На пороге двери стоял маленького роста человек с совершенно голым черепом, с желтым и заостренным лицом, наполовину скрытым парой огромных зеленых очков и с небольшой бородой с проседью. Белье, если оно на нем было, исчезало под внушительным широким галстуком вишневого цвета, На нем были белые штаны очень широкого покроя.
Мягкие туфли из красной кожи составляли единственную восточную деталь его костюма.
Не без некоторого тщеславия, он носил в петличке розетку французского ордена «За гражданские Заслуги».
Он подобрал все листы бумаги, которые Моранж, пораженный его появлением, уронил на пол, пересчитал их, привел в порядок, и, бросив на нас гневный взгляд, позвонил в медный колокольчик.
Портьера снова раздвинулась. Вошел белый туарег гигантского роста. Мне показалось, что я узнал в нем одного из двух, виденных мною в пещере-с надписями.
— Ферраджи, — сердито спросил крохотный кавалер французского ордена, — почему этих господ доставили в библиотеку?..
Туарег почтительно поклонился.
— Сегейр-бен-Шейх вернулся гораздо позднее, чем его ожидали, сиди, — ответил он, — и бальзамировщики не успели вчера вечером завершить свое дело. Временно их привели сюда, — закончил он, указывая на нас.
— Хорошо, можешь идти, — яростно сказал маленький человек.
Медленно пятясь, Ферраджи дошел до двери. Здесь он на минуту остановился и прибавил:
— Я должен тебе напомнить, сиди, что завтрак готов.
— Хороший, ступай!
И человек в зеленых очках, усевшись за рабочий стол, принялся лихорадочно перелистывать бумаги.
Не знаю почему, но безумное раздражение вдруг овладело мною в то мгновение. Я подошел к карлику.
— Сударь, — сказал я ему. — Ни я, ни мой товарищ, мы совершенно не знаем, где мы находимся и кто вы такой. Мы только видим, что вы француз, так как на вас — один из почетнейших знаков отличия нашей страны. С своей стороны, вы могли сделать такое же заключение, — прибавил я, показывая на тонкую красную ленточку на моей куртке.
Он посмотрел на меня с удивлением, в котором сквозило презрение.
— Что отсюда следует, сударь?
— Отсюда следует, сударь, что негр, только что говоривший с вами, произнес имя Сегейр-бен-Шейха, т. е. назвал разбойника и бандита, одного из убийц полковника Флятерса. Известно ли вам это обстоятельство?
Маленький человек бросил на меня холодный взгляд и пожал плечами.
— Разумеется. Но какое мне до этого дело?
— Как! — гаркнул я вне себя. — Но кто же вы тогда?
— Сударь, — произнес с комичным достоинством миниатюрный старик, поворачиваясь к Маранжу, — обращаю ваше внимание на странное поведение вашего товарища. Я здесь у себя дома и не потерплю…
— Извините моего товарища, сударь, — сказал Моранж, выступая вперед. — Он не принадлежит к числу ученых. У молодых поручиков, вы знаете, всегда горячий нрав. Кроме того, вы должны сами понимать, что у него, как и у меня, есть причины, мешающие нам сохранять необходимое спокойствие.
Вне себя от злости, я уже собирался выступить с опровержением на эту речь Моранжа, дышавшую столь непонятной покорностью и скромностью. Но, бросив на него взгляд, я убедился, что на его лице выражение иронии и удивления было одинаково сильно.
— Я знаю, что большинство офицеров — грубияны и невежды, — проворчал старикашка, — но все же этого мало для того…
— Я сам офицер, — продолжал Моранж с тем же смирением, — и если я когда-либо страдал от сознания слабого умственного развития людей этого звания, то, клянусь вам, что никогда еще я не чувствовал этого острее, чем в эту минуту, когда я, — прошу простить мою нескромность,просматривал ученые страницы, которые вы посвящаете захватывающей истории Горгоны, на основании сведений Прокла Карфагенянина, цитируемого Павзанием…
Видимое изумление изменило черты лица маленького старика. Он быстро протер свои очки.
— Что? — воскликнул он.
— Очень жаль, — невозмутимо продолжал Моранж,что в нашем распоряжении нет любопытного трактата, написанного по этому жгучему вопросу Стацием Себозом и сообщенного нам Плинием, и очень жаль, также, что…
— Вам знаком Стаций Себоз?
— И очень жаль, также, что мой учитель, географ Берлиу…
— Вы знали Берлиу, вы были его учеником! — пролепетал, совершенно растерявшись, маленький человек с отличием в петличке.
— Я имел эту честь, — ответил Моранж, принимая вдруг холодный тон.
— Но, в таком случае, сударь… но, в таком случае, вы слышали… вам известен вопрос об Атлантиде?
— Да, я знаю сочинения, написанные по этому поводу Ляньо, Плуа и Арбуа де Жубенвилем, — с тем же ледяным выражением на лице произнес Моранж.
