На моем месте сейчас мог быть любой из гостей, а мне хотелось другого. Хотелось подчеркнуть, поставить на вид наши отношения, но я не был уверен, где именно и когда. Смутное беспокойство закрадывалось в душу.
– Ты не боишься… вот так идти со мной? – спросил я нерешительно.
– Зачем бояться?
– А отойти со мной в сторону решилась бы?,
– Это неудобно… Впрочем, если хочешь…
– Я пошутил, – сухо ответил я. В тот же момент она ускорила шаг.
Вот уже мы впереди остальных. Я чувствовал себя как актер, впервые попавший на сцену. Мне казалось, что все смотрят нам в спину. Мельком взглянув на мою спутницу, я заметил, что и она напряжена.
Мы отошли еще, и вдруг оба, словно сговорившись, замедлили шаг. Теперь – главное! Если и это удастся, тогда… Повернули и медленно пошли навстречу отставшим. Ноги мои, как ходули, неловко цеплялись за землю. Кажется, я что-то сказал, а она ответила, но что именно – не помню. Ближе, совсем близко! Я всматривался в лица, стараясь ничего не пропустить, подметить скрытые улыбки, удивление…
Но ничего этого не было. Мы сошлись, как сходятся все гуляющие. Харри весело закричал, обращаясь ко мне:
– Алекс, ваша мачеха настоящий садовод, она… – На момент я подосадовал на моего друга за «мачеху», затем заметил подъезжавшую машину Браунов и быстро зашагал к крыльцу.
Думаю, вид у меня был необычный, потому что Браун, взглянув на меня, воскликнул с притворной озабоченностью:
– Что это с вами? Вы зелены как сельдерей!
Черт бы его побрал с его наблюдениями! Я помог его кикиморе выбраться из машины и, промямлив что-то, прошел с ними на веранду. Они уселись, а я, даже не предложив им напитков, бросился в гостиную. Здесь закурил и несколько раз прошелся взад и вперед, стараясь сосредоточиться. Взял бутылку и прямо из горлышка отхлебнул раз, другой. Как будто отпустило; мысли, только что запутавшиеся в клубок, стали принимать текучие формы…
«Значит, сошло, совсем неплохо, – размышлял я. – Никто ничего не заметил, не удивился… И она вела себя прекрасно. Здорово!» Я даже прищелкнул пальцами и снова приложился к бутылке.
Мне стало весело; правда, такое веселье больше походит на лихорадочное удальство: взбадривая, оно не приносит длительного успокоения.
Я подошел к зеркалу – оно у меня чуть наклонено и удлиняет фигуру. Осмотрел себя: что ж, пусть невелик, но и не карлик же? И лицо красивое, такое может быть у писателя, артиста, и то не у всякого!
Обласкав себя таким образом, я проделал перед своим отражением несколько внушительных жестов – это моя слабость! – и в приподнятом настроении покинул комнату.
Когда я вошел в столовую, гости рассаживались. Увидев меня, Салли сказала:
– Только что позвонил Кестлер: он опоздает. Я обернулся к столу: в кресле Кестлера – слева от Дорис – уже восседал Браун. Я поморщился и, пройдя к своему месту, уселся по другую ее сторону.

Ужин проходил оживленно. Харри был неузнаваем и, сидя промеж Салли и миссис Браун, умудрялся развлекать не только соседок, но и всю компанию: громко острил, рассказывал забавные истории, одним словом – был душой общества. Даже Браун хохотал вовсю и, подавив собственное тщеславие, непрестанно обращался к Дорис:
– Как вам это нравится? Здорово он это того!… – А раз даже толкнул ее под локоть. Он основательно выпил и явно был не прочь приударить за Дорис; только многозначительные взгляды супруги, сидевшей наискосок, удерживали его в границах.


***

Это началось уже под конец ужина. Я вдруг ощутил странный упадок настроения. Почему – не знаю. Может быть, меня нервировала неуклюжая возня Брауна: он ел неопрятно, с жадностью дикаря; кости и объедки устрашающей горой возвышались у него на тарелке. Он ежеминутно комкал жирными пальцами салфетку и снова расправлял ее на животе. При этом сочно шлепал губами и приговаривал:
– Отличное мясо! – или: – Прекрасная индейка! – и так далее, а затем обращался к Дорис с очередной любезностью.
Впрочем, дело, возможно, было не в нем, наверное, даже не в нем. Вероятнее, настоящей причиной было то, что я не могу вынести продолжительного пустомельства. Мне вдруг начинает казаться, что говорят глупости, вещи совершенно ничтожные, причем говорят так, будто это и есть самое важное. И хоть я сознаю, что ничего страшного в том нет и что именно так разговаривают все – от университетских профессоров до разносчиков молока, – меня начинает бесить возмутительное несоответствие тона предмету разговора. Ну зачем принимать глубокомысленный вид, когда говоришь о погоде? И нужно ли так многозначительно посматривать на слушателя, когда рассуждаешь о холодильниках и автомобильной страховке? Вот и Харри – болтает о винах; он выдохся и сам это отлично сознает, но продолжает болтать, а все делают вид, что это занимательно. Глупость сама по себе не страшна, она может быть забавна; отталкивает пошлость, заключающаяся в добровольном подчинении глупости. Эта мысль приходила мне на ум и прежде, но сейчас она целиком овладела мной. Дождавшись паузы в общем разговоре, я поднял стакан.
