Вопрос, который она постоянно видела на моих губах, казался ей невыносимым, и я чувствовал, что она избегала касаться того, о чем я сам не осмеливался с нею заговаривать.
А чтобы успешнее избегать щекотливых тем, она, как маленький неугомонный попугай, болтала и болтала без конца.
Когда я захворал, эта сестра милосердия из коричневого шелка и бронзы окружила меня уходом, какого, вероятно, не знал ни один больной. Оба четвероногих хищника, большой и малый, сидели с обеих сторон моего ложа, и я видел сквозь занавес бреда их полные печали и тайны глаза, устремленные на мое лицо.
Своим поющим голосом Танит-Зерга рассказывала мне чудесные истории, поведав в том числе, и ту, которая была, по ее мнению, самой интересной, — свою биографию.
Только позднее я как-то сразу понял, до какой степени эта маленькая дикарка вошла в мою жизнь… Где бы ты ни находилась в настоящую минуту, дорогая, славная девушка, с какого бы умиротворенного берега ты ни наблюдала мою трагедию, взгляни на твоего друга и прости ему, если он не сразу обратил на тебя то внимание, которого ты так заслуживала.
— От моих детских лет, — говорила Танит-Зерга, — я сохранила воспоминание о юном и розовом солнце, которое вставало, среди утренних испарений, над большой рекой, катившей свои широкие, спокойные волны, над рекой, «где много воды», над Нигером. Это было… Но ты меня не слушаешь…
— Я слушаю тебя, крошка… клянусь тебе!
— Правда? Тебе со мною не скучно? Ты хочешь, чтобы я рассказывала?
— Да, Танит-Зерга, рассказывай.
— Ну, так вот… Вместе с моими маленькими подругами, к которым я относилась очень хорошо, я играла на берегу реки, «где много воды», под сенью ююб, сестер зегзега, чьи шипы обагрили кровью голову вашего пророка… Мы называем это дерево райским, потому что под ним, как говорит наш пророк, будут пребывать в раю души праведников, и еще потому, что оно вырастает иногда таким большим, таким большим, что всаднику надо ехать в его тени целых сто лет…
«Мы плели красивые венки из мимоз, розовых каперсовых цветов и белых чернушек. Мы бросали их затем в зеленые волны реки, чтобы заговорить злую судьбу, и хохотали, как сумасшедшие, когда оттуда вдруг вылезала, фыркая и отдуваясь, толстая, добродушная и жирная голова гиппопотама, которого мы принимались немедленно обстреливать, без всякой злобы, чем попало, пока он не уходил обратно в воду, подняв вокруг себя горы пены.
«Так проходило утро, после чего над коробившимся от жары Гао расстилало свой саван смертоносное полуденное солнце. Позднее, когда оно садилось, мы снова приходили к реке, чтобы наблюдать, как на высокий берег, над которым носились тучи москитов и мошек, выползали один за другим огромные, словно закованные в бронзу, кайманы и увязали в предательски увлекавшей их желтой грязи прибрежных болот и ручьев.
«Тогда мы начинали палить в них, как утром в гиппопотамов, и, чтобы приветствовать солнце, исчезавшее за черными ветвями дульдулей, мы составляли священный хоровод и пели, притоптывая ногами и хлопая руками, гимн сонраев.
«Так жили мы маленькими свободными девочками. Но ты будешь неправ, думая, что нашим уделом было только легкомыслие. Я расскажу тебе, если хочешь, как я сама спасла одного французского вождя, который был, наверное, поважнее тебя, если судить по числу золотых ленточек на его белых рукавах.
— Расскажи, Танит-Зерга, — с улыбкой произнес я, устремляя глаза в пространство.
— Ты напрасно смеешься, — продолжала она слегка обиженным тоном, — и слушаешь меня так невнимательно. Но все равно. Я рассказываю все это для себя самой, потому что люблю вспоминать о том времени… Так вот там, дальше, вверх по течению, Нигер делает крутой поворот. Берег образует там небольшой мыс, поросший громадными деревьями.
Был августовский вечер, солнце садилось, и в соседнем лесу все птицы уже дремали неподвижно на ветвях, засыпая до следующего утра. Внезапно мы услышали со стороны запада непривычный шум: бум-бум-бум, бум-барабум, бум-бум, который все рос, — бум-бум, бум-барабум, — и вдруг огромная стая водяных птиц — чепур, пеликанов, диких уток и чирков — взвилась и рассеялась над молочайной рощей, преследуемая столбом черного дыма, который чуть заметно колебался от легкого ветерка.
«Мы увидели военную лодку, канонерку. Она огибала мыс, разводя с обеих сторон сильное волнение, заставлявшее склоняться и трепетать низкий прибрежный кустарник. За судном, волочась по воде, бежал сине-бело-красный флаг,вечерний теплый воздух был так прозрачен, что мы ясно различали его цвета.
«Канонерка пристала к деревянному молу. Вскоре от нее отвалила лодка с двумя лаптосами и тремя белыми вождями, спрыгнувшими, через несколько минут, на нашу землю.
