— Правильно!-подтвердил гетман.
Он зажал между коленями кувшин с вином, тщетно пытаясь его откупорить.
— Бокалы, стройся! — воскликнул он, когда его усилия увенчались, наконец, успехом.
— Куку отрицает реальность нашего существования, — грустно сказал пастор, опорожнив свой стакан.
— А ну его! — шепнул мне на ухо гетман Житомирский. — Пусть себе болтает! Разве вы не видите, что он совсем пьян?
Но он и сам начинал говорить заплетающимся языком.
Ему стоило большого труда наполнить мой бокал до самых краев.
У меня возникло желание оттолкнуть от себя вино. Но вдруг мой. мозг прорезала мысль:
«В этот час Моранж… Что бы он ни говорил… Она так прекрасна».
И, потянув к себе стакан, я снова осушил его до дна.
Тем временем Ле-Меж и Спардек запутались в необыкновенном религиозном диспуте, швыряя друг другу в голову «Book of commun prayer" , «Declaration des droits de 1'homme" и «Bulle Unigenitus" . Мало-помалу, гетман начал приобретать над обоими то влияние, которое светский человек, даже мертвецки пьяный, всегда имеет над другими, благодаря превосходству воспитания над образованием.
Граф Беловский выпил в пять раз больше, чем профессор и пастор. Но он в десять раз лучше противостоял вину.
— Оставим эти пьянчуг, — сказал он с отвращением.Пойдемте, дорогой друг. Наши партнеры ждут нас в игорном зале.
— Милостивые государыни и государи, — начал гетман, входя в зал, — позвольте представить вам нового партнера, моего друга, поручика Сен-Ави. — Не мешайте, — прошептал он мне на ухо. — Все это прислуга… я знаю… Но я, видите ли, воображаю…
Я увидел, что он был, действительно, пьян.
Игорный зал помещался в узкой и длинной комнате.
Громадный стол без ножек, поставленный прямо на пол и окруженный валом из подушек, на которых сидело и полулежало около дюжины туземцев обоего пола, составлял главную часть обстановки. На стене висели две гравюры, свидетельствовавшие о весьма счастливом эклектизме: «Святой Иоанн Креститель» да-Винчи и «Последние патроны" Альфонса де Нэвилля.
На столе стояли красные глиняные бокалы. Среди них возвышался тяжелый кувшин, наполненный пальмовым вином.
Среди присутствовавших я узнал старых знакомых: моего массажиста, маникюршу, цырюльника и двух-трех белых туарегов, которые, завесив себе лица, важно курили свои трубки с медными крышками. Все они, в ожидании лучшего, наслаждались какой-то карточной игрой, сильно напоминавшей рамс. Тут же находились и обе наперсницы Антинеи — Агида и Сидия. Их гладкая темная кожа сверкала из-под покрывал, испещренных серебряным шитьем. Я пожалел, что среди собравшихся не оказалось красной шелковой туники маленькой Танит-Зерги… Снова, но только на одну секунду, у меня мелькнула мысль, о Моранже.
— Давай, фишки, Куку! — скомандовал гетман. — Мы тут не за тем, чтобы тратить время на пустяки.
Повар-цвийглист поставил перед собой ящичек с разноцветными костяными кружочками. Граф Беловский принялся их считать, располагая их с величайшей серьезностью небольшими кучками.
— Белые — один луидор, — объяснил он мне. — Красные — сто франков. Желтые — пятьсот. Зеленые — тысяча. Да, игра тут идет чертовская! Впрочем, вы сами сейчас увидите.
— Покупаю банк за десять тысяч, — заявил поварцвинглист.
— Двенадцать тысяч, — сказал гетман.
— Тринадцать, — произнесла Сидия, которая, устроившись, с похотливой улыбкой, на коленях у графа, любовно соединяла свои фишки в маленькие стопки.
— Четырнадцать, — сказал я.
— Пятнадцать! — крикнула пронзительным голосом старая негритянка-маникюрша.
— Семнадцать! — громогласно возгласил гетман.
— Двадцать тысяч! — отчеканил повар.
И, напирая на каждое слово, он прибавил, бросив на нас вызывающий взгляд: — Двадцать. Я покупаю банк за двадцать тысяч.
Гетман с досадой махнул рукой.
— Дьявол! С этим животным ничего не поделаешь. Вам придется шпарить вовсю, поручик.
Куку поместился в середине стола, разделив таким образом играющих на два табло. Он начал тасовать карты и производил эту операцию с такой неподражаемой ловкостью, что я широко раскрыл глаза.
— Я говорил вам: совсем как у Анны Демонт, — шептал мне с гордостью гетман.
— Делайте вашу игру! — сказал лающим голосом негр. — Делайте вашу игру, господа!
— Подожди, скотина! — сказал ему Беловский. — Ведь ты видишь, что стаканы пусты… Какамбо, сюда!
Смешливый массажист немедленно наполнил бокалы.
— Сними! — обратился Куку к красивой туземке Сидии, сидевшей направо от него.
