– Я тебе позвоню утром, вместе и позавтракаем, ладно?
Я не возражал; мы простились. Усевшись за баром, я почувствовал, что пить не хочется. Чтобы стряхнуть с себя неприятное ощущение, заказал напиток. Помогло наполовину. Выпил еще и почувствовал себя одиноким. Еще и еще…
Утром я проснулся с головной болью. Побрившись и уложив вещи в чемодан, я уже выходил из комнаты, когда зазвонил телефон. Память о вчерашнем у меня отшибло, и я вспомнил об отце, только услышав его голос. Мы договорились встретиться у него в отеле…
Когда я подошел к его столику, отец выглядел смущенным.
– Ужасно спал, – пожаловался он. – Не терплю мягких матрасов.
– Когда ты был в последний раз у доктора?
– Пусть он идет к черту! – вспылил отец, но тут же, сбавив тон, пугливо спросил: – Что, плохо выгляжу?
– Неважно.
– Это все от этих напитков. Льют какую-то гадость – чистая отрава!
– Тебе и хорошие напитки вредны, – отвечал я.
– Ладно, не учи! Не твоя забота!
– Конечно. Это Салли придется с тобой возиться.
– Не будет она возиться. – Отец вздохнул. – Очень я ей нужен!
Мы завтракали молча. Уже за кофе отец поднял голову.
– А знаешь, – сказал он, – когда она укладывала мои вещи, нашла в чемодане фляжку с коньяком. Вынула и понесла прятать. Я рассердился: «Положи, говорю, обратно!» А она открыла фляжку и говорит: «Хорошо, тогда уж поровну; я отопью половину, а остальное бери!» И, вижу, не шутит…
– И что же?
– Вот и пью всякую дрянь вместо порядочного коньяка. – Отец засмеялся, лицо его подобрело… – И еще эта теплая пижама, – продолжал он. – Я объясняю, что здесь жара, так нет: – «На дворе, говорит, жара, а в отеле мороз; простудишься».
Уже простившись, он повернулся ко мне:
– Ты смотри, не того… не проболтайся, значит, гм… насчет вчерашнего!
Я улыбнулся:
– С кем не случается.
– Вот-вот, с кем не случается, – охотно подхватил отец и затем с виноватой хитрецой добавил: – Оттого, что мужчина иногда погуляет на стороне, температура в аду не повысится ни на один градус! – И, довольный собственной остротой, он хлопнул меня по плечу и направился к двери. Да, иногда он умел быть великодушным.