«Самый старый из них, французский марабут, одетый в широкий белый бурнус и отлично говоривший на нашем языке, спросил, может ли он видеть шейха Сонни-Азкия.
Когда мой отец выступил вперед и заявил; что это — он, марабут ему сказал, что начальник Тимбуктуского округа очень недоволен, так как в миле от нас канонерка наскочила на подводное свайное заграждение, получила повреждение и не могла продолжать свой путь в Ансанго.
«Мой отец ответил, что он сердечно приветствует французов, защищающих бедных оседлых туземцев от туарегов, и объяснил, что плотина была сооружена для ловли рыбы, для пропитания, и что для починки лодки он готов предоставить в распоряжение белого вождя все находившиеся в Гао средства, в том числе и местную кузницу.
«В то время как он говорил, французский начальник смотрел на меня, а я на него. Это был пожилой человек, широкоплечий, немного сутуловатый, с глазами, такими же ясными, как и тот источник, имя которого я ношу.
«— Подойди сюда, малютка, — сказал он голосом, показавшимся мне очень приятным.
«— Я дочь шейха Сонни-Азкия и делаю только то, что хочу, — ответила я, недовольная его бесцеремонностью.
«— Ты права, — продолжал он, улыбаясь, — потому что ты красива. Подари мне цветы, которые у тебя на шее.
«И он указал на венок из пурпуровых гибисков. Я протянула ему цветы. Он меня поцеловал. Мир был заключен.
«Тем временем лаптосы с канонерки и наиболее сильные люди нашего племени втащили судно под руководством моего отца в одну из прибрежных бухт.
«— Работы хватит на весь завтрашний день, полковник, — сказал старший механик лодки, осмотревший ее повреждения. — Мы сможем продолжать путь только послезавтра утром. Да и то лишь в том случае, если эти черномазые бездельники будут шевелиться.
«— Какая досада, — сердито проворчал мой новый друг.
«Но его дурное настроение очень скоро исчезло, так как и я и мои маленькие подруги старались изо всех сил привести его в хорошее расположение духа. Он прослушал наши самые красивые песни и, желая нас отблагодарить, угостил разными вкусными вещами, доставленными ему с канонерки для обеда. Он спал в нашей большой хижине, которую ему уступил отец, и сквозь древесные ветви шалаша, где я поместилась вместе с матерью, я еще долго видела, прежде чем заснуть, как мигал и расходился красными кругами по темной воде свет большого судового фонаря.
«В ту ночь мне приснился страшный сон: мой друг, французский офицер, спокойно спал, а над его головой носился огромный ворон и каркал: „Краа, краа, — сень деревьев Гао, — краа, краа — не спасет никого, — краа, краа, — ни белого вождя, ни его людей!“
«Как только занялся день, я побежала к лаптосам. Они валялись на палубе канонерки и ничего не делали, пользуясь тем, что белые спали.
«Я выбрала наиболее пожилого из них и сказала ему властным тоном:
«— Послушай, я видела сегодня во сне черного ворона. Он мне сказал, что тень деревьев Гао окажется в эту ночь роковой для вашего начальника…
«Заметив, что они не двигались с места, продолжая лежать лицом к небу и даже как будто не слушая меня, я прибавила:
«— И для его людей.
«Был полдень, и полковник собирался обедать вместе с другими французами в отведенной ему хижине, когда туда вошел механик.
«— Не знаю, что такое приключилось с нашими лаптосами. Они работают, не покладая рук. Если их усердие не остынет, мы сможем двинуться сегодня же вечером.
«— Тем лучше, — сказал полковник, — но я боюсь, что своей торопливостью они могут испортить работу. Мы должны быть в Ансанго только в конце этой недели. Лучше, я думаю, отплыть завтра.
«Я задрожала. Умоляюще сложив руки, я подошла к нему и рассказала о своем сне. Он слушал меня с улыбкой удивления на лице, а затем очень серьезно произнес:
«— Хорошо, милая Таннит-Зерга. Это решено: мы уедем сегодня вечером, если ты так хочешь.
«И поцеловал меня.
«Уже темнело, когда исправленная канонерка вышла из приютившей ее бухты. Французы, среди которых я видела моего друга, долго с нами прощались и, пока могли нас видеть, не переставали махать в воздухе своими касками.
Оставшись одна на шаткой пристани, я долго смотрела на течение реки и ушла только тогда, когда шум «дымного» корабля, «бум-барабума», совершенно заглох в ночной темноте.
Танит-Зерга сделала паузу.
— Эта ночь была для Гао последней. Я спала. Луна стояла еще высоко над лесом, когда вдруг залаяла собака, тотчас же замолчавшая. Вслед за тем, со всех сторон понеслись дикие вопли мужчин, потом — женщин… Тот, кто слышал эти крики хоть раз, никогда их не забудет… Когда солнце поднялось, оно застало нас, — меня и моих маленьких подруг, — бегущими со всех ног, спотыкаясь и задыхаясь, по направлению на север, куда нас гнали окружавшие нас тесным кольцом туареги, ехавшие на своих быстрых верблюдах. За ними следовали женщины племени, в том числе моя мать; все они были связаны попарно, с ярмом на шее.