Молодая женщина прорезала колоду левой рукой: она верила, по-видимому, в приметы или, может быть, просто потому, что ее правая рука держала в тот миг наполненный стакан, который она подносила к губам. Я увидел, как вздулось ее тонкое матовое горло, пропуская вино.
— Даю, — сказал Куку.
Мы сидели за столом в таком порядке; с левой стороны — гетман, затем — Агида, которую он обнимал за талию с развязностью истого аристократа, потом
— Какамбо, туземка и двое негров, с важным и внимательным видом следивших за игрой; справа находились: Сидия, я, старая маникюрша Розита, цырульник Барбуф, другая чернокожая женщина и двое белых туарегов, таких же серьезных и сосредоточенных, как и их симметрически сидевшие, с моей стороны, товарищи.
— Беру, — ответил гетман.
Сидия отрицательно покачала головой.
Куку дал гетману четверку, а себе вытянул пятерку.
— Восемь! — крикнул Беловский.
— Шесть, — сказала красивая Сидия.
— Семь, — вывернул свои карты Куку. — Одна табло платит другому, — холодно прибавил он.
— Дублет! — заявил гетман.
Какамбо и Агида последовали его примеру. На нашей стороне партнеры были сдержаннее. Маникюрша, например, не делала ставок больше двадцати франков.
— Я требую, чтобы оба табло играли ровно, — невозмутимо сказал Куку.
— Какой невыносимый субъект! — выругался граф.На, лопай! Теперь ты доволен?
Куку дал карту, открыв себе девять.
— Честь спасена! — заорал Беловский. — У меня восемь…
У меня было два короля, и потому я не обнаружил ни малейшего неудовольствия. Розита взяла у меня из рук карты.
Я взглянул на сидевшую справа от меня Сидию. Ее длинные черные волосы ниспадали густыми волнами ей на плечи. Она была, действительно, очень хороша, будучи слегка навесела, как и все это фантасмагорическое общество.
Она тоже посмотрела на меня, но украдкой, словно пугливый зверек.
«А! — подумал я. — Она, кажется, меня боится. На лбу у меня, должно быть, написано: „Посторонним охота воспрещается“.
Я коснулся ее ноги. Она испуганно ее отдернула.
— Кто прикупает? — спросил Куку.
— Мне не надо, — ответил гетман.
— Мне довольно, — сказала Сидия.
Повар вытянул себе четверку.
— Девять, — произнес он.
— Эта карта попала бы ко мне, — воскликнул граф, крепко выругавшись. — Ведь у меня было пять… вы понимаете… пять. Ах, и зачем только я поклялся тогда его величеству императору Наполеону III, что никогда не буду прикупать к пяти. Бывают минуты, когда я страшно от этого страдаю… Вот увидите: сейчас эта скотина Куку покажет нам кукиш.
Он был прав, ибо негр, к которому перешли три четверти всех ходивших по столу фишек, поднялся с важным видом на ноги и вежливо откланялся компании:
— До завтра, господа!
— Убирайтесь все отсюда! — крикнул гетман Житомирский. — Останьтесь со мной, господин де Сент-Ави.
Когда все удалились, он снова налил себе большой стакан вина. Потолок зала был окутан серым дымом.
— Который час? — спросил я.
— Половина первого… Но ведь вы не покинете меня… ведь, нет, мой друг… мой дорогой друг… У меня очень тяжело на сердце, очень тяжело…
Он плакал горючими слезами. Полы его сюртука, распластавшись, позади него, надвое, казались большими зеленоватыми крыльями какого-то насекомого.
— Неправда ли, как хороша Агида, — заметил он, не переставая плакать. — Вы не находите, что она напоминает, — будь она немного посветлее, — графиню де Терюэль, прекрасную графиню де Терюэль, Мерседес, — ту самую, которая в Биаррице купалась голою перед утесом Святой Девы, узнав, что князь Бисмарк стоял на дамбе… Вы ее не помните? Мерседес де Терюэль?
Я пожал плечами.
— Да, это правда. Я и позабыл, что вы были тогда совсем ребенком. Вам было года два-три. Да, вы были ребенком! Ах, друг мой! Быть современным такой эпохи и закладывать банк здешним дикарям… Я должен вам рассказать…
Я встал и слегка оттолкнул его от себя.
— Останьтесь, останьтесь! — молил он. — Я расскажу вам все, что вы захотите, расскажу о том, как я появился здесь, обо всем, чего я никогда не рассказывал никому. Останьтесь! Я чувствую потребность излить свою душу в лоно истинного друга. Повторяю, я вам расскажу oбо всем. Я вам доверяю. Вы
— француз, вы — дворянин. Я знаю, что вы ей ничего не передадите…
— Ничего ей не передам? Кому?
— Ей.
Его язык начал заплетаться. В его голосе мне почудились нотки страха.
— Кому?
— Ей… ей… Антинее! — пробормотал он.
Я снова опустился на свое место.
XIII. ИСТОРИЯ ГЕТМАНА ЖИТОМИРСКОГО
Граф Казимир дошел до того состояния, когда пьяный человек становится серьезным и искренним.
С минуту он собирался с мыслями, после чего начал нижеследующий рассказ, который я передаю, глубоко сожалея о том, что не могу точно воспроизвести его бесподобные архаизмы.
