Никого! Где они, где они?! – спрашивал я себя в который раз.
Было два часа ночи, когда я сделал последнюю попытку. Напрасно! Я повесил трубку и тихо засмеялся, потом громче, еще громче…
– Зонт, – хохотал я, – вот и раскрылся! – Я встал и, пройдя к шкафу, снял с вешалки мой новый зонт. – Мой добрый друг… мой славный зонт!… – распевал я, прохаживаясь по комнате под раскрытым зонтом. – Тра-та-та-та, тра-та-та-та… Мой добрый зонт… – Песнь перемежалась смехом, теперь я сидел верхом на стуле и дрыгал ногами. Непонятно откуда взявшиеся теплые струйки сбегали по лицу.
Шум в дверях заставил меня обернуться. На пороге стояла Салли и испуганно смотрела на меня.
– Что с тобой, Алекс?
– Ничего! – бодро закричал я. – Вот только зонт протекает!
– Алекс!…
– Не веришь? Смотри! – Я стал стряхивать нависшие на лице капли. – Подумай! Двенадцать долларов, с гарантией на десять лет, и вот поди ж ты… Сволочи!
– Алекс, что ты говоришь?…
– Врешь, врешь! Это зонт! – На момент я остановился. – Видите ли, уважаемая мачеха, в чем здесь штука. А в том, что тут вот двадцатый век, телевизоры, космонавты, а порядочного зонта не придумали. Дрянь, дрянь! – закричал я и, бросив зонт на пол, принялся топтать его.
Салли отступила к двери, а я, едва держась на ногах, подошел к ней вплотную и схватил ее за руку.
– Нет, постой уж! – хрипло прошептал я, дыша ей в лицо. – Сперва скажи, кто из нас лучше – я или папаша? – И я хитро подмигнул моей жертве.
Бледность залила ее лицо.
– Ты злой! Злой! – пролепетала Салли и, вырвавшись, выскочила в коридор, я за ней.
Ей удалось скрыться у себя, потому что бежал я с трудом, держась за стенку, спотыкаясь и падая. Замок щелкнул у меня перед носом. Я стал ломиться в дверь, но она не поддавалась. Тогда я принялся стучать кулаками.
– Открой! Сию минуту открой!
Я слышал, как Салли, плача, умоляла меня:
– Не надо, Алекс, пожалуйста!
И тогда я, что-то припомнив, сложил руки на животе – будто держу куклу – и, гримасничая и приплясывая перед дверью, стал шепеляво, с притворным ужасом, выводить:
– Люси больна!… Люси не спала ночь!… – И затем, распалившись, пронзительно закричал: – Ты и твоя идиотская Люси!!! – И… провалился куда-то.


***

Уже рассвело, когда я очнулся. Чьи-то мягкие ладони растирали мне виски, мокрое полотенце давило холодком на голову. Я долго лежал с открытыми глазами, прежде чем увидел ее.
– Вставай, я тебе помогу! – ласково шептала Салли и то тянула меня за рукав, то подталкивала в плечо. – Идем же!
Я осмотрелся и увидел, что лежу у ее двери.
– Каким образом я здесь? – спросил я, напрягаясь, чтобы вспомнить.
– Потом, не сейчас! – Салли изо всех сил тянула меня за руку.
Опираясь на ее плечо, я с трудом добрался к себе и плюхнулся на кровать. Салли молчала. Это меня насторожило.
– Что случилось? – спросил я опять. – Почему я спал в коридоре?
– Ничего не случилось… Ты, наверное, вышел ночью из комнаты и… Ты вчера выпил лишнее, вот и все!
– Почему же не помню? У нас были гости, Дорис… Мы танцевали…
Салли молчала, а я уже нащупывал памятью неясные нити.
– Браун… Я с ним повздорил?
– Да, вы задрались.
Память подбрасывала воспоминания – как щепки в разгорающийся огонь.
