После третьего коктейля мы соглашаемся на том, что закон земного притяжения ни к чему и что всех собак Нью-Йорка нужно истребить…
Не помню, как мы закончили обед, но когда очутились на улице, Харри сказал:
– А знаете, ваш Лорд, пожалуй, прав! Только переместив ось Земли, можно рассчитывать на улучшения!

ГЛАВА 2

Проснулся я от телефонного звонка и тотчас вспомнил, что слышал звонки – во сне конечно – уже некоторое время. Взглянул на часы: четыре! Как это я умудрился проспать! Особая формула старого Джо! Я поднял трубку.
– Хэлло!
– Алекс, куда ты пропал? – Это был мой отец.
– Никуда не пропадал. Только что вернулся с обеда.
– Так и думал. А мы звонили несколько раз. Так приедешь?
– Конечно. Вот встану и отправлюсь на вокзал. Моя оплошность доставила отцу большое удовольствие.
– Прости, что разбудил! – обиженно протянул он.
Вспомнив про звонки, я решил, что отпираться смешно. Я сказал:
– Сейчас же выхожу. Как раз поспею к пятичасовому автобусу.
– Ладно, заеду на станцию к шести.
Я быстро привел себя в порядок и вышел.
Меньше чем через полчаса я был в пути. Автобус двигался медленно, продираясь сквозь заторы на нью-джерсиевских дорогах. Меня укачивало. Я редко пью днем, а если пью, то с оглядкой. Не знаю, почему сегодня так получилось. Это все Харри! Я вспоминаю и поражаюсь себе: как могу я находить удовольствие в обществе этого мизантропа! Между нами тридцать лет разницы, вся жизнь у меня впереди, а мой желчный пузырь выделяет столько же яду, сколько и у этого старого неудачника. Да, неудача, вот что роднит нас! У отрицания – своя мудрость! Мир плох сам по себе, и ось Земли здесь ни при чем; Лорд – безумец, и тот, другой, тоже безумец, потому что управлять мечтой – это такое же безумие, как управлять людьми. Мне хочется горько рассмеяться; вместо этого я закрываю глаза и принимаюсь считать: один, два… пять… десять… Дойдя до пятидесяти, улыбаюсь: нет, мир не так уж плох, если неудачи не отражаются на сне и пищеварении…
Очнулся я от громкого стука. Автобус уже тронулся, но кто-то бежал рядом, стучал в стекло и что-то кричал. Я глянул в окно и увидел отца. Тьфу ты!… Я вскочил, громко крикнул шоферу: – Стойте! – и бросился к выходу.
Отец ждал меня. Вид у него был насмешливый.
– Что, опять проспал? Хорошо, что я тебя заметил. – Он еще что-то говорил, чего я не расслышал – мы уже влезали в его «кадиллак».
Я расположился поудобнее на мягком сиденье, а он решительно и нервно вел машину и что-то болтал, перемежая рассказ сердитыми репликами по адресу других ездоков.
– Дела?… Дела хороши, опять получили заказ… Ах, черт бы его побрал, смотри, что выкомаривает… – Он зло и продолжительно надавил на гудок. – Через две недели еще получим. Вообще в этом году… – Он опять чертыхнулся, на этот раз не без оснований. – И почему женщины перед заворотом налево переходят в правую колею? – и так далее… Как хорошо было мне это знакомо. Я улыбнулся.
– Как все дома? – спросил я.
– О'кей! Балкон закончили, посадили магнолии, розы. Это уж Салли постаралась. Увидишь – не узнаешь. – Он повернулся ко мне: – Ты, надеюсь, с ночевкой?
– Если оставите.
– Не дури! Твоя комната всегда свободна. Между прочим… будут Брауны.
Он сказал это с опаской, зная, что я недолюбливаю этих выскочек, тщеславных и скучных.