— Когда мускатный виноград снова порозовеет в садах Антинеи, мне исполнится шестьдесят восемь лет. Очень печально, мой дорогой друг, когда съедаешь свои доходы слишком рано. Неправда, будто в жизни всегда и все можно начать сначала. Как горько, после незабвенных дней в Тюильрийском дворце в 1960 году, дойти до того положения, в каком я нахожусь теперь!
Однажды вечером, незадолго до войны (я помню, что Виктор Нуар еще был жив), несколько очаровательных женщин, имен которы я не произнесу (фамилии их сыновей я встречаю иногда в светской хронике «Gaulois»), высказали мне желание потолкаться среди настоящих лореток. Я привез их на бал в «Grande Chaumiere». Тамошняя публика состояла из начинающих художников, студентов и веселых девиц. Посредине зала кафешантана несколько пар отплясывали такой канкан, что чуть не/касались своими ногами висевших на потолке люстр. Мы обратили особенное внимание на одного малорослого молодого брюнета, одетого в потертый сюртук и в клетчатые брюки, не имевшие, по-видимому, никакой связи с подтяжками. У него были косые глаза, жидкая бородка и грязные, жирные, точно слипшаяся черная патока, волосы. Антраша, которые он выкидывал, поражали своей необычайностью. Мои дамы захотели узнать, кто он такой: оказалось — Леон Гамбета.
Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, меня охватывает сожаление при мысли о том, что в тот вечер одного пистолетного выстрела в этого негодного адвоката было бы достаточно, чтобы обеспечить навеки счастливую судьбу и мне и приютившей меня стране, ибо, мой дорогой друг, я — француз, если не по рождению, то сердцем и духом…
Я родился в 1829 году, в Варшаве. Отец мой был поляк, а мать — русская, уроженка Волыни. Именно от нее достался мне титул гетмана Житомирского. Его вернул мне, по просьбе моего августейшего повелителя императора Наполеона III, царь Александр II во время своего пребывания в Париже.
В силу политических причин, выяснить которые можно только при условии беглого обзора всей истории несчастной Польши, мой отец, граф Беловский, должен был покинуть в 1830 году Варшаву и поселиться в Лондоне. Здесь он принялся расточать свое огромное состояние, оправдывая свое мотовство снедавшим его после смерти моей матери горем. Когда, в свою очередь, он умер, во время дела Притчарда, он оставил мне около тысячи фунтов стерлингов годового дохода и два или три карточных векселя, в безнадежности которых я потом убедился.
Я всегда буду вспоминать с волнением девятнадцатый и двадцатый годы моей жизни, когда я занимался ликвидацией этого маленького наследства. В ту эпоху Лондон был, поистине, очаровательным городом. Я устроил себе очень уютную холостую квартиру на Пикадилли. Picadilly! Shops, palaces, bustle and breeze, The whirling of wheels, and the murmur of trees.
Травля лисиц быстроногими гончими, прогулки по ГайдПарку, балы и вечера, а затем пикантные приключения с достойными Венерами с Дрюри-Лэйна Нет, виноват, не все. Я отдавал часть моего досуга и игре, при чем из уважения к памяти моего отца очень часто проверял правильность крупных дублетов покойного. И именно игра была причиной события, о котором сейчас будет речь и которое должно было перевернуть вверх дном мою жизнь — занимали все мое время…
Мой друг, лорд Мамсбери, постоянно мне говорил: «Я должен съездить с вами к одной очаровательной женщине на Оксфордской улице, 277, — к мисс Ховард». Однажды вечером он повез меня туда.
Это было 22 февраля 1848 года. Хозяйка дома блистала, действительно, красотой, а ее гости были очаровательны.
Кроме Мамсбери, у меня оказалось там несколько знакомых: лорд Клибден, лорд Честерфильд, сэр Френсис Маунджой и майор 2-го лейб-гвардии полка, граф д'Орсей. Сначала играли в карты, а потом стали говорить о политике.
Темою беседы служили события во Франции, при чем обсуждали вкривь и вкось возможные последствия возмущения, которое, по причине запрещения политического банкета в XII округе, вспыхнуло утром того дня в Париже и о котором только что сообщил телеграф. До тех пор я никогда не занимался общественными делами. Не знаю, какая меня тогда укусила муха, но со всем пылом моих девятнадцати лет я принялся утверждать, что полученные из Франции сведения означали неизбежность провозглашения республики, а после нее — восстановление монархии…
Общество встретило мою выходку заглушенным хихиканьем, и все взоры обратились в сторону одного гостя, который сидел с четырьмя партнерами за булиотом. Услышав мои слова, он перестал играть, усмехнулся, в свою очередь, и, поднявшись с места, подошел ко мне. Он был среднего, скорее небольшого роста, в наглухо застегнутом синем сюртуке, с неопределенным, рассеянным взглядом.
Все присутствовавшие наблюдали эту сцену с веселым любопытством.
— С кем имею честь? — спросил он очень тихим голосом.
— Граф Казимир Беловский, — ответил я резко, желая показать, что разница в летах еще не давала ему право на допрос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28