– И Кестлер… он явился к концу… – И вдруг костер вспыхнул! – Они ушли вместе – Дорис и Кестлер!
Салли смотрела в сторону не отвечая, а я уселся и принялся тереть виски.
– Кестлер… я звонил ему… и ей тоже… – Затем, неожиданно для себя, я тихо добавил: – Она была его подругой; он как-то рассказывал, не называя по имени, но это она, она!
Я сделал попытку встать, но тяжелая муть вновь уложила меня. Безобразные подробности вчерашнего всплывали в памяти одна за другой.
– Почему ты ушла… когда мы танцевали? – спросил я.
– Не помню… мне нужно было убрать…
– Я был очень смешон? Скажи, очень?
– Зачем ты себя мучаешь! Я не могу! – ответила Салли и направилась к двери.
А я, не будучи в силах сдержаться, бросил ей вслед:
– Это для вас смешно, потому что вы… вы… глупые ничтожные люди! – Мне и этого было мало; я вскочил с постели и, шатаясь, подбежал к двери. Мне захотелось, как и давеча, крикнуть ей что-нибудь похлестче, пообидней. Но, выглянув в коридор, я обмяк: Салли стояла прислонившись к стенке и охватив голову руками.
Я поспешил назад к телефону и набрал знакомый номер. Никто не отвечал. Позвонил к ней на службу: новая секретарша сообщила, что Дорис нет. Попытка дозвониться к Кестлеру тоже не дала результатов.
Я прилег на кровать и долго лежал ничком, лихорадочно соображая. Что же произошло? Куда она исчезла? Одна или с Кестлером?
Что-то мешало сосредоточиться – какой-то посторонний шум; он нарастал глухо и настойчиво: бим-бом! бим-бом! И затем: дзинь-дзинь! дзинь-дзинь! Потом звуки слились в один, непрерывный, щемящий, как шорох или беготня по потолку сотен маленьких лапок… «Это гусеницы, – подумал я, – миллионы гусениц, что повылезли из своих убежищ». Я представил себе, как в темных недрах шевелятся мерзкие скопища, как, не выдержав собственного множества, лезут наверх… О, они выбрали подходящий момент! Свети сейчас солнце, они бы не посмели, оно убило бы их! А вот хмарь и морось – это для них…
А может быть, мне все равно? Я не могу вспомнить, почему все равно, но знаю, что есть тому причина; случилось непоправимое, что-то не удалось, момент упущен!… Когда? И вдруг вспоминаю: бродяга… полюс… Как мог я позабыть? Какой ценой достиг он отрешенности! Неужели мир и впрямь так страшен, что от него только и можно защититься химерой?! Или, может, они сами все химера – вместе с гусеницами! Они не сознают, что себе готовят, наивно веря, что из крокодильих яиц вылупятся цыплята. А я разве умнее? Чего добился? Ничего, ничего!…
Я подскочил сломя голову к телефону – он давно уже трещал, но только сейчас до меня дошло. Знал, что это Кестлер, и потому сразу прокричал в трубку:
– Где она? Где Дорис?
Да, это был он.
– Она уехала, Алекс. У меня для тебя письмо. Я на службе, ты приедешь?

Меньше чем через час я сидел в офисе, перечитывая в двадцатый раз коротенькую записку. Кестлер сидел напротив, молча уставившись в пол.
Наконец я спросил:
– Куда она уехала?
– Не знаю.
– И вы отпустили ее вот так! – Я поднял руку и щелкнул пальцами.
Кестлер вздохнул.
– Я отвез ее в аэропорт и больше не видал. Она, как и тогда, взяла с меня слово, что я не буду расспрашивать.
Я зло улыбнулся:
– Вы что, для себя ее приберегаете? – И тотчас пожалел о сказанном. Кестлер поднял голову, в глазах у него стояла мутная горечь.
– Ты ведь знаешь меня, – ответил он.
Стало тихо; двери офиса были плотно прикрыты.
