он смотрит исподлобья, и взгляд у него неприятный. Рост – шесть футов восемь инчей, то есть такой, при каком у мужчины развиваются лицемерные качества: при начальстве сутулится, а с остальными высокомерен.
Казалось бы, тема никчемная, но эти соображения испортили мне настроение. Я вернулся к себе расстроенный. На столе лежала записка: звонила миссис Беркли! Я улыбнулся: как это я сам не подумал? Ведь именно сейчас мне нужно было услышать живой человеческий голос.
Я набрал знакомый номер. Мне стало хорошо, и образ Салли, тихий и ясный, закрыл все остальное. Наконец она отозвалась:
– Это ты, Алекс?
– А тебе что, звонят и другие мужчины?
– А почему бы и нет? – смеялась она. – Они мне целыми днями звонят. Поэтому ты, наверное, и не смог дозвониться ко мне весь месяц.
– Ты говоришь ужасные вещи, – отвечал я в том же тоне. – Что с тобой?
– Ничего. Просто мне весело, когда звонят.
– Понимаю. Что ты сейчас делаешь?
– Поливаю моих любимцев внизу.
– И что же они?
– Думаю, им это нравится. Только с одним неблагополучно.
– Кто это?
– Карликовая чинара, что Брауны подарили мне на Рождество. Понимаешь, все тянутся к свету, а она все назад, в темноту. Нижние ветки совсем засохли… Ты слушаешь?
Я молчал.
– Алекс!…
Но я уже оправился. Я сказал:
– Быть может, деревцу там душно? Почему не переставишь его в гостиную? Впрочем, тебе виднее. Так что ты хотела сказать?
– Сейчас, только обещай не сердиться!
– Разве я когда-нибудь на тебя сердился? Салли чуть помедлила. Потом робко спросила:
– Послушай, Алекс, почему ты не позвонишь отцу?
– Дорогая миссис Беркли, – отвечал я, – ваш супруг грубый, несдержанный человек, и у меня нет ни малейшей охоты с ним разговаривать.
– Перестань! Он тебе отец. К тому же он сам страдает от всего этого.
– Пусть тогда и позвонит!
– Он звонил, но ты ему не ответил.
– Не ответил, потому что не хотел нарваться на дерзости.
Но Салли не слушала меня.
– Алекс, сделай это для меня, понимаешь?
– Не понимаю.
– Неправда! Ты знаешь, как мне здесь одиноко.
– Надо было думать об этом раньше!
Удар пришелся в цель. В трубке повисло молчание, а затем Салли заторопилась:
– Хорошо, хорошо, мне нужно бежать. До свидания, Алекс! – И повесила трубку.
А я сидел, чувствуя, что на лице у меня застыла бессмысленная улыбка. Я поспешно сбросил ее и медленно поднес трубку к уху. Звуков не было, но в многомильной сети проводов запуталось далекое эхо.
Я стал лихорадочно накручивать ее номер: раз, другой, третий… Никто не подходил к аппарату.
«Ну и не надо! – подумал я. – Женские капризы! Чуть не по-нашему, так сразу охи и ахи! Хорошо вам поливать цветы и пальмочки! Карликовая чинара!… Даже смешно от этих сантиментов! Но я не марионетка и командовать собой не позволю!»
Через полчаса я звонил отцу на службу.


***

Мои отношения с новым начальником с первых же дней стали складываться неблагополучно. Как-то утром, опоздав на службу, я нашел у себя на столе записку – Эд просил зайти к нему.
Когда я его увидел, он что-то писал. Едва взглянув на меня, он жестом пригласил меня сесть, а сам продолжал писать. Это была необычная манера поведения, и я ощутил раздражение. Я спросил:
– Может быть, зайти позднее?
Эд оторвался от стола.
– Нет, ничего… я кончил. – Глаза его смотрели недружелюбно. Он чуть помедлил, затем прибавил: – Я в ваше отсутствие копался у вас в папке и не мог найти бюджета по одному проекту. – Он взял со стола толстую голубую папку, которую я тотчас узнал, и протянул мне.
Я, не задумываясь, отвернул корешок и, перелистав три страницы, положил папку перед боссом.
– Вот он, бюджет!
– Бюджетную отчетность полагается держать в отделе оборудования.
– Это сделано для облегчения справок, – не сдавался я.
Эд захлопнул папку и подвинул ко мне.
– Приведите ее в порядок и принесите! – закончил он скоропалительно и окунулся в бумаги.
Едва сдержавшись, я поднялся и вышел. Потом он приставал ко мне еще не раз, и все с пустяками. Однажды я даже вспылил:
– Моя работа в отделе всегда находила должную оценку. Если вы… – А он уж сообразил, что перегнул палку, и примирительно сказал:
– Что вы, я это только в интересах отдела.
Но в душе он затаил против меня злое чувство. Оно проявлялось в различных формах – в мелких придирках, в докучливых поправках на полях моих письменных докладов, в плохо разыгранном недоумении по поводу моих высказываний. Или же на совещании, опросив всех, он под конец обращался ко мне, а затем, прервав меня на полуслове, демонстративно подводил итоги обсуждения, полностью игнорируя сказанное мной.
Кое-кто из коллег это заметил, а Пит даже спросил:
– Что это у вас с Эдом?
А я отвечал:
– Пусть он идет к черту!
Должен, однако, сознаться: не одно лишь это вооружало меня против этого верзилы. Дело в том, что в последнее время я стал подмечать не совсем обычное внимание Эда к Дорис. Как-то, проходя мимо ее офиса, я увидел его у нее в дверях. Он стоял, опершись о косяк, и, жестикулируя вовсю, что-то болтал.
Надо было видеть ужимки и неловкие выверты этого парня, пытавшегося изобразить из себя светского человека, а то и большого умника! Я не расслышал того, что он говорил, но не сомневался, что он то ли похваляется, то ли что-то врет. Иначе не могло и быть, потому что может ли вообще случиться что-нибудь интересное с такой посредственной личностью?
И, однако, эта сценка поселила во мне глухое беспокойство. Ведь из всех нас Эд, по росту, был единственным подходящим Дорис партнером. С ним она, наверное, не постесняется выйти куда угодно, и никому не придет в голову провожать их улыбками.
Но все это пока что было только в моем воображении…

