служил в банках, был страховым агентом, пытал счастья в биржевых операциях. Ничто не приносило ему удачи, да и сама удача не доверяла его постоянству. Это отнюдь не мешало ему верить в свою звезду; он не падал духом и охотно поучал других, как добиваться жизненных успехов. Полный, с гладким моложавым лицом и пышными актерскими бровями, он умел вызвать доверие у людей, плохо его знавших, особенно когда обращался к ним с привычной фразой:
– Вы же человек практический и не можете не видеть… – Или:
– Как умный человек, вы согласитесь… – И умные практические люди зачастую соглашались с ним там, где посторонний слушатель усмотрел бы опрометчивость суждений.
Падре Томас был человек иного склада. Уже старик, умный и внимательный, сухой и строгий на вид, но в душе добряк, он отпускал грехи с тем великодушием, какое дается мудрецу, давно осознавшему неисправимость человеческой природы. Эти качества снискали ему всеобщее расположение, а Салли, состоявшая в его приходе, боготворила его и часто, возвращаясь по воскресеньям с мессы, с восторгом рассказывала о «добром старом падре».
Отец посмеивался и советовал ей поддерживать связь со «стариком».
– Хорошая рекомендация может когда-нибудь пригодиться! – шутил он и возводил глаза к небу… Что и говорить, родитель мой был вольнодумцем! Падре это знал и, прощая неверие, искренне скорбел о том, что иронический склад ума не позволял отцу глубже вникнуть в смысл некоторых истин. В этом падре несомненно был прав, и если бы отец мог всерьез задуматься над этими истинами – в чем сомневаюсь, – то замечание старого духовника не прошло бы для него без пользы…
Это небольшое общество я и вез сейчас к нам домой.
Поначалу все молчали, и молчание было тем томительней, что было вынужденно. Салли сидела словно окаменев, изредка прикладывая к глазам платочек. Заметив это, падре положил ей руку на плечо. Он сказал:
– Успокойтесь, милая, такова воля Божья! Никто не может предвидеть, когда с ним это случится, но Господь наделил нас разумом, подсказывающим неизбежность конца, а также верой в Его неиссякаемое милосердие…
Салли обратила к доброму старику заплаканное лицо и слабо улыбнулась.
– Хорошо, падре… не буду…
Этот маленький диалог послужил сигналом.
Ветольди крякнул и, пряча в своем обращении ему одному ведомый смысл, сказал, указывая на окошко:
– Этот мир совсем недурно устроен! Вы не на-, ходите, падре?
На что старик, искушенный в словесных подвохах, отвечал:
– Иначе и быть не может, потому что все созданное Творцом прекрасно.
– Так… – Глаза Ветольди хитро сощурились. – Почему же в таком случае были люди, не особенно стремившиеся остаться в этом мире?
– Вы имеете в виду тех несчастных?…
– О нет, не самоубийц. Я говорю о тех, кто обрел счастье вдали от жизни.
Теперь улыбнулся падре.
– Мистер Ветольди, вы любите хорошие вина?
– Еще бы!
– А приходилось ли вам пить лучшее в мире вино?
– Как сказать… Случалось пить неплохие сорта, а насчет лучшего – не уверен!
– Тогда вы не знаток по винной части, – отвечал падре, – и суждение ваше имеет лишь относительное значение.
Дальше я не слушал; неожиданно мое внимание было привлечено странной возней на дороге: из-под машины, за которой мы следовали, выскочил небольшой зверек и, завертевшись волчком, кинулся нам навстречу. Это была белка. В долю секунды я успел разглядеть, что у нее отдавлена задняя часть тела. И, однако, подвижность животного поразила меня; должно быть, она была вызвана нестерпимой болью и ужасом.
Чтобы прекратить бессмысленные страдания, я повернул руль, рассчитывая переехать зверька, но в двух шагах от него резко выправил машину. Маневр сильно встряхнул пассажиров, Салли вскрикнула от неожиданности, а Ветольди, явно испуганный, пробурчал:
– Однако, вы того! – Сидя сзади, они ничего не заметили.
Я взглянул на Кестлера, сидевшего рядом: он был бледен.

