Вдруг я снова услышал его голос, но очень плохо. Мне показалось, что звуки были тоже окутаны дымом.
— Антинея… Наконец-то… Антинея… Но это не вырезано на камне… это выведено охрой… лет десять, может быть, пять тому назад… О!
Он схватился руками за голову, испустив дикий вопль.
— Это обман! Ужасный обман!
Я насмешливо пробормотал:
— Ну, ну, мой дорогой, не злитесь.
Он стиснул мою руку и сильно ее тряс. В его широко раскрытых глазах я увидел ужас и изумление.
— Да вы с ума сошли! — заорал он мне прямо в лицо.
— Не кричите так громко, — ответил я все тем же насмешливым тоном.
Он еще раз взглянул на меня и, словно обессилев, опустился на лежавший против меня камень. А у входа в пещеру Эг-Антеуэн, все так же невозмутимо, продолжал курить свою трубку, медная крышечка которой слабо блестела во мраке.
— Безумец, безумец! — повторял Моранж, и мне казалось, что голос его становится все глуше и глуше.
Вдруг он быстро наклонился к костру, который, угасая, взметнулся неожиданно кверху последним ярким пламенем.
Он схватил стебелек травы, еще не успевший обгореть, и стал внимательно его рассматривать. Через несколько секунд, пронзительно вскрикнув, он бросил его обратно в огонь.
— О! о! Вот так штука!
Покачиваясь, точно пьяный, он подошел к Эг-Антеуэну и указал ему на костер.
— Ведь, это конопля, а? Гашиш? гашиш? О! о! Вот так штука!
— Вот так штука! — повторил я, расхохотавшись.
Словно одобряя Нас, засмеялся тихим смехом и Эг-Антеуэн: Умиравший огонь освещал его закрытое покрывалом лицо и сверкал в его страшных, мрачных глазах…
…На минуту воцаряется молчание. Вдруг, быстрым движением Моранж схватывает туарега за руку.
— Я тоже хочу покурить! — говорит он. — Дай мне твою трубку.
Призрак невозмутимо исполняет просьбу моего спутника.
— Вот как! Европейская трубка…
— Европейская трубка, — повторяю за ним и я, становясь все веселее и веселее.
— С монограммой М. Какое совпадение… М— капитан Моранж.
— Капитан Массой, — спокойно поправляет его Эг-Антеуэн.
— Капитан Массой! — восклицаем в один голос Моранж и я.
И мы снова смеемся.
— Ха-ха-ха!.. Капитан Массой!.. Полковник Флятерс… Колодец в Гараме. Его убили, чтобы завладеть его трубкой, вот этой самой… Ведь, капитана Массона убил Сегейрбен-Шейх.
— Да, Сегейр-бен-Шейх, — отвечает туарег, не изменяя ни на секунду своему спокойствию статуи.
— Капитан Массой отделился от каравана вместе с полковником Флятерсом, чтобы определить местонахождение колодца, — говорит Моранж, разражаясь хохотом.
— И в это время на них напали туареги, — прибавляю я, задыхаясь от смеха.
— Один из хоггарских туарегов схватил за узду коня капитана Массона, — говорит Моранж.
— А Сегейр-бен-Шейх держал лошадь полковника Флятерса, — подсказывает Эг-Антеуэн.
— Полковник хотел вложить ногу в стремя, но в то же мгновение Сегейр-бен-Шейх ударил его саблей, — говорю я.
— Капитан Массой выхватил свой револьвер и выстрелил в Сегейр-бен-Шейха, снеся ему три пальца с левой руки, — прибавляет Моранж.
— Но, — заканчивает невозмутимо Эг-Антеуэн, — Сегейр-бен-Шейх взмахнул саблей и разрубил капитану Массону череп…
Произнеся эти слова, он тихо смеется беззвучным и самодовольным смехом. Угасающий костер освещает его лицо. Мы видим его черную блестящую трубку. Он держит ее в левой руке. На ней один… только два пальца. Странно, что до тех пор я не замечал этой подробности.