ГЛАВА 5

Поверите ли, что на одной авиалинии, причем очень известной, пассажирам обоих классов предлагают вместо горячего обеда отвратительные бутерброды из сухого хлеба и какой-то чуть ли не радиоактивной замазки, которая, смешавшись с помидорной слякотью, приводит в смущение даже повидавшие виды носы?
Не поверите? И напрасно, потому что в настоящий момент я нахожусь на борту такого самолета и ем бутерброд, очень напоминающий мною описанный. Собственно, я его не ем; я лишь пытаюсь, посредством ножа, пальцев и носа установить размер опасности, какой подвергну здоровье и жизнь, если употреблю в пищу зажатую между хлебными ломтиками начинку. Такого рода исследованием захвачен не я один. Внутренность самолета похожа на гигантскую лабораторию, где производятся массовые опыты. Даже тот толстяк, что сидит напротив у окна и в другой раз шутя съест бычачью ногу вместе с копытом, даже он смущен и недоверчиво принюхивается к бутерброду.
Худенькая остроплечая стюардесса останавливается рядом; на ее симпатичном лице сияет экранная улыбка.
– Как ужин? – тепло спрашивает она.
Боже великий! Надо быть бесчувственным извергом, совершеннейшей скотиной, чтобы обидеть этого ангела!
– Великолепно, замечательно! – отвечаю я и отхватываю зубами треть сандвича.
Ангел оборачивается к пассажирам слева:
– Все о'кей?
– Прекрасно! Хорошо! Спасибо! – раздаются в ответ голоса; челюсти пассажиров приходят в движение…
Я улыбаюсь: как мало нужно, чтобы помочь человеку осознать свое заблуждение!
И вдруг я слышу тихий смешок. Он исходит от соседа справа. До сих пор никакого контакта у нас с ним не наладилось, хоть летим мы уже более часа и разделяет нас одно лишь пустое сиденье. Все это время он сидел, уткнувшись в газету, а я… я так, посматривал то в одно окно, то в другое, любуясь на перистые горы из снежно-белых облаков, в провалах между которыми, уже по-вечернему, синели фантастические озера.
Даже когда стюардесса принесла напитки, мы не сочли нужным затеять обычный в такой обстановке «дорожный» разговор.
Не скажу, чтобы мой спутник совсем меня не занимал. Я еще в аэропорту его заметил и в чем-то отличил от других.
Чувствуя, что смех адресован мне, я повернулся к соседу.
– Вы, кажется, что-то сказали? – спросил я.
– Хотел сказать, – отозвался он, – и знаете что?
– Хотели сказать, что бутерброды отвратительны и несмотря на это…
– Э, да вы психолог! – Он весело рассмеялся. – Вы правы, именно это я и хотел заметить. Только дело, конечно, не в самих бутербродах – это частность, – а в нашем американском характере… Но я, кажется, мешаю вам закончить ужин? – прервал он свою речь, заметив, что я все еще держу в руке сандвич.
– Ничего, говорите, я кончил. – С этими словами я осторожно, как склянку с ядом, положил остатки бутерброда на тарелку.
– Так я вот о чем, – продолжал незнакомец. – Наша страна была создана людьми предприимчивыми и свободными; это были политические борцы, дельцы и авантюристы, бежавшие из Старого Света. И каждый из них умел за себя постоять. А теперь – вот! – Говоривший ткнул пальцем в сандвич. – Теперь мы разучились протестовать, миримся с чем угодно, мы стали самой молчаливой нацией в мире…
– Может быть, мы терпеливее других? – прервал я собеседника.
– Терпеливее? Нет, сэр, терпение здесь ни при чем. Мы стали равнодушны, притом настолько, что даже эгоистами не умеем себя проявить.
Сосед замолк и отвернулся к окну. А я молчал, как молчат люди, когда им нечего от себя добавить. Я был несколько озадачен. В словах случайного знакомца мне почудился иной смысл; будто он говорил обиняками, пряча за мелочами беспокоившую его мысль. В следующий момент мое предположение подтвердилось.
– Знаете, к чему привело это равнодушие? – спросил мой сосед, повернувшись ко мне. – Смотрите! – Он сунул мне под нос раскрытую газету и подчеркнул пальцем два крупных заголовка.
Я заглянул в газету. В одном сообщении говорилось об отмене в ряде штатов смертной казни; в другом – об усилиях адвокатов добиться досрочного освобождения двух психопатов, посаженных в тюрьму за бессмысленное убийство девяти человек.
Дав мне ознакомиться с заметками, мой спутник продолжал:
– Вот к чему мы пришли: патентованные убийцы разгуливают на свободе, и никто не уверен, не окажется ли он завтра очередной жертвой.
– Вы за смертную казнь? – спросил я нерешительно.
– Видите ли, теоретически – нет. Если было бы возможно изолировать этих людей, ну, скажем, поселить их где-нибудь на острове…
– Это должен быть большой остров, – перебил я.
– Возможно. Я за удаление этих элементов из нормального общества. Как это будет сделано – другой вопрос.
– Но ведь не все из них виноваты, что стали такими! – слабо парировал я.
– Вздор! Свою мягкотелость мы принимаем за гуманность. Послушайте, вот вы, к примеру, встаете утром и обнаруживаете у себя в туфле скорпиона. Вы отлично сознаете, что он не виноват, что создан скорпионом! Как же вы поступаете? Вы просто его давите.
– То скорпион, а то…
– Нет, не произносите этого слова! Это не люди, и на них не должны распространяться обычные моральные законы!
Говоривший замолк и снова перевел взгляд на газетные столбцы. Сделав вид, что смотрю в окно, я наблюдал этого странного человека. Теперь его было не узнать. Куда девалась мягкая улыбка, острые черты проступали яснее! Он был красив той мужественной красотой, что так неотразимо действует как на женщин, так и на мужчин. Я невольно им залюбовался.
– Что же можно сделать, бороться за изменение законов? – спросил я.
Он оторвался от газеты.
– Законов? Боюсь, что сроки упущены. Сейчас нужно решить – что сделать, чтобы эти господа не разгуливали на свободе. – Он наотмашь ударил кистью по газете и, понизив голос, прибавил: – Их нужно убрать!
– Вы предлагаете… – Резкий шум в микрофоне, а затем голос стюардессы возвестили о приближении к цели путешествия. Мы стали застегивать пояса, пока стюардессы суетились, убирая посуду.
– Познакомимся! – предложил мой спутник и протянул мне руку.
Мы поболтали еще о том о сем, обменялись карточками.
Выяснилось, что Брут Кольдингам – так звали моего знакомца – тоже проживает в Нью-Йорке.
Расстались мы перед багажным отделением. Еще через минуту я выходил из здания аэропорта.
Потемневшее небо, увешанное бледными вечерними звездами, мягким колпаком накрывало Майами. Сладкие запахи тропических цветов, пальм и южной сосны кружили голову.