Перед обедом падре Томас сказал прочувственное слово, в котором тепло отозвался о покойном, а также указал на греховность чрезмерного уныния.
– Еще в языческие времена, не знавшие истинного Бога, – начал он, – смерть воспринималась как освобождение духа. Вера в бессмертие души подсказывалась не мотивами наивного самоутешения, как уверяют скептики, а мудрым прозрением в замысел Творца.
Можем ли мы, получив подтверждение тому из уст Спасителя, предаваться сомнениям и видеть бессмыслицу в том, что озарено божественным смыслом?…
В дальнейшем, когда хозяйка нас покинула и языки у гостей развязались, падре явил нам еще немало доказательств тонкой наблюдательности, которая, в соединении с верой, давала ему несомненное преимущество перед доводами скептиков.
– Современный скептицизм, – рассуждал он, – превратился в докучливую риторику, наполненную пристрастием и суевериями. Он утерял даже свои прагматические свойства, потому что, изгоняя Бога, не только не создал разумного человека и общества, а отбросил нас далеко назад – чуть ли не в каменный век.
Ветольди улыбнулся.
– Тут вы, дорогой падре, перехватили! Нельзя же отрицать всего, что было достигнуто именно благодаря науке и материализму.
Падре даже поднялся от возбуждения. Теперь он походил на пророка. Он отвечал:
– Речь не о том, что было, а о том, что происходит. Да и не путайте сюда материализм, потому что научный материализм, осознав безграничность мироздания, ныне сам склоняется к мистике. Хуже – позитивизм, мир которого ограничен видимым. Он глух к метафизике и беспомощен там, где вопросы духовного бытия требуют обсуждения на более высоком уровне… – Старик остановился и поднес руку к глазам, словно стараясь сосредоточиться на чем-то, затем опустил руку и грустно улыбнулся. – Бедное молодое поколение! – тихо продолжал он. – Ведь если даже допустить, что религия – это область романтики, то насколько же слабосильны современные попытки подменить ее жанром сверхъестественного, а также приключениями в космических пространствах, куда мы обычно переносим все низменные свойства человеческой природы.
Падре уселся. На минуту наступило молчание. Воспользовавшись им, я поднялся и отправился проведать Салли.
Нашел ее в кабинете отца: она лежала с закрытыми глазами, так что я подумал, что она спит, и хотел уж вернуться, когда услышал ее голос:
– Алекс!
– Да?… Ты не спишь?
– Нет, я просто устала. – Она сказала это, не открывая глаз. Я подошел и уселся рядом.
Свернувшаяся комочком, она была похожа на больного ребенка. Мне хотелось сказать ей что-нибудь теплое, но слова утешения не давались. Я нежно погладил ее по голове.
– Хочешь кофе?
– Нет, мне ничего не хочется. – И опять наступило молчание, и я невольно подумал, что как только мы разъедемся, это молчание прочно заполнит дом, и в нем, словно пораженная глухотой, останется маленькая фигурка, слоняющаяся из угла в угол, из комнаты в комнату.
– Салли, – сказал я, – ты должна взять себя в руки не откладывая, понимаешь? '
Она слабо кивнула, а я продолжал:
– Сейчас тебе придется стать самостоятельной. Ты обеспечена – это ты знаешь, – но не в этом дело. Нужно как-то устроить жизнь, а это то, чему не мог научить отец, потому что он сам этого не умел… – На момент я остановился, смущенный сухостью своего тона, но, заметив, что моя слушательница остается безучастной, продолжал: – Ты молода, вся жизнь у тебя впереди. Теперь у тебя будет возможность наладить жизнь по-другому… Ты слушаешь?
Салли закрыла лицо руками.
– Ты не должен был этого говорить!… Ты нехороший! – лепетала она, плача.
Я поднялся и прошелся по комнате, потом остановился перед ней. На душе у меня было нехорошо. Мне хотелось как-то утешить ее, но этому мешала досада.
– Салли! – неуверенно позвал я. Она продолжала неподвижно лежать, уткнувшись в подушку. Я повернулся и вышел из комнаты.
Когда я вернулся в столовую, там шел оживленный спор. Говорил Кестлер, говорил, как всегда, медленно и тихо, в чем-то возражая старому духовнику:
– Нет, падре, любовь – не высшая форма духовного выявления человека. Он не открывал ее и не угадывал, а запросто взял у природы и, следует признать, немногим ее украсил.
Падре помедлил, словно соображая, не слишком ли далеко зашел спор, затем подлил себе вина и отхлебнул.
– Какова же, по-вашему, высшая форма сознания? – спросил он.
Кестлер потер себе лоб и, взглянув на собеседника с детской доверчивостью, отвечал:
– Это – стремление к добру, падре!
– Но ведь любовь…
– Любовь утилитарна; она лишь тонкий артистический инструмент в деле мироздания. Она прекрасна, жертвенна, но она не самостоятельная ценность.
– Но ведь только любовь и творит доброе! – не сдавался старик.
– И меч, и пила, и огонь, и хлеб – все могут творить и доброе и злое. История не дает нам права в этом сомневаться.
Теперь ввязался в спор Ветольди.
– Мне неясно, к чему вы клоните, – сказал он не без иронии. – Может быть, вы соблаговолите растолковать нам, что это за штука, ваше добро?!
– Я сам не знаю… – засмущался Кестлер. – Но представьте себе того, кто не любит людей, кто морщится при виде страданий, но, движимый каким-то иным чувством, протянет несчастному руку помощи. Это чувство свободно от привязанности и самоублажения, оно подчинено высшему указанию. И заметьте, такого добра в природе нет; оно ей не нужно, более того, оно противоречит ей, оно… – Кестлер на момент запнулся, – оно – открытие, всецело принадлежащее человеку.
Ветольди пожал плечами., а падре, откашлявшись, спросил:
– Я одного не понял: почему, вы говорите, добро не нужно природе?
– Потому что оно универсально, а природа ограничена в своих отдельных формах и видах, борющихся между собой. То же происходит среди людей, где любовь объединяет группы – малые и большие – в их борьбе за выживание и власть.
Последнее замечание Кестлера задело падре за живое.
– Это потому, дорогой мой, – отвечал он, – что человек все еще не проникся духом заповеди: возлюби ближнего, как самого себя!
Кестлер мягко улыбнулся.
– А вы думаете, что когда-нибудь возлюбит?
Падре хотел ответить, но в это время Ветольди стал подыматься.
– Мне пора, вы уж извините… – сказал он, чем-то недовольный.
Вслед за ним поднялся и падре. Кестлер хотел последовать за ними, но я удержал его.
– Оставайтесь ночевать! – предложил я. Он молча кивнул.
Доставив падре на какое-то собрание, а Ветольди к автобусной станции, я вернулся домой.
Кестлера застал дремлющим в кресле перед пылающим камином. В гостиной было жарко, но сейчас мне это было приятно. Я придвинул к камину другое кресло и уселся. Только тогда Кестлер открыл глаза.
– Ты уж прости, что я здесь похозяйничал! – Он виновато показал головой на огонь.
– Напротив, вы это отлично придумали. В этом доме всегда было холодно. Вы открыли огонь, Кестлер!
Мой гость улыбнулся:
– Это я тоже взял у природы.
– Сомневаюсь! Животные не грелись у костра.
Мы замолчали. Мягкие отсветы пламени бродили по сумеречным стенам, отражаясь вспышками в стеклах картин. Мимо самого моего уха пролетел жучок и, ударившись о стенку, звонко шлепнулся на полку.
Неожиданно пламя в камине занялось, осветив красивый профиль Кестлера. Глаза его, широко открытые, смотрели на огонь. Не поворачивая головы, он тихо спросил:
– Почему ты не переехал ее, Алекс?