Мужчин было мало. Большинство, вместе с моим отцом, храбрым Сонни-Азкией, осталось лежать под развалинами Гао, стертого еще раз с лица земли шайкой ауэлимиденов, намеревавшихся истребить посетивших нас французов с канонерки.
«Опасаясь их преследования, туареги нас торопили, очень торопили. Мы шли так около десяти дней, и, по мере того, как исчезали просо и конопля, наш поход становился все ужаснее. Наконец около Изакерейна, в стране кидалёй, туареги продали нас каравану мавров из Трарзы, направлявшемуся из Мабрука в Рат. Я почувствовала себя почти счастливой, когда мы пошли тише. Но местность, в которую мы вступили, оказалась сплошь усеянной камнями, и женщины начали падать одна за другой. Что касается мужчин, то последний из них давно уже был забит насмерть палками за то, что отказался идти дальше.
«Я еще кое-как бежала, и, по возможности, впереди других, чтобы не слышать криков моих маленьких подруг.
Когда одна из них свалилась, и было ясно, что она уже больше не поднимется, один из конвойных слез с своего верблюда и оттащил ее немного в сторону от каравана, чтобы убить… Но через день до меня донесся крик, заставивший меня обернуться. Кричала моя мать. Она стояла на коленях и протягивала ко мне свои исхудалые руки. В один миг я очутилась возле нее. Но громадный мавр, весь в белом, нас разлучил. На шее у него висели на черных четках ножны из красного сафьяна, из которых он извлек огромный кинжал. Я вижу еще до сих пор голубую сталь, впивающуюся в темное тело моей матери. Раздался крик, ужасный, страшный. Минуту спустя, подгоняемая ударами толстой плети и глотая горькие слезы, я опять побежала вперед, чтобы занять свое место в караване.
«Неподалеку от колодцев Азиу, на мавританских работорговцев напала шайка кель-тазолетских туарегов, данников великого племени Кель-Рела, диктующего свои законы всему Хоггару, и, в свою очередь, перебила их до единого человека. Туареги доставили меня сюда и принесли в дар Антинее, которой я понравилась и от которой не видела с тех пор ничего, кроме добра. Таким образом, твою лихорадку успокаивает ныне своими рассказами, — которых ты даже не слушаешь, — не простая рабыня: я — последний отпрыск великих сонрайских владык: Сонни-Али, истребителя людей и опустошителя стран, и Махомеда-Азкия, совершившего путешествие в Мекку во главе тысячи пятисот всадников и с триста тысячами митхалей золота в своем сундуке; я — последний отпрыск владык, безраздельно и неограниченно господствовавших над всей областью от Чада до Туата и западного моря, — владык, столица которых Гао возносила к облакам свои купола над всеми другими городами и, словно сестра неба, возвышалась над ними, как гордый тамариск над смиренными стеблями сорго.
XVI. СЕРЕБРЯНЫЙ МОЛОТОК
Во время событий той ночи, о которой я буду сейчас говорить, погода начала изменяться. Около пяти часов небо вдруг потемнело, и в душном воздухе обнаружились все признаки надвигавшейся грозы.
Я всегда буду помнить этот день: 5 января 1897 года.
Обессилев от жары, Царь Хирам и Гале лежали на цыновке моей комнаты. Опершись на парапет скалистого балкона, я подстерегал, вместе с Танит-Зергой, предвестниц непогоды — далекие молнии.
Они вспыхивали одна за другой, прорезая синеватыми зигзагами окружавшую нас глубокую тьму. Но при этом мы не слышали ни одного удара грома. Грозе не удалось зацепиться за вершины Хоггара. Она прошла мимо, оставив нас в нашей душной паровой бане.
— Я пойду лягу, — сказала Танит-Зерга.
Я уже говорил, что ее комната была расположена над моею. Освещавший ее балкон находился метрах в десяти над тем, где я остался стоять, опираясь на его края.
Девушка взяла Гале на руки. Но Царь Хирам не пожелал уходить. Запустив все четыре лапы в цыновку, он испускал гневное и жалостное мяуканье.
— Оставь его, — сказал я Танит-Зерге. — Один раз он может поспать и здесь.
Таким образом, на долю этого зверя пала значительная часть ответственности за разыгравшуюся после того трагедию.
Оставшись один, я погрузился в размышления. Ночь была необыкновенно темная. Вся гора была окутана великим молчанием.
Гепарду пришлось издать несколько раз подряд все более громкое ворчание, чтобы вырвать меня из овладевшего мною раздумья.
Встав на задние лапы и упираясь в дверь, он царапал ее изо всех сил своими скрипевшими когтями. Только что животное отказалось следовать за Танит-Зергой, а теперь вдруг потребовало, чтобы его выпустили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28