***

За два дня я почти управился с делами. Назавтра предстояло лишь заключительное заседание с членами местного правления. Перед ужином я успел выкупаться в океане – остановился я в прибрежном отеле Холидэй-Инн, – а после ужина, сняв сандалии, бродил до темноты по берегу, по щиколотку в теплой воде.
Потом мне это наскучило; я выбрался на улицу и мимо ярко освещенных отелей направился к своему. Уже на полпути заметил большую призывную надпись: «Добро пожаловать! Все напитки – в полцены!» Не скажу, чтобы меня очень тянуло выпить, но и пройти мимо такой оказии не всегда удается.
Я свернул к отелю и, войдя через парадный вход, стал спускаться в бар-погребок, когда, взглянув перед собой, обомлел от неожиданности: навстречу, к выходу, шел мой отец. Притом не один, а под руку с девушкой, молодой хорошенькой брюнеткой. Оба весело смеялись.
Заметив меня, отец смутился.
– Здравствуй… Ты что здесь делаешь? – начал он растерянно, и так как я сам еще не пришел в себя, он продолжал:
– Это Пэгги, секретарша нашей ассоциации. Познакомьтесь, Пэгги!
– Хэлло! Ах, как это мило! – приветствовала меня красотка.
– Я здесь по делам… – начал я.
– Как это мило!
– Здесь у вас очень красиво… – хотел продолжить я.
– Ах, как замечательно!
И так далее… И кто это, какой легкомысленный болтун придумал, что краткость в выражении мыслей – трудный дар. С Пэгги можно было хоть час стоять за такой простой, но содержательной беседой, хотя, конечно, она очаровывала не одним умом. Я не без зависти поглядывал на родителя. Секретарша промышленной ассоциации! Как же! Вот вернется в отель и усядется за машинку! Хо-хо! Знаем мы этих секретарш! – Я вдруг почувствовал, что, как и Пэгги, могу мыслить кратко и просто.
– Ты где остановился? – прервал мое зломыслие отец. Я назвал отель.
– Так это рядом! – обрадовался он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28