на губах блуждал глазами по далекому горизонту. Затем, когда я окончательно запутался в своих объяснениях, он вдруг холодно на меня взглянул и сказал: «Благодарю вас, дорогой товарищ, что вы потрудились мне об этом сообщить.
Но, право, это было совершенно напрасно. Я устал и не намерен оставлять пароход. Очень рад, во всяком случае, что имел удовольствие с вами познакомиться. И так как я не могу воспользоваться вашим гостеприимством, то вы не откажетесь принять мое на то время, пока шлюпка будет стоять у парохода». Тогда мы вернулись в курительную. Он сам приготовил коктейль и стал меня расспрашивать.
У нас нашлись общие друзья. Я никогда не забуду его лица, его иронического и туманного взгляда, его грустного и приятного голоса. Ах, полковник! Ах, господа! Я не знаю, что там рассказывают в отделе военно-географических изысканий или в суданских крепостях… Но тут, должно быть, страшное недоразумение. Невозможно, поверьте мне, чтобы такой человек был способен на подобное преступление.
— Вот и все, поручик, — закончил, помолчав, Шатлен. — Никогда еще я не видел более скучной, чем в тот день, трапезы. Офицеры принялись быстро завтракать, не говоря ни слова и нисколько не стараясь подавить охватившее их тяжелое чувство. В наступившей глубокой тишине можно было видеть, как взоры их беспрестанно обращались украдкой в сторону «Ville de Naples», который покачивался, под свежим ветерком, в морской дали, в одной миле от берега.
«Когда офицеры сошлись вечером к обеду, пароход все еще стоял на якоре. Только после того, как прогудела сирена, вслед за которой над чернокрасной трубой пакетбота закрутились кольца дыма, возвестившие об отплытии его в Габес, — только тогда беседа возобновилась, но далеко не такая, как всегда.
«С тех пор, поручик, в сфакском офицерском собрании избегали, как чумы, всякой темы, которая грозила навести разговор на капитана Сент-Ави».
Шатлен говорил почти шепотом и редкое население оазиса не слышало его странного рассказа. С тех пор, как прозвучал наш последний выстрел, прошло больше часа.
Успокоившиеся горлицы снова стали резвиться вокруг лужи.
Огромные таинственные птицы летали под густою тенью пальмовых деревьев. Чуть-чуть посвежевший ветер тихо покачивал их задумчивые ветви. Мы сняли свои каски, чтобы подставить виски под ласковое дыхание этого едва уловимого бриза.
— Шатлен, — сказал я, — пора возвращаться в бордж.
Не торопясь мы подобрали убитых горлиц. Я чувствовал на себе тяжелый взгляд унтер-офицера, полный упрека, даже как бы сожаления о том, что я заставил его сказать то, чего он не хотел. Но за все время, пока мы шли назад, у меня не нашлось силы, чтобы нарушить хоть одним словом наше мрачное молчание.
Когда мы, наконец, пришли, было уже почти темно. Еще можно было видеть бессильно висевший вдоль древка флаг, поднятый над Хасси-Инифелем, но его цвета уже пропадали во мраке. На западе солнце исчезло позади зубчатой линии дюн, еще мелькавшей на темно-фиолетовом небе.
Войдя в ворота форта, Шатлен направился в другую сторону.
— Я иду в конюшню, — сказал он.
Оставшись один, я пошел в ту часть укрепления, где находились помещение для европейцев и склад боевых припасов. Невыразимая тоска теснила мне грудь.
Я вспомнил о своих товарищах во французских гарнизонах: в этот час они возвращались, вероятно, на свои квартиры, где, аккуратно разложенные на кроватях, их уже ожидали вечерние туалеты — доломаны с просторными рукавами и блестящими эполетами.
«Завтра же, — подумал я, — подам прошение о переводе».
На глиняной лестнице было темно. Но чуть заметный тусклый свет еще маячил в канцелярии, когда я туда вошел.
За моим столом, опустив голову на руки, какой-то человек рассматривал папку с бумагами. Он сидел ко мне спиной и не слышал моего прихода.
— А, это вы, милейший Гурю! Пожалуйста, не стесняйтесь. Будьте как дома!
Человек встал, и я тотчас же его разглядел: он был довольно высокого роста, стройный, с бледным лицом.
— Кажется, поручик Ферьер? — произнес он.