— Ах, боже мой! — Маленький человек пришел в необычайное волнение. — Сударь… капитан… как я счастлив… простите меня!..
В эту минуту портьера снова раздвинулась. Появился Ферраджи.
— Сиди, они прислали тебе сказать, что если ты не придешь, они начнут без тебя.
— Иду, иду, Ферраджи. Скажи, что я сейчас буду… Ах, сударь, если бы я мог предвидеть… Но, ведь, это такая исключительная вещь: офицер, знакомый с Проклом Карфагенянином и с Арбуа де Жубенвилем. Еще раз… Но позвольте представиться: «Этьен Ле-Меж, профессор университета.
— Капитан Моранж, — отрекомендовался мой спутник.
Я выступил в свою очередь.
— Поручик Сент-Ави. Должен сознаться, что я из породы людей, которым свойственно путать Арбуа Карфагенянина с Проклом де Жубенвилем. Постараюсь в будущем заполнить этот пробел. А пока — мне очень хотелось бы знать, где мы находимся, мой товарищ и я, свободны ли мы, и какая тайная сила держит нас в плену. Принимая же во внимание, сударь, что вы производите впечатление человека, чувствующего себя хозяином в этом доме, я просил бы именно вас осведомить меня по этому вопросу, который, — простите мне мою слабость, — является для меня чрезвычайно важным.
Ле-Меж посмотрел на меня. На его губах заиграла довольно неприятная улыбка. Он открыл рот…
Но в эту минуту нетерпеливо задребезжал колокольчик.
— Через несколько минут, господа, я вам все скажу и объясню… Но сейчас, как видите, нам необходимо поторопиться. Теперь — время завтрака, и нашим сотрапезникам надоело ждать,
— Нашим… сотрапезникам?
— Их двое, — пояснил Ле-Меж. — Мы втроем составляем европейское население этого дома… население постоянное, счел он нужным прибавить, улыбнувшись своей спокойной улыбкой. — Но эти двое, это два оригинала, господа, с которыми вы предпочтете, без сомнения, иметь как можно меньше дела. Один из них принадлежит к духовному званиюи -т— хотя он и протестант
— умственным развитием не отличается. Другой — отставший от света светский человек, старый чудак.
— Позвольте, — спросил я, — уже не его ли я слышал прошлою ночью. Он собирался снять банк. С ним были, без сомнения, вы и пастор?..
Ле-меж, оскорбленный в своем достоинстве, замахал руками. — Что вы, что вы… совсем не со мною! Он дуется в карты с туарегами, которых он обучил всевозможным играм… Слышите, это он отчаянно звонит в колокольчик, чтобы мы поторопились. Теперь половина десятого, а игорный зал открывается в десять. Надо поторопиться! Я думаю, впрочем, что вы не без удовольствия подкрепите немного свои силы.
— Да, мы не откажемся, — ответил Моранж.
По длинному извилистому коридору, который прерывали на каждом шагу ступени, мы пошли за Ле-Межем. Нам пришлось подвигаться в полутьме, руководясь либо фонарями под розовыми колпаками, либо,высокими светильниками с горевшими в них душистыми травами. И те и другие были размещены на равном друг от друга расстоянии, в небольших нишах, высеченных прямо в скале. Волнующий аромат восточных благовоний наполнял окружающий мрак, составлял приятный контраст с холодным воздухом, струившимся с далеких снежных вершин.
От времени до времени нам пересекал дорогу, словно немой и бесстрастный призрак, белый туарег, оставляя позади постепенно замиравшее шлепанье своих мягких туфель.
Перед тяжелой дверью, обитой тем же бледным металлом, который я заметил на стенах библиотеки, Ле-Меж остановился и пропустил нас вперед.
Хотя столовая, куда мы вошли, была мало похожа на европейские, но все же многие из них могли бы позавидовать ее комфорту. Как и библиотека, она получала свет через большое сквозное углубление в стене, похожее на балкон. Но я сообразил, что эта комната была обращена наружу, между тем как из библиотеки открывался вид на сад, находившийся внутри расположенных короною гор.
В столовой не было ни центрального стола, ни варварской мебели, называемой стульями. Вся она была заполнена бесчисленными, очень низкими, табуретами из золоченого дерева, в венецианском стиле, густо устлана коврами спокойных и однообразных рисунков и усыпана туарегскими или тунисскими подушками. Посредине зала тянулась громадная цыновка, на которой, в тонко и искусно сплетенных корзинках, стоявших вперемежку с высокими серебряными чашами и медными тазами с душистой водой, находился завтрак, один вид которого обрадовал нас, как детей.
Ле-Меж, выступив вперед, представил нас двум личностями, уже занимавшим места на цыновке.
— Господи Спардек, — сказал он и я понял, что этой которого дадут ему возможность оценить гораздо больше, чем вам, все значение того, что я собираюсь вам здесь открыть.
С этими словами он подошел к каменной стене и нажал в ней пружину. Показался шкаф, плотно уставленный книгами. Он взял одну из них.
