— Мой товарищ — храбрый человек. Он не боится смерти. К тому же я уверен, что он предпочтет ее жизни, купленной предлагаемой вами ценой.
Сказав это, он выпустил руки-Антинеи. Ее лицо было покрыто смертельной бледностью. Я чувствовал, что она собиралась произнести роковые слова.
— Послушай, — проговорила она.
О, как прекрасна была в ту минуту эта отвергнутая королева, красота которой оказывалась впервые бессильной.
— Послушай, — продолжала она. — Послушай! В последний раз! Подумай, что я открываю и запираю двери этого дворца, что я имею неограниченную власть над твоей жизнью. Подумай о том, что только моя любовь может тебе ее сохранить… Подумай!
— Я подумал обо всем, — возразил Моранж.
— В последний раз, — повторила Антинея.
Удивительно спокойное лицо Моранжа засияло в это мгновение таким ярким светом, что я перестал видеть его собеседницу. В его преобразившихся чертах уже не было ничего земного.
— В последний раз, — сказала Антинея почти упавшим голосом.
Но Моранж уже не видел ее.
— Ну, хорошо, ты останешься доволен, — промолвила она.
Раздался металлический звон. Она ударила молотком по серебряному колокольчику. В дверях показался белый туарег.
— Ступай!
И Моранж вышел, высоко подняв голову.
…Я держу Антинею в своих объятиях. Я прижимаю к своему сердцу уже не гордую, презрительно-надменную женщину, жаждущую чувственных наслаждений. У моей груди — несчастная, обиженная девочка.
Она обессилела до такой степени, что даже не удивилась, когда я вдруг очутился рядом с ней. Ее голова покоится на моем плече. Подобно рогу полумесяца среди черных туч, перед моим взором то выплывает, то исчезает в волнах ее маленький ястребиный профиль.
Она судорожно сжимает меня своими теплыми руками…
О, сердце, если ты…
Кто бы мог, среди полного волшебных ароматов воздуха, среди истомы влажной ночи, противостоять таким объятиям! Я чувствую, что от моего существа не осталось ничего. Неужели мой голос, мой собственный голос, шепчет эти слова:
— Все, что ты захочешь, все, что ты попросишь, я сделаю для тебя… все, все.
Мои чувства обострились, удесятерились. Моя запрокинутая голова бессильно лежит на маленьком колене, нервном и мягком. Вокруг меня носятся вихри несказанных благоуханий. Мне начинает вдруг казаться, что золотые фонари на потолке раскачиваются, как гигантские кадила.
Неужели мой голос, мой собственный голос, повторяет эти слова:
— Я сделаю все, что ты захочешь.
Лицо Антинеи приближается к моему. В ее страшно расширенных зрачках я замечаю вдруг странный блеск.
Немного дальше сверкают молниеносные зрачки Царя Хирама. Возле него стоит маленький золотисто-синий столик из Каруана. А на нем я вижу колокол, которым Антинея призывает к себе своих слуг. Я вижу молоток, которым она только что ударила по этому колоколу, молоток с длинной рукояткой из черного дерева, тяжелый серебряный молоток… Молоток, которым маленький капитан Кен убил Я больше не вижу ничего…
XVII. ДЕВЫ СКАЛ
Я проснулся в своей комнате. Солнце, стоявшее уже на зените, наполняло ее невыносимым для глаз светом и жарой.
Первая вещь, которую я увидел, была сорванная с окна штора, лежавшая на полу. В то же мгновенье я начал смутно вспоминать события минувшей ночи.
Моя голова, словно налитая свинцом, сильно болела.
Сознание работало неуверенно, а память казалась как бы засоренной. «Я вышел вместе с гепардом, — это верно. Красный знак на моем пальце доказывает, с какой силой он натягивал державший его шнурок… Мои колени еще в пыли.
Значит, верно, что я полз вдоль стены зала, в котором белые туареги играли в кости, когда Царь Хирам на них прыгнул…
А потом?.. Ах, да, Моранж и Антинея… А потом?..»
Дальше в моей голове было пустое место. А между тем что-то случилось, что-то произошло, чего я не помнил.
Мною овладело беспокойное чувство. Мне хотелось припомнить все, и, вместе с тем, я боялся это сделать; еще никогда я не испытывал болезненного противоречия.
«Отсюда до покоев Антинеи — большое расстояние. Неужели же я спал таким глубоким сном, что, когда меня несли сюда (а меня сюда принесли — это ясно), я ничего не сознавал?»
Здесь я прекратил свое расследование. У меня слишком сильно заболела голова.
— Надо подышать свежим воздухом, — пробормотал я. — Здесь настоящее пекло. Тут, действительно, с ума сойдешь.
Я ощущал потребность увидеть людей, кого бы то ни было. Машинально я направился в библиотеку.
Я нашел там Ле-Межа, который радостно, почти восторженно, возился с каким-то предметом. Профессор распаковывал огромный тюк, тщательно зашитый в коричневый холст.