И сделал шаг вперед, протянув мне руку.
— Капитан де Сент-Ави. Очень рад познакомиться, дорогой товарищ, — отрекомендовался он.
В ту же минуту на пороге канцелярии показался Шатлен.
— Вахмистр, — сухо сказал вновь прибывший, — я не могу вас поздравить с тем немногим, что я здесь видел. Нет ни одного верблюжьего седла, у которого не отскочила бы пряжка, а металл на ружейных прикладах в таком состоянии, словно в Хасси-Инифеле триста дней в году льет дождь. Кроме того, где вы были днем? Из четырех французов, числящихся в форту, я нашел, явившись сюда, только «белого негра», сидевшего за бутылкой водки. Всего этого, надеюсь, больше не будет… Не возражать!
— Капитан, — произнес я беззвучным голосом, в то время как Шатлен, оцепенев от изумления, стоял вытянувшись в струнку, — я должен вам сказать, что вахмистр был со мной, что за его отлучку отвечаю я, что он — безупречный во всех отношениях унтер-офицер, и что если бы мы были предупреждены о вашем приезде…
— Конечно, — сказал он, насмешливо и холодно улыбаясь. — И я не имею ни малейшего намерения, поручик, возлагать на него ответственность за те упущения, которые должны быть отнесены на ваш счет. Он не обязан знать, что офицер, оставляющий хотя бы на два часа такой форт, как Хасси-Инифель, сильно рискует по своем возвращении найти от него лишь жалкие остатки. Разбойники пустыни, дорогой товарищ, очень любят огнестрельное оружие, и я уверен, что для присвоения стоящих у вас в козлах ружей они не посовестятся подвести под военный суд отлучившегося с своего поста офицера, превосходный послужной список которого мне, впрочем, хорошо известен… Но будьте добры последовать за мной. Мы дополним маленький осмотр, только что произведенный мною лишь самым поверхностным образом.
Он стоял уже на лестнице. Я молча пошел за ним.
Шатлен замыкал шествие. Я слышал, как вахмистр ворчал с раздражением и досадой, о которых легко можно судить.
— Да, нечего сказать: веселая тут будет жизнь.
II. КАПИТАН СЕНТ-АВИ
Через несколько дней мы убедились, что опасения Шатлена насчет служебных отношений с нашим новым начальником были напрасны. Я часто думал потом, что Сент-Ави, показав себя в первую минуту резким и требовательным, хотел лишь нас предупредить и дать нам понять, что он умеет нести с высоко поднятой головой свое тяжелое прошлое… Как бы то ни было, но уже на другой день после своего приезда он был другим человеком и даже похвалил старшего вахмистра за порядок в крепости и за выправку солдат. Со мной он был прямо очарователен.
— Нас произвели, кажется, в одно время, — сказал он мне. — Мне незачем, поэтому, давать тебе разрешение говорить со мной, согласно традиции, на «ты». Это право принадлежит каждому из нас.
Увы! Напрасные знаки доверия. Ложное доказательство духовной независимости друг от друга. Что может быть, с первого взгляда, доступнее Сахары, открытой для всякого, кто хочет там себя похоронить? А вместе с тем, что может быть замкнутее ее? После полугодовой совместной жизни, после тесного общения, объединяющего лютей на южных фортах, я задаю себе вопрос, — не является ли самым необычайным в моем приключении то обстоятельство, что я отправляюсь завтра в необозримую пустыню вместе с человеком, истинные мысли которого мне так же мало известны, как и Сахара, куда ему удалось меня увлечь?
Первым поводом для удивления, которое вызывал во мне этот странный товарищ по оружию, был его багаж, прибывший вскоре после его приезда.
Когда капитан неожиданно явился к нам совершенно один из Варглы, он привез с собой на чистокровном мехари только то, что могло нести на себе, не утомляясь, столь изнеженное животное: свое оружие — саблю, офицерский револьвер и тяжелый карабин — и нескольких самых необходимых вещей. Все остальное прибыло лишь через две недели, с караваном, доставившим на форт продовольствие.
Три сундука весьма почтенных размеров были внесены один за другим наверх, в комнату капитана, при чем напряженные лица носильщиков довольно ясно говорили об их солидном весе.
Из деликатности я оставил Сент-Ави одного, чтобы не мешать ему устраиваться, а сам занялся разборкой привезенной караваном почты.