– Господа, выпьем за искусство, – предложил я. – И не просто искусство, а искусство разговора!
Наступило молчание; меня явно не поняли.
– Да, разговора, – продолжал я. – Вот мы только что слушали, моего друга – Я посмотрел на Харри. – Он рассказывал о винах. А известно ли вам, господа, что он – художник и мыслитель и мог бы рассказать что-нибудь позначительней?
– О чем? – хрюкнул, не отрываясь от тарелки, Браун.
– Да о чем угодно! Хотя бы о том, что жизнь интересная и сложная штука… Харри, – продолжал я, – вы же отрицаете примитивов?
– Совершенно верно.
– И вечно жалуетесь, что мы сами обедняем жизнь?
– Да, это так.
– Совсем не так! – ворвался в разговор Бpa-ун. – И вообще, кто вам сказал, что вся ваша философия не пустая болтовня?
– Кто сказал? – отвечал я язвительно и указал на полки с книгами. – Вот кто! Вы когда-нибудь соизволили ознакомиться с ними? – Я тут же перехватил тревожный взгляд Салли. А Харри, сообразив, что назревает конфликт, громко произнес:
– Друзья, я помирю вас! Алекс прав: болтать о винах, когда пьешь хороший коньяк, действительно неуместно. Итак, я расскажу вам историю коньяка! – закончил он под общий смех.
Вскоре Салли пригласила всех в гостиную, куда уже принесли кофе с пирожными. Я воспользовался происшедшей заминкой и прошел к себе. Я чувствовал себя на взводе и, глянув в зеркало, решил, что на сегодня довольно. Сполоснул лицо холодной водой и вернулся к гостям.
Дорис по-прежнему была центром внимания. Браун сидел рядом и, позабыв о супруге, усиленно флиртовал, если только можно назвать флиртом медвежьи ужимки.
Я сделал попытку подсесть к Дорис, но безуспешно – кресла и диван были заняты. Принес стул, но тут же вынужден был уступить его жене Майка – такой у нее был неприкаянный вид. На момент мне стало тоскливо: неужели так все и останется до конца?
И вдруг меня осенила сумасшедшая мысль! Я вздрогнул: нет, это слишком!… Как в трансе прошел в рекреационную комнату. Здесь было просторно, не было ковров и начищенный паркет блестел. Да нет же, вздор! – пугал я себя, чувствуя, как на меня сходит та самая разудалость, какую я никогда не в силах обуздать.
Холодея от надвигающегося решения, я вернулся в гостиную, торопясь налил себе рюмку коньяку. Уже опрокинув ее, я услышал испуганный возглас Салли:
– Алекс, может быть, довольно?! – Она стояла в дверях с чашкой кофе. – Выпей, тебе не повредит!
Я отвел ее руку и церемонно поклонился:
– Благодарю вас, миссис Беркли, но я прекрасно себя чувствую! – С этими словами я направился к двери.
– Алекс, что с тобой?… – услышал я вслед себе ее встревоженный шепот.
Но я даже не замедлил шага и прошел в рекреационную комнату. Здесь, в углу, стоял магнитофон. Я выхватил с полки первую попавшуюся кассету с музыкой для танцев и вставил ее в аппарат. После этого вернулся в гостиную и, подойдя к расположившейся на диване и креслах компании, весело и громко объявил:
– Бал начинается! Прошу в зал! – И затем к Дорис: – Разрешите вас пригласить?
Мне показалось, что она вздрогнула; она поднялась и Пошла со мной. Остальные повалили за нами.
Еще несколько шагов, и мы откалывали какой-то ультрамодный танец, что-то вроде гимнастических упражнений, с прыжками, поворотами, расхождениями и схождениями, но без сцепления партнеров.
Но вот музыка переменилась: полились звуки танго. На момент я заколебался, затем приблизился к Дорис и обнял ее за талию. Признаюсь, я сделал это осторожно, не слишком сближаясь – ведь я знал, что и макушкой не достаю ей до плеча.
Чтобы не поддаться смущению, я стал ей что-то громко рассказывать, затем, проплывая мимо магнитофона, усилил звук – должно быть, слишком усилил, потому что заметил, что моя партнерша наклоняется, чтобы лучше меня расслышать. Тут же представил себе, что если сойдусь с ней вплотную, то прижмусь лицом к ее груди и со стороны
это будет выглядеть смешно. Это у меня всегда так – одно к другому, так я устроен.
Только теперь до меня дошло, что никто, кроме нас, не танцует, – все стояли и смотрели… Не хватало мужества взглянуть на них, а в то же время все мое существо было захвачено одним нестерпимым желанием – узнать – чего они смотрят, что у них на лицах? Один только взгляд, туда, в их сторону, и все станет ясно! Да и чего страшиться? Там все друзья и служащие… да, служащие, они-то не посмеют… они отлично знают, что я завтра же могу выкинуть их вон! Эта жесткая мысль на момент успокоила меня, но только на момент; я тут же сообразил, что это не то, совсем не то!