— Оба вы, — продолжал Ле-Меж, — находитесь во власти женщины. Эта женщина — султанша и неограниченная владычица Хоггара — называется Антинеей… Не подпрыгивайте от изумления, господин Моранж: вы все сейчас поймете.
Он раскрыл книгу и прочитал следующую фразу: «Прежде чем начать, я должен вас предупредить: не удивляйтесь, если я буду называть варваров греческими именами».
— Что это за книга? — спросил Моранж, бледность которого в ту минуту испугала меня.
— Эта книга, — ответил Ле-Меж очень медленно, взвешивая каждое слово и с выражением необыкновенного торжества в голосе, — эта книга — наиболее великий, наиболее прекрасный и наиболее совершенный из диалогов Платона: это -«Критий» или «Атлантида».
— «Критий»? Но, ведь, он не окончен, — пробормотал Моранж.
— Он не окончен во Франции, в Европе, повсюду, — сказал Ле-Меж. — Но здесь он окончен. Вы убедитесь в этом по экземпляру, который вы видите.
— Но какое отношение, — спросил Моранж, с жадностью просматривая манускрипт, — какое отношение существует между этим диалогом, который закончен… да, как мне кажется, он закончен… какое отношение между ним и этой женщиной, Антинеей? Почему именно она им владеет?
— Потому, — ответил невозмутимо маленький человек, — потому, что для этой женщины эта книга — ее родословная, так сказать, ее «Готский альманах», понимаете? Потому, что она устанавливает ее удивительное и чудесное происхождение, потому, что она доказывает…
— Доказывает… что? — повторил Моранж.
— Доказывает, что она внучка Нептуна, последний по томок атлантов.
IX. АТЛАНТИДА
Ле-Меж посмотрел на Моранжа с победоносным видом.
Было очевидно, что он обращался только к нему, считая лишь его одного достойным своих конфиденциальных сообщений.
— Много было офицеров, — сказал он, — французских и других, которых каприз повелительницы нашей Антинеи приводил сюда. Вас первого я удостаиваю небывалой чести, посвящая в тайны Хоггара. Но вы были учеником Берлиу, а я очень многим обязан памяти этого человека, и мне кажется, что, делясь с одним из его последователей результатами моих специальных изысканий, я как бы отдаю дань уважения великому ученому.
Он позвонил. На пороге вырос Ферраджи.
— Кофе! — приказал Ле-Меж.
Он протянул нам пестро раскрашенный ящичек с египетскими папиросами.
— Я никогда не курю, — пояснил он при этом, — но иногда сюда приходит Антинея. Это ее папиросы. Угощайтесь, господа!
Я всегда питал отвращение к этому голубому табаку, который дает возможность любому парикмахеру с улицы Мишодьер создать себе иллюзию восточных наслаждений.
Но, в сущности, эти отдающие мускусом папиросы не лишены приятности. К тому же, запас моего собственного английского табаку давно уже иссяк.
— Вот комплект номеров «Vie Parisienne», — сказал мне Ле-Меж. — Займитесь ими, если они вас интересуют, пока я буду беседовать с вашим другом.
— Милостивый государь, — ответил я довольно резко, — я не был, правда, учеником Берлиу, но, тем не менее, разрешите мне послушать ваш разговор. Я не теряю надежды найти его занимательным.
— Как вам будет угодно, — сказал маленький человек.
Мы устроились поудобнее. Ле-Меж уселся за свой рабочий стол, оправил свои манжеты и начал так: — Как бы ни была велика моя слабость к полной объективности в вопросах научных, я не могу, однако, совершенно отделить мою собственную биографию от истории жизни Клито и Нептуна. Я жалею об этом, но, вместе с тем, горжусь. Я сам ковал свою судьбу. Уже с самых ранних лет меня поражало необыкновенное развитие, которое получили в девятнадцатом веке исторические науки. Я понял, куда вел мой путь. И, вопроеки всему и наперекор всем, я пошел по этому пути.
«Повторяю: вопреки всему и наперекор всем. Не имея никаких других ресурсов, кроме своей любви к труду и личных качеств, я добился, на конкурсе 1880 года, эфедры истории и географии. То был, поистине, великий конкурс.
Среди тринадцати кандидатов, успешно выдержавших его, были люди, ставшие потом знаменитостями: Жюльен, Буржуа, Ауэрбах. Я не сержусь на своих коллег, находящихся ныне на вершине официальных почестей: я читаю с состраданием их сочинения, а жалкие заблуждения, на которые их обрекает недостаточность их документальной осведомленности, могли бы вознаградить меня за все неприятности моей университетской карьеры и наполнить мою душу насмешливой радостью, если бы я не чувствовал себя, уже с давних пор, гораздо выше всех этих удовольствий мелкого самолюбия.
Меня назначили преподавателем в Лионский лицей, где я познакомился с Берлиу и начал следить, с захватывающим, почти страстным интересом, за его трудами по истории Африки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28