***

Всю обратную дорогу я думал о Дорис. Почему-то именно сейчас создавшееся положение представилось мне во всей своей несуразности.
Нравится нам или нет, но мир так устроен, что маленькому мужчине – будь он семи пядей во лбу – не к лицу волочиться за высокой женщиной! Это закон, дикий, но непреложный! И он не единственный. Их много, таких законов. Ими можно возмущаться, но игнорировать их так же рискованно, как игнорировать закон земного притяжения…
Вечером, дома, я продолжал шагать из угла в угол, лихорадочно размышляя.
Наконец решение созрело: завтра начну новую жизнь! Еще не поздно оборвать все эти веревки, за которые кто-то дергает меня, как бумажного паяца. О, я найду лучшее применение своим силам, чем жалкое воздыхание, с гримасами и декламацией, рассчитанными лишь на то, чтобы уверить высокую девчонку, что ценность человека не измеряется инчами.
А она? Какое мне дело! Пусть себе обнимается с фонарными столбами, кокетничает с Эдом, пусть… Пусть все они идут к черту, к чер-р-р-ту!…
Давно я не ложился спать таким успокоенным, таким уверенным в завтрашнем дне.
Ночью полил дождь. Сквозь сон я слышал, как тяжелые капли стучатся в окно и под напором ветра дрожит верхняя рама. К утру погода не исправилась, и я, наскоро позавтракав, спустился вниз.
Дождливая хмарь затянула город сплошной пеленой. Улица спряталась под двигающимися зонтами. Там и здесь зонты взлетали вверх, уступая дорогу другим; брызги из-под колес машин обдавали прохожих, и тогда зонты шарахались в сторону, грозя наконечниками спиц встречным пешеходам.
Изрядно промокнув, я пробежал три квартала до сабвейной станции. Добравшись до службы, поднялся на шестой этаж и направился к себе, когда увидел в отдалении, над перегородками, голову Дорис. Девушка двигалась наперерез мне.
Когда она свернула, я был от нее шагах в пяти. Таким образом, чтобы сойтись, понадобилось не более двух секунд, но, Боже мой, какими долгими они мне показались!
На ней впервые было короткое платье – на пол-инча выше колен, и ноги – в нижней своей части – выглядели еще длиннее. И еще было видно, как тесно сжаты они в коленях и выше, так тесно, что казалось, слышно было, как трется нейлон о нейлон.
Это последнее наблюдение и погубило меня. Все мое мужество, вся вчерашняя подготовка канули куда-то, оставив меня безоружным. Я замедлил шаг, хотел было что-то сказать, но вместо этого оторопело смотрел на Дорис.
Но еще больше растерялась она; в глазах у нее сквозил испуг.
На момент во мне шевельнулось острое, как спазма, чувство жалости. Мне захотелось остановиться и взглядом, теплым словом рассеять ее сомнения.
И вот тут что-то помешало.
Мне пришло на мысль сравнение, болезненное, обидное: вот, она страдает от своей исключительности, хотя прекрасно сознает, что красива, и не только это сознает, а и то, что и другие то же думают. Чего бы любой из них – и не только мужчина – не дал, чтобы заслужить ее внимание.
А я? Я просто мал. Я трусливо прячу в туфлях фальшивые каблуки и двойные стельки и судорожно тянусь вверх, будто мне под рубашку посадили скорпиона! Ни одна высокая женщина – разве что последняя неудачница – не выйдет со мной! Коротыш, и все тут!
Вот эта мысль тогда у меня и промелькнула, она и помешала… Я, помнится, криво и неестественно улыбнулся и выдавил из себя:
– О, вы тоже ударились в моду!
В этом «тоже» и заключалась соль. Я не забуду, как она вздрогнула и, чтобы скрыть растерянность, совсем некстати спросила:
– Вы… вы уже вернулись?
Я что-то пробормотал и, сделав неопределенный жест, проскользнул мимо.
Это который раз я прихожу к себе, совершенно обессиленный этими нелепыми поединками? Второй? Третий? Не помню, одно лишь чувствую, что еще две-три таких встречи, и я начну кидаться на людей или биться головой о стенку! Взъерошенный, я опустился в кресло, пытаясь уяснить себе – каким образом потерпел двойную неудачу.
Короткое платье! Скажите пожалуйста, не видал я коротких платьев, чтобы терять голову! А если потерял, то зачем понадобилось оскорблять ее, притом так глупо, по-мальчишески? Теперь к ней и не подступись, теперь начинай сначала… О вчерашнем решении я уж позабыл. Сейчас все вертелось вокруг одного: как быть дальше, как не упустить последних нитей?
И тут мне пришла на ум любопытная мысль. Она, собственно, стала назревать еще раньше, но распознать ее среди хаоса охвативших меня чувств я тогда не мог.
Вот о чем было это соображение: пусть шансы мои ничтожны – не более, чем один на миллион, но если и возможен этот один, то лишь при условии, что Дорис не потеряет ощущения своей исключительности.
Только такой и нужно ее беречь! О, я имею на нее влияние, она боится меня! Этот страх я прочел у нее в глазах еще до того, как обмолвился этим жестким «тоже». Именно из моих рук она надеялась получить «санкцию»! А я не дал и не дам, потому что и мне никто не даст и, прежде всего, не даст она.
Вы скажете – эгоизм! Что ж, – отвечу, – легко вам судить из вашей просторной середины, а каково нам, людям, так сказать, крайней локации! Нашему брату обычными средствами из этой бурды не выкарабкаться! Нам подай что-нибудь покрепче, вроде нового полюса! Хотя, положим, не уверен; ведь я еще не выяснил, что случится с другим, куда он, голубчик, угодит? Может быть, – в Тихий океан, а может, и в котел к австралийским бушменам!
Что, не испугал? Ой, не храбритесь, а то другим дойму! Поглядите-ка в окно на те два небоскреба, ну да, белые, я их близнецами зову. Так-таки ничего не видите? Ладно, скажу: они сюда идут, на нас с вами. Каждую ночь на пол-инча вперед. Почему никто не замечает? Дураки, потому и не замечают. Заметят, когда их давить начнут. Так вы все – у себя в серединке!
Впрочем, я, может быть, пошутил; я же, помните, предупреждал, что у меня особое чувство юмора!


***

Мои опасения, увы, оправдались: с каждым днем я наблюдал растущее сближение между Дорис и Эдом. Оно выражалось в разных формах. Он стал чаще заходить к ней, поначалу, однако, обставляя визиты деловым декором. Раза два я заставал их в коридоре, занятых совсем не деловой беседой, а вчера – это впервые – они вместе отправились в кафетерий. Правда, не одни, а в обществе четырех коллег, включая меня. И все же оказались среди нас отдельной парой.
Что-то задержало меня перед столовой; я запоздал к общему столу, и для меня не осталось места. Я принял равнодушный вид и расположился по соседству так, чтобы удобней было наблюдать.
Дорис и Эд были сдержанны и старались не показать виду, что у них что-то завязывается.
Непосвященного это легко могло ввести в заблуждение. Но я-то видел, от меня не укрылись взгляды, которыми они обменивались! И все же, когда мы поднялись из-за стола, я знал ровно столько, сколько и раньше. Я решился на последнее. Я подошел к Дорис и демонстративно спросил:
– Что это вы сегодня в таком приподнятом настроении?
Вопрос был определенно неуместен, – об этом можно было судить по недоуменным взглядам, какими наградили меня коллеги.
Но Дорис не растерялась.
– Ах, это вы! Где вы последнее время пропадаете? – И, не дожидаясь ответа, она повернулась ко мне спиной.
Я почувствовал, как щеки у меня порозовели. Хорошо, что освещение не было ярким, да и вся компания толпилась у выхода. И, однако, это был неприкрытый вызов. Что-то вроде объявления войны. Что ж, посмотрим, я не из тех, кто легко сдает позиции!