Я мельком глянул на Дорис и прочел у нее в лице неуверенность; сомнений не было – наш неожиданный дебют застал ее врасплох. Смущенный этим открытием, я решил перевести все в шутку: я оторвался от нее и, паясничая, проделал несколько свободных фигур, не имевших отношения к танцу, затем опять соединился с моей партнершей. Сразу понял, что свалял дурака, – импровизация не удалась.
Теперь я от души желал, чтобы музыка окончилась; а она, как назло, тянулась и тянулась, и напряжение во мне нарастало. К тому же и выпитое начало сказываться – у меня кружилась голова.
И вот наконец я взглянул на «тех». Тотчас заметил, что Харри среди них нет, Салли тоже вышла. Старый Ханс с женой смотрели на нас и сочувственно улыбались. Фред, поймав мой взгляд, опустил глаза. Браун!… Где он? В тот же миг я увидел его: он выглядывал из-за спины Ханса и, показывая на нас глазами соседке, что-то говорил. Его шарообразная голова тряслась от смеха. В этот момент мы приблизились к группе и до меня донесся его приглушенный шепот:
– Ай да парочка!
Я резко остановился – при этом мне показалось, что Дорис что-то поняла и попыталась меня задержать, – и, весь сжимаясь от сознания неизбежности чего-то непоправимого, двинулся в сторону стоявших. Передние посторонились, и я очутился лицом к лицу с Брауном.
Наверное, вид у меня был не очень дружелюбный, потому что, увидев меня, он вдруг обмяк и, подняв руки, словно защищаясь, испуганно пробормотал:
– Что вы… я наоборот… это было отлично! Я схватил его за жилетку.
– А ну-ка, – закричал я, – выходите и изобразите нам танец медведя!
Но он уже оправился от испуга.
– Пустите меня, сию минуту пустите! – зашипел он и рванулся, пытаясь высвободиться. Пуговицы с его жилета с треском отлетали одна за другой. Он был, конечно, сильней, но бешенство утроило мои силы: я вытащил его на середину комнаты и, толкнув так, что он едва не свалился, закричал:
– Танцуй же, старый осел!
Не знаю, чего бы я еще натворил, если бы, случайно взглянув на Дорис, не заметил нечто странное. Она застыла на месте и, бледная, чем-то пораженная, смотрела в сторону. В наступившей тишине я явственно расслышал ее шепот:
– Мартын!…
Я обернулся и увидел Кестлера. Он стоял в дверях – большой и неподвижный, и широко раскрытыми глазами смотрел на Дорис. Вот он оторвался от двери и крупным шагом подошел к ней, взял ее под руку и почти насильно повел к выходу.
А я стоял, не будучи в состоянии предпринять что-либо. Даже когда перед самой дверью Дорис остановилась и повернулась ко мне, я оставался в неподвижности. Видел, как она страдальчески улыбнулась и, сделав неясное движение рукой, вышла в коридор.
Прошла целая вечность, прежде чем до меня дошло значение происшедшего. А когда дошло, я в отчаянии сорвался с места и бросился в погоню. Тут же обо что-то споткнулся, упал, поднялся, с тем чтобы через два шага опять растянуться… Я кричал, звал ее по имени… Мимо мелькали удивленные лица… Уже в дверях чьи-то сильные руки схватили меня. Это был Харри, он что-то говорил, а я, отбиваясь и вырываясь, кричал:
– Пустите!… Она уйдет!…
Но он не отпускал, он молча боролся со мной и наконец, ловко вывернув мне руку, почти понес меня куда-то. Сзади я слышал шаги – спешащие, встревоженные; знал, это – Салли.
Харри усадил меня в кресло в моей комнате.
– Успокойтесь! – сказал он и уселся рядом. Салли стояла поодаль у окна.
Я медленно приходил в себя. Отрывки воспоминаний, один другого уродливей, маячили передо мной; ни одного я не мог удержать, кроме последнего: Дорис! Кестлер! Так вот оно что! Как это я не догадался раньше! Куда они ушли? К ней? К нему?… Меня мутило, я чувствовал себя как в тесном мешке, наполненном зловонной жижей.
Салли вышла и через минуту вернулась с чашкой кофе. Я послушно его проглотил. Как будто полегчало. Тогда я сказал, обращаясь к Харри:
– Теперь мне лучше, спасибо… – Он поднялся и, попрощавшись, вышел. Салли все еще стояла у окна.
Я спросил:
– Что, разъехались?
– Да. – Голос ее прозвучал надломленно.
Мне хотелось броситься к ней, просить у нее
прощения. Вместо этого я сухо сказал:
– Мне лучше, можешь идти!
Она посмотрела на меня и молча вышла.

Я ждал долго, терпеливо.
В половине одиннадцатого я позвонил Дорис. Кажется, насчитал двадцать звонков, но никто не подходил к аппарату. Позвонил Кестлеру – с тем же результатом. Разнервничавшись, я проглотил две рюмки коньяку, потом еще и опять схватился за телефонную трубку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28