Моранж тоже обращает на это внимание, ибо, разразившись громким хохотом, он доводит до конца рассказ Эг-Антеуэна: — А разрубив ему череп, ты его ограбил и завладел его трубкой. Браво, Сегейр-бен-Шейх! Сегейр-бен-Шейх не отвечает. Но чувствуется, что он очень доволен. Он продолжает курить. Я слабо вижу его черты. Огонь костра бледнеет, огонь погас… Еще никогда я так не смеялся, как в этот вечер. И Моранж тоже, я в том уверен. Может быть, он позабудет о своем монастыре…
И все это только потому, что Сегейр-бен-Шейх похитил у капитана Массона его трубку… Верьте после этого духовному призванию!..
И опять эта проклятая песня: «А седьмая — мальчик одноглазый». Трудно себе представить более бессмысленные слова. Как забавно, не правда ли? Мы сидим вчетвером в пещере… Я сказал — вчетвером? Нет, нас — пятеро, шестеро… Нас — семь, восемь… Не стесняйтесь, мои друзья. Что такое? Куда все девались?.. Наконец-то я узнаю, какой вид имеют здешние духи, разные гамфазанты и блемиены… Моранж говорит, что у блемиенов лицо — посредине груди. Ну, значит, тот, который хочет меня схватить, — не блемиен. Вот он тащит меня вон из пещеры. А Моранж? Я не хочу, чтобы его забыли…
Но о нем не забыли: вон он сидит, я вижу, на верблюде, выступающем впереди того, к которому привязан я сам. Они хорошо сделали, что привязали меня, — иначе я, наверное, скатился бы вниз. Эти демоны совсем уже не такие плохие черти. Но когда же мы, наконец, доедем? Мне так хочется растянуться. Заснуть! Мы только что миновали, должно быть, O4ejilj» длинный и узкий проход, а потом вышли на свежий воздух. А теперь мы опять вступили в какой-то бесконечный коридор, где можно задохнуться. Снова показались звезды… Как долго будет тянуться это странное путешествие?..
Ах, свет!.. Может быть, звезды… Нет, именно — свет!..
Это — лестница… честное слово, лестница, высеченная как будто в скале, но все-таки лестница… Не понимаю, как могут верблюды… Но это совсем не верблюд: меня несет человек.
Он весь в белом, — но это ни гамфазант, ни блемиен…
Моранж, должно быть, очень сконфужен со всеми его историческими догадками, которые ни на чем не основаны…
Повторяю вам: они ни на чем не основаны. Славный Моранж! Как бы его гамфазант не уронил его с этой бесконечной лестницы… Что-то блестит там, на потолке… Ну, да, это лампа… медная лампа, какие бывают в Тунисе… А вот опять ничего не видать. Но мне это безразлично: теперь я лежу и могу заснуть. Какой глупый день!.. Послушайте, господа, — вы напрасно меня вяжете: уверяю вас, что я не имею ни малейшего желания бежать от вас на парижские бульвары…
Опять темно. Кто-то уходит. Тишина…
Но только на одну минуту. Рядом разговаривают. Послушайте, что они такое говорят!.. Нет, это невозможно!..
Ведь, это звон металла, а этот голос… Знаете ли вы, что он выкрикивает, знаете ли вы, что кричит этот голос, и притом с выражением привычного к этому делу человека? Он кричит: — Делайте вашу игру, господа! Делайте вашу игру!
В банке десять тысяч луидоров! Делайте вашу игру, господа!
Да что же это такое, черт побери! В Хоггаре я или нет?..
VIII. ПРОБУЖДЕНИЕ В ХОГГАРЕ
Было уже совсем светло, когда я открыл глаза. В ту же секунду я подумал о Моранже. Я его не видел, но слышал, как, совсем близко от меня, он испускал легкие крики изумления.