Я поморщился, но промолчал. Я искоса наблюдал отца. В профиль он выглядел моложе. Гладко зачесанные волосы, чуть седые в висках, крупный нос, высокие густые брови. В красивых мягких губах сквозила плотоядность; они постоянно сжимались и разжимались, как бывает у людей мятежных. Мягок был и подбородок, обрамленный дополнительной складкой – предвестницей полноты.
Нижней частью лица отец очень походил на свою покойную мать, которую я хорошо помню. Кажется, он этим сходством гордился, так как считал бабушку отличной певицей, хотя она дальше второстепенных ночных клубов не продвинулась и имя ее не сохранилось в артистических анналах Нью-Йорка.
Это не мешало отцу повторять:
«В музыкальном мире мать вспоминают и поныне… – И еще: – Если бы не замужество, она закончила бы в Метрополитен!…»
Вскоре мы подъезжали к нашему имению, – на окраине Риджевуда, – большому, в два с половиной акра, что редкость в здешней округе. Отец приобрел его года четыре назад, – спустя два года после смерти моей матери. Такое он смог себе позволить благодаря неожиданной удаче. Непонятным образом его фирма получила большой заказ. Отец, незадолго до того откупивший у компаньона – за бесценок – другую половину акций, стал хозяином предприятия, с оборотом в два с лишним миллиона. Фабрику свою он перевел из Бруклина в Нью-Джерси, поближе к дому.
Тогда-то он и женился вторично. Брак этот, внешне как будто и странный – из-за разницы в возрасте – никого, однако, не удивил. Салли, рано оставшаяся сиротой, давно уж прижилась у нас; сперва помощницей матери по хозяйству, позднее – когда мать заболела – сиделкой при ней, а затем, с кончиной больной, она стала незаменимой хозяйкой в нашей уменьшившейся семье.
Короче говоря, отец неплохо устроился и теперь торопился брать от жизни все, в чем она ему раньше отказывала.
Еще через минуту мы въехали в ворота – из бетонных колонок – чтобы сразу окунуться в густой смоляной запах, идущий от нагретых солнцем старых елей. Этих елей здесь тьма: одни выстроились сплошной чередой вдоль невысокого забора, другие, в два ряда, уютно окаймляют автомобильную дорожку.
Дома еще не видать, а справа уже возникает цветочная клумба, с каменной кладкой вокруг. Слева, сквозь деревья, виднеются розы, потом две магнолии. Совсем недурно, у Салли неплохой вкус, хотя как женщина…
Отец замечает мою улыбку.
– Ты чего?
Я снова становлюсь серьезным.
– Нет, ничего… Очень хорошо!
Хорош и балкон, не без вкуса пристроенный к большому кирпичному дому стиля Тюдор. Чуть не вяжется со стилем расширенное окно гостиной, но это ничего – будет больше света, да и вид оттуда открывается красивый.
Я говорю все это отцу. Он доволен и к моим похвалам добавляет кучу своих. Он хорохорится, впадает в противоречие с фактами: годы, видно, отражаются на его памяти.
– Этот дом я задумал… – разглагольствует он. Ничего он не задумал, кроме балкона и окна, да и окно подсказал ему я, хотя теперь и упрекаю себя за это варварство.
Удивительно, сколько можно сообщить интересного, когда говоришь о своих достоинствах. Родитель мой ни на минуту не умолкает; даже когда мы вылезаем из машины, а затем идем навстречу Салли, до меня доносится его восторженное бормотание:
– Я здесь еще не то устрою, теперь я знаю…
Я здороваюсь с мачехой… Боже, как нелепо звучит это родственное определение: Салли – и мачеха! Я смотрю на нее и улыбаюсь: она – муха, еще на инч ниже меня; или нет – мотылек, худенький белый мотылек, со светлым небольшим личиком и светлыми же волосами, ровной челкой спадающими на лоб. Черты лица не выражены ясно, ничто там не примечательно, а что-то в них запоминается навсегда. Салли – хорошенькая, все в ней миниатюрно и изящно, но не это главное. Главное – ласковость, она заливает ее лицо, ощущается в каждом слове и жесте. Я смотрю на нее и чувствую, как рот у меня растягивается до ушей.