***

Признаюсь, война приняла затяжной характер. Да и можно ли назвать войной состояние, когда одна сторона игнорирует противника, в то время как противник бессильно созерцает происходящее. К тому же на бравого полководца я мало походил, потому что настоящие полководцы – люди решительные, не останавливающиеся ни перед какими препятствиями. Я же не мог придумать ничего путного; мог только «над своим бессильем плакать», – как это говорится, не помню в какой пародии.
А обстоятельства складывались самым неутешительным образом. Связь между Дорис и Эдом все укреплялась. Они, уже не стесняясь, ежедневно
отправлялись вместе обедать. Наблюдая за Дорис, я все более убеждался, что в ней возникает влечение к этому человеку. Конечно, до серьезного у них еще не дошло, но ведь это могло прийти со дня на день. Долго ли ждать? – Этот вопрос я задавал себе непрестанно и каждый раз содрогался от мысли, что сроки упущены.
Продлись такое состояние еще некоторое время, я бы, наверное, кончил белой горячкой. Но тут произошло нечто непредвиденное, от чего дело приняло совершенно новый оборот.

ГЛАВА 6

Как-то в субботу мы с Харри отправились ужинать в японский ресторан, где, по словам моего друга, хорошо и недорого кормят.
Так оно и оказалось. Блюда были отлично приготовлены, хотя и сильно смахивали на венгерские гуляши и обычные бефстрогановы. Впрочем, я, быть может, излишне привередлив: повар, по-видимому, не случайно выходивший из кухни, выглядел самым добротным азиатом.
Разговор у нас не клеился, Харри хандрил, я тоже, а возможно, мы попросту друг другу надоели. Мы лениво жевали морскую капусту, потягивали из стаканов и изредка перебрасывались короткими фразами; одним словом, убивали время.
Когда я об этом подумал, я сказал:
– Убивание времени – такое же преступление, как убивание жизни.
Харри взглянул на меня, вздохнул, но ничего не ответил. А я продолжал:
– Разница только количественная. Там уничтожаешь жизнь целиком, а тут по частям.
Мой друг опять промолчал. Когда я спросил, что он сейчас пишет, он сухо отвечал:
– Ничего не пишу. У меня и так собралась уйма картин, на которые нет покупателя.
– А вы пишите на современные темы! Харри только пожал плечами.
– Послушайте, Харри, – продолжал я, – случалось ли вам когда-нибудь полюбить недоступную женщину? Такую, которая никак, никоим образом не могла стать вашей?
С Харри все случалось: он ел каких-то особенных пекинских собак, был в гостях у римского папы, победил в матче джиу-джитсу японского чемпиона, и если не побывал в чреве у кита – подобно одному неудачливому пророку, – то это, надо думать, произошло по высшему недосмотру. Поэтому и сейчас он скромно ответил:
– Случалось.
– Кто же была она?
– Дочь миллионеров из Техаса.
– И чем окончилось?
– Ее послали учиться за границу.
– Благодарите судьбу, Харри, – отвечал я. – Ведь вам пришлось бы жить среди скучнейших людей, интересующихся лишь скотом и нефтью.
– Вы были в Техасе?
– Нет, но я смотрел фильм «Гигант».
Мы помолчали, затем я возобновил допрос:
– А влюблялись ли вы в такую, которая была недоступна из-за своей исключительной красоты?
– Что ж, и такое бывало… – Здесь мой собеседник явно заколебался. – Только это лишь поначалу так казалось, – продолжал он. – Позднее выяснялось, что эти записные красавицы совсем не так неприступны, как выглядят.
Опять молчание, а затем:
– Почему вы не женились, Харри?
– Гм!… – отвечал мой друг.
И вот сразу за этим «Гм!» и началось.
Дело в том, что наш столик был отделен от соседнего тонкой камышовой перегородкой. Минут десять назад там расположилась невидимая нам пара: мужчина и женщина – это я знал по голосам. Сперва они говорили тихо, потом громче, но недостаточно громко, чтобы можно было их расслышать.
И только когда Харри изрек свое «Гм!», женщина за перегородкой возвысила голос.
– …Я так не могу… дети… голодать… – донеслись до меня обрывки взвинченных фраз.
– …Тише!… давал… своя жизнь… – дополнил ребус мужчина.
Затем голоса понизились и теперь перекликались посредством шипящих нот.
Это явно не был разговор любовников, скорее один из актов обычной семейной драмы, и я бы пропустил его мимо ушей, если бы не знакомые нотки в голосе у мужчины, какая-то дотошность, свойственная людям мелочным и эгоистичным. Но где я его слышал?
Я не выдержал и поднялся.
– Совсем забыл, мне нужно позвонить… – сказал я и направился к телефонной будке.
Возвращаясь, я увидел мужчину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28