— Вы пришли очень кстати, дорогой друг! — закричал он, увидев меня. — Мы получили литературу!
Он суетился с лихорадочным нетерпением. Из распоротого чрева тюка сыпались дождем журналы всевозможных цветов — синие, зеленые, желтые, темно-красные.
— Чудесно, чудесно! — восклицал профессор, подпрыгивая от счастья. — Они не очень запоздали. Последний от пятнадцатого октября. Молодец этот Амер, — надо будет хорошо его поблагодарить.
Его радость действовала заразительно.
— Я говорю о достойном турецком купце в Триполи, принимающем подписку на все интересные журналы мира.
Он отправляет их через Радамес по назначению, до которого ему очень мало дела. А вот и французские журналы.
Ле-Меж жадно пробегал их оглавления.
— Внутренняя политика: статьи Франсиса Шарма, Анатоля Леруа-Болье и Гассонвиля о путешествии царя в Париж. Вот очерк Авенеля о заработной плате в Средние века. А вот стихи, произведения молодых поэтов — Фернанда Греда, Эдмона Гарокура. А! рецензия о книге Анри де Кастри об исламе. Вот это будет куда поинтереснее… Пожалуйста, дорогой мой друг, берите все, что вам нравится.
Радость делает людей учтивыми, а Ле-Меж не только радовался: он словно опьянел от восторга.
Снаружи тянуло легким свежим ветерком. Я подошел к балюстраде балкона и, опершись на нее, стал просматривать номер «Revue des deux Mondes».
Я не читал, а лишь перелистывал страницы, кишевшие крохотными черными буквами, которые, от времени до времени, скакали у меня перед глазами, но не на бумаге, а в глубине каменистой котловины, залитой бледно-розовым светом склонявшегося к западу солнца.
Вдруг мое внимание начало сосредоточиваться. Я почувствовал, что между текстом и лежавшим предо мной ландшафтом устанавливалась какая-то странная связь.
Над нашими головами сверкало небо, на котором мелькали лишь легкие остатки рассеявшихся туч, напоминавшие белый пепел потухших костров. Солнце освещало огненным кольцом вершины скал, ярко вырисовывая в лазурном воздухе их величественные очертания. Беспредельная грусть и великий покой текли сверху широкой струей на эти пустынные места, как волшебный напиток в глубокую чашу… Я лихорадочно перевернул несколько страниц. Мне показалось, что мои мысли начали проясняться.
За моей спиной Ле-Меж, погруженный в какой-то журнал, выражал, полными негодования восклицаниями, свое неудовольствие по поводу возмущавшей его статьи.
Я продолжал чтение.
Со всех сторон, при ярком свете дня, у наших ног развертывалось великолепное зрелище. Длинная цепь скал, видимая взору до самых дальних ее вершин, во всем ее безотрадном бесплодии, тянулась перед нами наподобие огромного скопления беспорядочно нагроможденных друг на друга гигантских и бесформенных предметов, лежавших тут, на удивление человечеству, безмолвными свидетелями когда-то разыгравшейся здесь борьбы первобытных титанов. Полуразрушенные башни…
— Это позор, это скандал! — повторял профессор.
…Полуразрушенные башни, обвалившиеся крепостные стены, обрушившиеся купола, сломанные колоннады, изуродованные колоссы, громадные спины чудовищ, скелеты, титанов — лежали пред нами необъятной массой, играя своими выступами и провалами и создавая полную величавого трагизма картину. Воздушные дали были так прозрачны…
— Какой стыд, какой позор! — не унимался раздраженный Ле-Меж, ударяя кулаком по столу.
…Воздушные дали были так прозрачны, что я легко различал каждый контур, словно перед моими глазами встала, в сильно увеличенном виде, скала, которую, с полным творческой силы жестом, мне показала в окно Виоланта…
Я вздрогнул и захлопнул журнал. У моих ног, в красном свете заката, я увидел огромную, отвесную, господствовавшую над всем садом скалу, на которую указала мне Антинея в день нашей первой встречи.
«Вот весь мой горизонт», — сказала она тогда.
Тем временем возбуждение Ле-Межа достигло крайних пределов.
— Это даже не позор, это — просто мерзость, гнусность!..
Мне хотелось его задушить, чтобы не слышать его голоса. Он схватил меня за руку, призывая в свидетели.
— Прочитайте это, и вы увидите, даже не будучи специалистом, что эта статья о римской Африке — образец чудовищного непонимания, беспримерного невежества. И знаете, кем она подписана? Знаете, кто ее написал?
— Оставьте меня! — резко прервал я его.
— Она подписана Гастоном Буасье! Да, сударь! Гастоном Буасье, командором ордена Почетного Легиона, профессором Высшей Нормальной Школы, непременным секретарем Французского Института, членом Академии Надписей и Изящной Словесности, — тем самым Буасье, который в числе других отвергнул когда-то мою тему, тем самым… Несчастный университет, бедная Франция!