– Как поживает наша маленькая хозяйка? – спрашиваю я.
Салли не успевает ответить, потому что отец обнимает ее за плечи и привлекает к себе. Она мягко уклоняется в сторону, когда он целует ее в голову, а сама не отрывает от меня ласкового взгляда. Почему мне всегда так хорошо с ней? Я наблюдаю обоих: странная пара! Мотылек и… Нет, пауком назвать его было бы несправедливо, хотя где-то и тянется от него тонкая клейкая нить.
Мы всходим на крыльцо, Салли что-то говорит, но ее не слышно. Над головами у нас проносится шумная стайка стрижей, таких буйных и свободных в своем веселье.


***

Когда, умывшись с дороги, я вошел в гостиную, то застал отца в приподнятом настроении. Потирая руки, он направился ко мне.
– Вот и прекрасно, – знакомой скороговоркой начал он. – Сейчас сотворю нам по напитку. Тебе как всегда? – Не дожидаясь ответа, он прошел к буфету. – Как дела?
– Отлично.
– Ты серьезно?
– Вполне.
Мы уселись на диване и некоторое время потягивали из стаканов. Наконец он заговорил:
– Скажи, сколько ты получаешь у себя в фирме? Я назвал цифру.
– Я дам тебе в полтора раза больше. Переходи работать к нам!
Я был ошеломлен: с чего он вдруг?
– Спасибо, у меня хорошая работа, – отвечал я.
– Хорошая? На такой хорошей работе ты застрянешь на всю жизнь. Как давно ты там?
– Больше трех лет.
– И чего добился – пяти процентов прибавки в год?
– В прошлом году дали семь. Отец замахал руками:
– Пять, семь – все одно. Это не карьера!
– С меня довольно. Да и есть виды на лучшее.
– Лучшее! – передразнил он. – Ты просто фантазер: каким был, таким и остался. – Он опрокинул в себя остатки содержимого в стакане и поднялся. – Послушай, Алекс, – продолжал он, – ты же не ребенок; ты должен понять, что тебе будет нелегко.
– Почему?
– Почему? Что ты прикидываешься? Знаешь же, о чем я говорю.
– Ты насчет моего роста?
– А тебе хочется, чтобы я это сказал. Что ж, изволь: таким, как ты, труднее пробивать себе дорогу!
Он был прав, я это прекрасно понимал, но какое-то упрямое чувство мешало мне согласиться.
– Ты хочешь сказать, что любой дурак при росте в шесть футов… – начал было я.
– Ничего я не хочу сказать! – раздраженно прервал меня отец, но запнулся. Теперь он стоял рядом. – Ты мечтатель, настоящий русский чудак – весь в свою мать!… – Он замолк, лицо его потеплело, как случалось всегда, когда он вспоминал мою покойную мать, русскую по происхождению.
Я поднялся с дивана.
Напрасно я это сделал. Что-то дрогнуло в его чертах. Глаза едва заметно метнулись к моим ногам, в выражении лица промелькнуло хорошо мне знакомое недоумение.
На какой-то момент наши взгляды встретились.
– Ты уверен, что хочешь этого? – сухо спросил я.
– Что ты вздор мелешь! Ты же мой сын!
Но я уж пожалел о сказанном: разговор явно склонялся к пошлым сантиментам. Я взял стакан и направился к буфету, обронив по дороге:
– Довольно об этом! Это становится скучным!