– Кестлер!
– Да, Алекс?
– Я не могу без нее жить, понимаете? Помогите мне найти ее!
Кестлер молчал, что-то обдумывая, затем сказал:
– Это ни к чему не приведет. Со временем ты сам поймешь. – И так как я не отвечал, он тихо добавил: – Ты все пытаешься изменить то, что не в силах изменить.
– Что же делать?
– Переменись сам!
И опять воцарилось молчание. Я чувствовал, что последние силы, цоследние остатки надежды покидают меня. Я сказал упавшим голосом:
– Жизнь – страшная штука, Кестлер!

ГЛАВА 20

Прошло недели три, и последствия моей дикой выходки стали сказываться. Государственный заказ, на который мы рассчитывали, был передан другой фирме. Не был возобновлен и другой – поменьше, но важный тем, что позволил бы нам применить новый, более экономный метод производства – оборудование для этого было давно заказано.
Мы не терялись в догадках – рука Брауна ясно чувствовалась в ловкой интриге, которую он, невидимый, плел вокруг нашего дела.
Вскоре и коммерческие заказы сократились; экономическая заминка больно ударила по фирме. Пришлось отпустить треть служащих, затем другую, но и для оставшихся работы не предвиделось. Кестлер метался как угорелый, ездил по фирмам-заказчикам, а к вечеру возвращался озабоченный и усталый.
– Ничего! – коротко резюмировал он.
С трудом удалось получить краткосрочный заем – для погашения задолженности за новое оборудование, но это был скорее жест отчаяния – катастрофа надвигалась.
Впервые я подумал о Салли. Дом был записан на нее, небольшой капитал был положен на ее имя еще при жизни отца, а с его кончиной она получила еще какую-то сумму по страховому полису. Таким образом, нужда ей не угрожала.
Я редко видел ее. Теперь я опять обосновался в Нью-Йорке и в последние дни почти не бывал на службе. Ханс был в курсе дел и в случае необходимости должен был со мной связаться.
Кестлера я избегал; какая-то странная тень легла на наши отношения. Иногда мне казалось, что он хочет со мной заговорить, но злое упрямое чувство заставляло меня каждый раз принимать нарочито холодный, замкнутый вид.

Днями я лежал на диване, то перелистывая книгу, то погружаясь в мрачные размышления. Поздние сожаления не давали покоя. Все, о чем я мечтал, превратилось в развалины. А ведь все могло закончиться, по-другому! Зачем я поторопился, как мог так бездумно поставить на карту все, что было сколочено с таким терпением! Я был трудолюбив, как бобр, настойчив, как маньяк, расчетлив, как математик» и… вот что получилось. Уже без улыбки вспоминал закон Мерфи: вероятность события – обратно пропорциональна его желательности. Теперь я принимал эту формулу уже без прежней поправки: «относительная вероятность», потому что эту самую относительность мыслил как коэффициент мироздания. «Переменись сам!» – хорошо вам поучать, м-р Кестлер, при вашем росте, да и он вам не ахти как помог – мы вместе окончили у разбитого корыта!
Так думал я, и по мере того как думал, все глубже внедрял в себе уверенность, что мир не удался! Революции, прогресс? Ах, эти пышные лицемерные слова! Они как хрупкие зонты в ветреную погоду. Сколько их всюду понатыкано, и как легко, одним дуновением, они обращаются в ветошь! И чего только ради них не делалось: одни обоготворяли идеи до тех пор, пока их не обесчеловечили; другие человека превозносили, пока его не обезыдеили. Что хуже – покажет будущее, хотя, возможно, ничего не покажет, потому что тогда еще что-нибудь придумают.