Он вошел через некоторое время в канцелярию и бросил взгляд на полученные мною журналы.
— Вот как, — сказал он вдруг, — ты и это получаешь?
И он стал просматривать последний номер «Zeitschrift der Geselischaft fur Erdkunde in Berlin».
— Да, — ответил я. — Там проявляют интерес к моим геологическим изысканиям в уэде Мия и в горном Игаргаре.
— Это может пригодиться и мне, — проговорил он, продолжая перелистывать журнал.
— Пожалуйста, пользуйся.
— Мерси. Боюсь, однако, что я ничего не смогу предложить тебе в обмен, за исключением, может быть, Плиния. Кстати… Ты, наверное, знаешь, как и я, то, что он пишет, со слов царя Юбы, об Игаргаре. Впрочем, помоги мне расставить мои вещи по местам, и ты увидишь, не подойдет ли тебе что-нибудь.
Не заставляя себя просить, я согласился.
Мы начали с того, что извлекли на свет множество метеорологических и астрономических инструментов: термометры Бодена, Салерона и Фастре, анероид, барометр Фортена, хронометры, секстант, подзорную трубу, компас…
В общем, все то, что Дюверье называет простейшим набором инструментов, которые можно легко перевезти на спине верблюда.
По мере того как Сент-Ави протягивал мне все эти предметы, я раскладывал их на единственном в комнате столе…
— Теперь, — заявил он мне, — остаются только книги.
Я буду их тебе передавать. Сложи их в кучу где-нибудь в углу, пока мне не соорудят для них полки.
В течение двух часов я нагромоздил целую библиотеку И какую! Никогда ни один форт на юге не видел у себя ничего подобного.
Все сочинения, посвященные, с какой бы то ни было стороны, древними авторами Сахаре, оказались в полном сборе среди четырех выбеленных стен этой комнаты в африканском бордже. Тут были, конечно, Геродот и Плиний, а также Страбон и Птоломей, Помпоний Мэла и Аммиан Марцелин. Но, наряду с этими именами, несколько успокаивавшими мое невежество, я заметил еще творения Кориппа, Павла Орозия, Эрастофена, Фотия, Диодора Сицилийского, Солена, Диона Кассия, Исидора Севильского, Мартина Тирского… А также — «Scriptores Historiae Augustae», «Itinerarium Antonini August!», «Georgraphi latini minores» Ризе и «Geographi graeci minores» Карла Мюллера… Впоследствии я имел случай познакомиться ближе с Агатархидом Косским и Артемидором Эфесским, но сознаюсь, что в тот момент присутствие их трактатов в походных чемоданах кавалерийского капитана произвело на меня большое впечатление.
Отмечу еще «Descrizione dell'Africa» Леона Африканского, сочинения по арабской истории Ибн-Халдуна, АльЯкуби, Эль-Бекри, Ибн-Багуты, Мохаммеда Эль-Тунси…
Среди этой вавилонской башни мудрых трудов я припоминаю лишь два, на которых значились имена современных французских ученых. Но и это были Берлиу и Ширмер на латинском языке.
Нагромождая друг на друга книги разного формата и стараясь, по возможности, удержать их в равновесии, я думал:
«А я-то полагал, что во время своей экспедиции с Моранжем Сент-Ави занимался преимущественно научными наблюдениями. Или моя память странным образом меня обманывает, или он основательно изменил с тех пор свои вкусы. Но одно мне ясно: во всем этом хламе я не вижу для себя ничего подходящего».
Сент-Ави подметил, должно быть, на моем лице слишком явные следы изумления, потому что тоном, в котором, как мне показалось, звучало легкое недоверие, он произнес
— Тебя, может быть, удивляет подбор этих книг?
— Я не имею права сказать, что он меня удивляет,возразил я, — потому что я не знаю характера той работы, ради которой ты себя ими окружил. Во всяком случае, я позволю себе утверждать, не рискуя быть опровергнутым, что никогда еще у офицера арабского бюро не было библиотеки, имеющей столь многочисленных представителей гуманитарных наук.
Он неопределенно улыбнулся, и больше в тот день мы с ним на эту тему не разговаривали.
Среди книг Сент-Ави я заметил объемистую тетрадь, переплет которой запирался на ключ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28