Отец пожал плечами и последовал за мной. Мы наполнили стаканы и вернулись к дивану. Молчали, сознавая, что дальнейшее будет отголоском незаконченного спора. Вместе с молчанием во мне нарастало раздражение. Зачем я приехал? Знал же, что ничего не получится. И потом эти Брауны… на целый вечер! На секунду мне представились васильковые глаза Салли. Это – единственный живой человек, кого я встречаю в этом доме – «нашем» доме! Я хотел уж подняться и пройти к ней на кухню, когда у дверей позвонили. Отец вскочил как ошпаренный и с возгласом: – Это они, как я прозевал! – кинулся в переднюю.
А я, через другую дверь, направился к себе. Уже миновав столовую, мельком увидел в глубине коридора приземистую бычачью тушу с короткой шеей и маленькой плешивой головой. Возле туши увивался отец.
Меня передернуло: Брауны! Нет, ни за что не погублю вечера в этой компании! Запрусь, забаррикадируюсь, и никакие стуки, никакие мольбы не заставят меня отпереть дверь.
Войдя в комнату, я бросился на кровать и мысленно дал себе обещание быть стойким.
Через минуту очнулся от легкого стука.
– Алекс, мы ждем тебя! – услышал я голос Салли.
Я поднялся и послушно поплелся в столовую.


***

Воспоминание об этом ужине преследует меня и поныне. Да и что здесь удивительного! Приходилось ли вам когда-нибудь провести вечер в обществе африканакого буйвола? Если нет, то вы этого не поймете, тем более что я не мастер описания. И все же, представьте себе громоздкое, топорного изделия существо, застывшее в состоянии умственной неподвижности, без отпечатка какой бы то ни было мысли на физиономии, существо, жующее с таким видом, будто вся его внутренняя деятельность сосредоточилась на этом процессе. Если к этому прибавить отвратительную привычку – обращаться к собеседнику не поворотом головы, а скашивая в его сторону рот, то вы получите любительский, но верный портрет мистера Брауна. Вас интересует – о чем он говорит? Он говорит, что ростбиф превосходен, он отмечает, что цены на мясо поднялись, он объясняет, почему это происходит… К тому же Браун страшный консерватор и длинные прически у молодых людей для него то же, что красная тряпка для его четвероногого сородича.
Миссис Браун тоже очаровательна. Она жует медленно, как перед казнью, жеманно втягивая в себя губы, так что становится страшно, что она вот-вот съест их вместе с пищей. Но губам везет: избежав участи ростбифа, они снова появляются наружу, и тогда миссис Браун повествует о том, как они были в гостях у очень богатых и, следовательно, милейших людей, у которых… Следует перечень блюд, посуды, мебели…
Я смотрю на отца. Он делает вид, что жмурится от удовольствия, иногда даже ахает, хотя мне и кажется, что красноречие гостьи действует на него усыпляюще.
Я перевожу глаза на виновницу торжества. Салли улыбается и как будто счастлива. Или нет, не совсем: какая-то складка залегла у нее над переносицей, и говорит она меньше, и хозяйничает без обычного подъема.
Зачем, как она сюда попала? Сознает ли свою неуместность в этом доме, среди этих людей? Достаточно ли любит отца, чтобы простить его за то, что ее жизнь не сложилась иначе?
На все эти вопросы у меня напрашивается отрицательный ответ. Волна хмельного великодушия подхватывает меня. Я представляю себе, как подхожу к этой девочке, беру ее на руки и… уношу из дому. Почему мне всегда так хорошо с ней?
Но вот я опять приземляюсь. Я пью коньяк, ем сливочный торт, кричу «С днем рождения!», а потом пристально смотрю Брауну в лоб. Он замечает это и нервничает; лоб его покрывается испариной. Он шумно выдыхает из себя:
– Как там младший Беркли, все о'кей? – И хитро подмигивает, не мне, а отцу. Тот смеется.
Мне хочется послать Брауна к черту. Теперь он больше напоминает облысевшую обезьяну. Я предвкушаю, как сейчас спрошу у него: – Вы не помните, в каком возрасте ваш папа впервые спустился с дерева?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28