… А вот зонта порядочного не придумали, потому что нет такого зонта и быть не может. А если и возможен он – зонт то есть, то совсем маленький, вроде игрушечного; или наоборот – большой, такой большой, что и прятаться под ним не захочется. Ну, как долго просидит думающий человек под общим зонтом? Год? Другой? Может быть, все пять? Так ведь со временем, как ни боишься мокроты, все равно высунешься, хоть для того лишь, чтоб поглядеть – откуда льет-то и что там за диво!…
Неразбериха таким образом получалась невероятная, потому что выходило, что и муки мои, стало быть, от другого корня. От какого? – спросите. Вот тут я и пасую. Мне только приходила на ум, и не раз, знакомая соблазнительная мысль, что основной стимул в поведении человека незаурядного – это потребность самоутверждения. И так во всем: в искусстве, науке, бизнесе и особенно – в политике. Да и в ином, глядишь, можно и так и этак, в зависимости от условий и ситуации. Я даже думаю, что при известных обстоятельствах любой либерал мог бы стать хорошим консерватором, народолюбец – тираном; отлично могу себе представить Гитлера – вождем мирового пролетариата, Ленина – премьер-министром царского правительства, Сталина – главарем мафии, – был бы только масштаб покрупней!…
Впрочем, Бог с ним, со вчерашним, а вот завтра, кто завтра окажется наверху? Может статься, что окажутся лучшие. А если их нет? То есть как это нет? – спросите. Да отменены они! Кем? Всеобщей уравниловкой – вот кем! Но не в этом одном суть; они-то отменены, а воля к власти не отменена! И лезут наверх не лучшие, а сильные – хитрые, жадные, жестокие.
Так где же выход? Нет выхода, хоть и ищут его ученые и философы, и те в длинных одеждах, что поют и пляшут на улицах; тут и просвещение, и экология, и чего только нет, а если поразмыслить честно – ничего не выйдет. Что же остается… ось Земли? Может быть, и ось, может, тот бродяга окажется помудрей всех этих ученых и мечтателей! Ведь только подумать: переместят эту ось, и сразу все поймут, что «не убий!», «не укради!» и т.д. и т.п. – не вымысел нашего ущербленного ума, а часть всеобщего закона. А если есть такой закон, то и здешние представятся по-иному; ч изымут их из рук торгашей и растлителей, и призовут праведных и мудрых и скажут: вот, у тех не вышло, возьмитесь теперь вы! И – кто знает – может, тогда не только большое, не только «не убий!», но и малое прояснится, и двенадцать инчей прояснятся, потому что нельзя же мерить человека линейкой, нельзя!…
Эта последняя мысль вернула меня к действительности. И тут же, в момент, я сообразил, что все эти мечтания и понадобились мне – как зонт, чтобы укрыться от этой действительности. И теперь она вся, всем объемом, вселилась в одно слово, в одно имя, и я, задыхаясь, выкрикивал в горячую мякоть подушки: «Дорис! Дорис!…»
Еще минута такой агонии, и я, вероятно, сошел бы с ума, но тут произошло непредвиденное: зазвонил телефон! Это который раз он выручает меня! Кто бы ни был на другом конце линии, он вовремя пришел ко мне на помощь…
Сняв трубку, я услышал, как всегда спокойный, голос Брута:
– Где вы пропадаете? Я уж второй день не могу к вам дозвониться!
С тех пор как провалилась наша последняя операция, Брут стал осторожнее и избегает звонить на дом. Я поражаюсь его хладнокровию и удачливости: последний провал едва не подвел нашу организацию под удар, но ему и тут удалось замести следы, так что следствие опять успокоилось на выводе, что все это – сведение счетов между бандитскими шайками.
По правде сказать, я в последнее время затрудняюсь определить свое отношение к этому делу. Не раз мне хотелось объясниться с Брутом, растолковать ему, что я уже не тот, что мне попросту не до них. Иногда же – как это ни странно прозвучит – эта бредовая авантюра представляется мне отдушиной, которую я приберегаю на случай другой развязки. Так уж я устроен, да и один ли я? О, если бы все слабые люди поняли – какая спасительная мудрость кроется в отчаянии, обретенном у последней черты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28