Я его позвал. Он тотчас же подошел.
— Значит, они вас не привязывали? — спросил я его.
— Извините! Конечно, привязали, но плохо, и мне удалось освободиться.
— Вы могли бы развязать и меня, — заметил я с досадой.
— Зачем? Ведь я бы вас разбудил. А я был уверен, что как только вы проснетесь, вы меня позовете.
Пытаясь подняться на ноги, я покачнулся.
Моранж усмехнулся.
— Если бы целую ночь напролет мы курили и пили, то и тогда мы не были бы в столь жалком состоянии, — сказал он. — Как бы то ни было, но этот Эг-Антеуэн с его гашишем — великий злодей.
— Скажите лучше: Сегейр-бен-Шейх, — поправил я его.
И провел рукою по лбу.
— Где мы?
— Мой дорогой друг, — ответил Моранж: — начиная с момента, когда я проснулся после того необычайного кошмара, который тянется от наполненной дымом пещеры до лестницы, уставленной высокими светильниками, как в «Тысяче и одной ночи», я перехожу от одного сюрприза к другому, от одной поразительной вещи к другой… Но лучше оглянитеська вокруг себя.
Я протер глаза, осмотрелся — и схватил руку своего спутника.
— Моранж, — произнес я умоляющим голосом,-Моранж, скажите мне, что мы все еще грезим!
Мы находились в кругловатом зале, футов пятьдесят в диаметре и такой же вышины, ярко освещаемом огромной сквозной нишей, широко открывавшейся на голубое небо, удивительно глубокое и чистое.
Мимо этого просвета носились взад и вперед ласточки, радостно испуская свои резкие, отрывистые крики.
Пол, дугообразные стены и потолок зала состояли из особой породы мрамора, пронизанного, словно порфир, жилками, и были выложены каким-то странным, бледнее золота и темнее серебра, металлом, который был покрыт в ту минуту прозрачным утренним туманом, свободно проникавшим через упомянутую мною нишу.
Привлеченный свежестью утреннего ветерка и яркими солнечными лучами, так легко рассеивающими сны и ночные грезы, я подошел, шатаясь, к просвету в стене и оперся на балюстраду.
В то же мгновение у меня вырвался невольный крик восторга.
Я находился как бы на балконе, висевшем в воздухе и высеченном в самой горе. Надо мною была небесная лазурь, а под моими ногами, метрах в пятидесяти ниже, расстилался земной рай, окруженный со всех сторон остроконечными горами, охватывавшими его как бы непрерывным, крепко стянутым поясом. То был сад. Высокие пальцы лениво покачивали в нем своими большими ветвями. А под ними виднелась густая чаша более низких, находившихся как бы под их охраной, деревьев: миндальных, лимонных, апельсинных и многих других, распознать которые с такой высоты мне было невозможно… Широкий голубой ручей, питаемый водопадом, заканчивался в своем течении очаровательным, поразительно прозрачным озером. Большие птицы кружились над этим зеленым колодцем, а посредине озера мелькал красным пятном стоявший в нем фламинго.
Что касается возносившихся со всех сторон к небу высоких черных вершин, то все они были покрыты снегом.
Голубой ручей, цветущие пальмы, золотистые плоды, чудесно лежавший над ними горный снег и струившийся, точно эфир, воздух — оставляли картину столь удивительной чистоты и красоты, что созерцание ее оказалось не под силу моей слабой человеческой природе. Я приник лицом к балюстраде, показавшейся мне такой же нежно-пушистой, как и далекий божественный снег, и заплакал, как ребенок.
Моранж испытывал такое же чувство, но, проснувшись раньше меня, он имел, без сомнения, время освоиться со всеми подробностями фантастического ландшафта, который подействовал на меня подавляющим образом.
Положив мне на плечо руку, он мягко заставил меня вернуться в зал.
— Вы еще ничего не видели, — сказал он. — Смотрите, смотрите!