ГЛАВА 18

Вот уж некоторое время, как я стал подыскивать более комфортабельную и просторную квартиру. Для этой цели я облюбовал район 70-х улиц. По совету знатоков, я запросто заходил к управляющим зданиями и договаривался о том, чтобы дали мне знать, когда освободится подходящее жилище. Разумеется, уславливались и о вознаграждении, в залог какового я тут же выдавал щедрые чаевые.
Долго ни от кого было не слыхать, и я совсем было приуныл, когда неожиданно позвонил один из моих подручных и сообщил, что освобождается хорошая квартира.
Я немедля приехал на инспекцию. Квартира оказалась великолепная – на десятом этаже, с видом на Ист-Ривер. На другой же день я подписал контракт.
Прошло еще три недели, и я перебрался в новое пристанище. Туда же доставили часть наспех купленной мебели.
Когда я позвонил Дорис, она захотела не откладывая посмотреть, как я устроился. В тот же вечер она впервые посетила мое новое жилище.
Оно ей понравилось. Она долго ходила из комнаты в комнату, затем прошла в столовую, где помешался бар.
Гостиная еще не была полностью обставлена. Там стояли диван, кресло, рядом – столик для коктейлей. Две этажерки с книгами сиротливо ютились у голой стены.
Дорис вошла с наполненными стаканами.
– Сегодня отпразднуем новоселье! – весело сказала она и уселась рядом.
– Нет, погоди! – отвечал я. – Отпразднуем, когда все будет готово!
– Разве тебе сейчас плохо?
– Плохо? С тобой мне всегда хорошо. А настоящее новоселье началось у меня в тот вечер, когда ты впервые пришла. Помнишь тот вечер, Дорис?
– Помню.
Я взял ее за руку.
– Послушай, – начал я, – я ничего у тебя не прошу, ни заверений, ни обещаний; ты уже дала мне больше, чем я мог надеяться получить. Но иногда у меня бывает чувство, будто я живу под придуманным зонтом. Мне так хочется его убрать, хочется, чтобы наверху снова было небо, ясное, чистое…
Дорис вопросительно посмотрела на меня, потом рассмеялась:
– А вдруг там облачно… дождь? Иногда зонт – это хорошо!… – Но, заметив у меня в лице упрек, она виновато прибавила: – Не нужно об этом, Алекс! – Она улеглась на диване, положив голову ко мне на колени. – Не нужно! – прошептала она, смотря мне в глаза.
Юбка едва покрывала ее ноги, длинные, круглые, плотно сжатые в коленях. В разрезе платья обрисовывались мягкие контуры груди. Ресницы ее вздрагивали, а руки протянулись ко мне.
Я мог бы поцеловать ее и так, но вместо этого соскользнул с дивана и, став рядом на колени, наклонился к ее влажному рту.


***

Прошло около двух месяцев. Новая квартира была окончательно обставлена, и теперь я чувствовал себя заправским буржуа.
Как-то я пригласил к себе Майка и Пита. Сознаюсь, тщеславие сыграло тут не последнюю роль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28