Я его не слушал, снова углубившись в чтение. Капли пота выступили у меня на лбу. Мне казалось, что в мою голову, как в комнату, в которой одно за другим раскрывали окна, влетали обратно воспоминания, точно голуби, возвращавшиеся, хлопая крыльями, в свою голубятню.
Ее охватила и трясла непреодолимая лихорадка; ее глаза широко раскрылись, как будто страшное видение вдруг наполнило их ужасом.
— Антонелло! — прошептала она.
И несколько минут не могла произнести ни слова.
Я смотрел на нее с невыразимым страхом, и душа моя страдала при виде судорожных движений ее дорогих уст. И видение, отражавшееся в ее глазах, перешло в мои, и предо мною снова встало бледное и исхудалое лицо Антонелло, с его быстро мигавшими веками и безумной тревогой, которая, захлеснув вдруг его длинное и худое тело, трясла его, как хрупкий тростник.
Я закрыл журнал и бросил его на стол.
— Да, так оно и есть, — произнес я.
Разрезая страницы книги, я пользовался ножом, при помощи которого Ле-Меж вскрывал полученный им тюк; то был короткий кинжал с рукояткой из черного дерева — обычное вооружение туарегов, носящих его, в виде браслета, на запястьи левой руки.
Я сунул нож в широкий карман моего фланелевого доломана и направился к двери.
Я уже переступал порог, когда услышал вдруг за собой голос звавшего меня Ле-Межа.
— Господин де Сент-Ави! Господин де Сент-Ави!
Я обернулся.
— Разрешите маленькую справку.
— В чем дело?
— О, пустяки! Вам известно, что мне поручено составление ярлыков для красного мраморного зала…
Я подошел к столу.
— Я, видите ли, позабыл осведомиться у господина Моранжа, когда он сюда прибыл, о времени и месте его рождения. После того у меня не было случая. Я его больше не видел. И вот, я вынужден теперь прибегнуть к вашему содействию. Можете вы дать мне необходимые сведения?
— Могу, — сказал я совершенно спокойно.
Он взял из ящика с пустыми ярлыками большой кусок белого картона и обмакнул перо в чернила.
— Итак, напишем: «Номер 54… Капитан?..» — Капитан Жан-Мари-Франсуа Моранж.
Я начал диктовать, положив одну руку на край стола, и вдруг заметил на моем белом рукаве пятнышко, маленькое пятнышко темно-красного цвета.
— «Моранж», — повторил Ле-Меж, выведя фамилию моего спутника. — «Родился в…— В Вильфранше.
— «В Вильфракше…» В департаменте Роны? Число?
— 14 октября 1859 года.
— «14 октября 1859 года». Так. «Умер в Хоггаре 5 января 1897 года». Ну, вот и все. Чрезвычайно вам признателен за вашу любезность.
— К вашим услугам, сударь, — и я с невозмутимым видом вышел из библиотеки.
С этого момента у меня созрело определенное решение, и только этим обстоятельством, повторяю, объясняется мое беспримерное спокойствие. И все же, расставшись с Ле-Межем, я ощутил потребность в коротком размышлении, прежде чем перейти от решения к его выполнению.
Некоторое время я блуждал по коридорам. Потом, очутившись неподалеку от своей комнаты, я направился туда.
Толкнув дверь, я увидел, что в ней стояла, по-прежнему, невыносимая жара. Я сел на диван и погрузился в раздумье.
Меня стеснял спрятанный у меня в кармане нож. Я вынул его и положил на пол.
Оружие, с его ромбическим лезвием, имело солидный вид. Между рукояткой и сталью находилось маленькое колечко из рыжеватой кожи.
Рассматривая кинжал, я вспомнил о серебряном молотке. Мне пришло на память, с какой легкостью я держал его в руке, когда хотел ударить…
И вдруг — все подробности разыгравшейся накануне сцены предстали предо мной с поразительной ясностью. Но я даже не вздрогнул. Казалось, что принятое мною решение предать немедленно смерти виновницу преступления давало мне возможность восстановить без малейшего волнения все жестокие детали события.
Если я раздумывал о своем поступке, то лишь для того, чтобы ему удивиться, а не для того, чтобы вынести себе приговор.
«Как! — сказал я себе. — Я убил Моранжа, который, как и все, был ребенком, стоил стольких страданий своей матери и причинил ей в детстве столько мучительного беспокойства своими болезнями. Я пресек эту жизнь, обративши в прах пирамиду любви, слез и коварства, называемую человеческим существованием! Поистине, какое удивительное приключение!»
И это было все. Ни страха, ни угрызений, ни того шекспировского ужаса, который бывает после убийства и который еще ныне, несмотря на то, что я стал разочарованным и пресыщенным скептиком, заставляет меня содрогаться, когда я остаюсь ночью один в темной комнате.
«Ну, — подумал я, — пора. С этим делом надо кончить».
Я поднял кинжал и, прежде чем сунуть его в карман, взмахнул им, как бы для удара. Я остался доволен. Рукоятка оружия крепко сидела в моей руке.
Я ходил в покои Антинеи всего два раза:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28