— Моранж! Моранж!
— Я вас понимаю, дорогой, но что могу я вам сказать? Смотрите!
Я только теперь заметил, что странный зал был обставлен (да простит мне бог) по-европейски. В нем мелькали там и сям круглые туарегские подушки из разноцветной кожи, одеяла из Гафзы, ковры из Кайруана, портьеры из Карамана, нотоые в ту минуту я не осмелился бы приподнять. В то же время, в просвет раздвижной стены я увидел уставленную сверху донизу книгами библиотеку. На стенах зала висело множество фотографий, изображавших шедевры античного искусства, а посредине стоял стол, почти утопавший среди наваленных на него листов бумаги, брошюр и всевозможных периодических изданий. Мне показалось, что земля разверзлась у меня под ногами, когда я узрел номер (и довольно свежий) «Археологического Обозрения».
Я посмотрел на Моранжа. Он взглянул на меня, и вдруг — мы разразились одновременно безумным хохотом, продолжавшимся с добрую минуту.
— Не знаю, — начал Моранж, когда к нему вернулась способность речи, — не знаю, придется ли нам когда-нибудь пожалеть о нашей маленькой экспедиции в Хоггар. Но, пока что, — сознайтесь, — она обещает быть чрезвычайно богатой непредвиденными делами и событиями. Этот необычайный проводник, который усыпляет нас с единственной целью избавить от неприятностей караванной жизни и дает нам возможность с наилучшими намерениями познать хваленые восторги гашиша; эта фантастическая ночная скачка, и, наконец, этот грот Нуредина, учившегося в Нормальной Школе у афинянина Берсо, — все это, клянусь честью, может привести в полное расстройство самую крепкую голову.
— Нет, серьезно, что вы обо всем этом думаете?
— Что я об этом думаю, мой бедный друг? Да то же самое, что и вы. Я ничего, ничего не понимаю. То, что вы так любезно называете моей эрудицией, все это полетело кувырком. Да и может ли быть иначе? Этот троглодитизм меня пугает. Правда, Плиний говорит о туземцах, живших в пещерах в семи днях пути на юго-запад от страны змантов и в двенадцати днях на запад от Большого Сирта. Геродот также сообщает, что гараманты охотились на своих запряженных конями колесницах за пещерными эфионами. Но мы находимся в Хоггаре, в сердце страны туарегов, а все лучшие авторы описывают их как людей, которые никогда не жили и не могут жить в гротах. Дюверье пишет об этом в самой категорической форме. Но, в таком случае, что представляет собою, скажите мне, эта превращенная в рабочий кабинет пещера ср стенами, увещанными снимками с Венеры Медицейской и Аполлона Савроктона? Ведь, тут, действительно, есть от чего с ума сойти!
И Моранж, повалившись на диван, снова захохотал.
Я стал просматривать листы бумаги, в беспорядке разбросанные на стоявшем посреди зала рабочем столе. Моранж взял их у меня из рук и начал с жадностью их пробегать. Безграничное изумление отразилось на его лице.
— Час от часу не легче, мой дорогой! Здесь есть человек, занятый составлением, при помощи всевозможных источников и цитат, ученого труда об островах горгон: de gorgonum insulis. Он уверяет, что Медуза была дикой ливийкой, жившей в окрестностях Тритонового озера, нашего нынешнего Шот-Мельрира, и что именно там Персей… Ах!
Слова Моранжа застряли у него в горле, В ту же минуту чей-то тонкий и раздраженный голос раздался в огромном зале.
— Прошу вас, сударь, оставить в покое мои бумаги!
Я быстро повернулся, чтобы взглянуть на говорившего.
Одна из караманских портьер раздвинулась, чтобы пропустить страннейшую в мире фигуру. Несмотря на то, что мы уже привыкли ко всяким неожиданным и даже нелепым вещам, явившееся перед нами существо превосходило своею невероятностью все пределы и границы человеческого воображения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28