Павлик боялся тревожных сообщений еще и отсюда…
Подошел и стал заглядывать через его плечо Костя.
«Павлуша! Сыночек мой! – писала Татьяна Владимировна. – Только отъехала – и тяжело-тяжело вдруг стало на сердце. Хотела даже вернуться. Как ты там, родной? Все ли хорошо у вас? А за меня ты, пожалуйста, не волнуйся. Знай, что все у меня будет отлично. И еще знай, что дороже всего на свете у меня ты. Смотри напиши мне, если у тебя что-нибудь не так! Почему у меня тревога на сердце? Я брошу, Павлик, и эти гастроли, и все на свете – я сразу приеду, если даже тебе станет просто грустно. Я сделала бы это уже сегодня, но утешает мысль, что рядом с тобой наш чудной Костя, наша славная Анечка. Ты, Павлик, тоже будь очень внимателен к ним…»
А дальше Татьяна Владимировна, будто чувствуя издалека даже то, о чем они с Костей говорят здесь, писала:
«Нежность, сынок, имеет прекрасное качество: возвращаться удесятеренной. Не жалей ее для других, для близких тебе, для окружающих…»
Он спрятал это письмо рядом с записной книжкой Ани. Теперь у него все самое дорогое, все, что навсегда, на всю жизнь, – будет рядом с этим письмом и этой книжкой.
Тоска
Хорошую, медленную тишину, что вошла в дом после того, как Павлик еще раз перечитал и спрятал письмо, нарушила Вика.
Павлик думал, когда заходил к ней в мансарду, что они хоть чуточку объединятся в доме. Но изменить ему ничего не удалось. И они были опять каждый сам по себе.
Это стало особенно ощутимо, когда спустилась Вика.
В поисках только что полученного письма она скользнула глазами по рукам Кости, Павлика, и уголки ее обиженно припухших губ дрогнули. Мол: «Вам письмо, а мне нет письма. Ну и читайте без меня, раз прочитали. И прячьте…»
А с какой стати они должны были читать письмо Татьяны Владимировны ей, досадливо подумал Павлик. Ведь не для нее оно?.. И даже совсем не для нее.
Наверное, Костя подумал о том же. Ерзнул на табурете. Хотел что-то сказать, но только поморщился, неуверенным движением убрал назад волосы и ничего не сказал.
В натянутом молчании Вика собрала в стопку постельное белье, подушку, на которых спала две прошлых ночи, положила сверху костюмчик, потом взяла все это в охапку и направилась к лестнице.
– Вика! – наконец не выдержал Костя. Она задержалась на нижней ступеньке, но не обернулась. – Что ты выдумываешь?! – Костя даже привстал. – Зачем это?!
– Я буду спать там… – ответила Вика с надрывом в голосе. И пошла наверх.
– Ты уже раз вывела меня из терпения!..
Вика не ответила. И когда закрывала за собой дверь мансарды, лицо у нее было несчастным.
Костя посмотрел на Павлика, словно бы тот мог что-нибудь сделать. А Павлик раньше и думать не думал, что могут складываться такие положения… Одно только появление Вики уже нарушило все привычное, установившееся и потому необходимое, когда человек устраивает свою жизнь не на день или на два, а навсегда. Из-за Вики каждая минута пребывания в доме стала повинностью…
Павлик поднялся, шагнул к лестнице.
– Куда ты, Павка? – остановил Костя. – Зачем?
– Я просто посмотрю, – сказал Павлик.
– Не надо! Пускай она сама. Как хочет!
В голосе его звучала та прежняя решительность, которая всегда нравилась в нем Павлику, – это было приятно. Потому что выбитый из колеи, растерянный Костя вызывал жалость. То есть был совсем-совсем не таким, какого любили Татьяна Владимировна и Павлик. Теперь стало понятно, что Костю просто подвели теории. С каждым может случиться. И, наверное, правила все-таки гораздо сильнее, чем исключения…
– Я только посмотрю, – сказал Павлик. – И вернусь…
Вика лежала на топчане, плакала.
Костину постель она убрала на табурет, расстелила свою. Но лежала поверх одеяла, не раздеваясь, лицом в кулаки…
Павлик переступил с ноги на ногу.
– Хочешь письмо прочитать?.. От мамы…
Она замотала головой и злым, плачущим голосом, будто во всем виноват был один Павлик, ответила:
– Ничего мне не надо!.. Читайте сами!.. Я тут никому не нужна!.. Нигде не нужна!..
Павлик подумал, что все вокруг нее только и вертятся… Но промолчал.
– Я уйду, вы не беспокойтесь!.. – продолжала Вика. О том, что Павлик недавно говорил ей, она, должно быть, уже не помнила…
Забрав Костину постель, он вышел. Попутно прихватил от лестницы свою раскладушку.
– Может, ты чего-нибудь, Костя… – показал головой наверх. – Ну, чтобы не плакала.
Костя безнадежно вздохнул, поморщился.
– Хватит, Павка. Я не каменный!
Взгляд его задержался на питекантропе, и он долго смотрел, как тот крадется по стене вслед за поросенком.
А Павлику стало уже не до Вики. Он давно нетерпеливо поглядывал на часы. Сказал в пространство:
– Надо спать… – И принялся устанавливать раскладушку.
– Надо, – согласился Костя. – Давай спать…
И Павлик не заметил, как тот внимательно посмотрел на него со стороны.
Подойдя к лестнице, Костя громко предупредил:
– Вика! Я гашу у тебя свет. Ты слышишь? – И, не дождавшись ответа, щелкнул выключателем.
Тридцать шагов от секвойи
Все оказалось глупо: его старательные приготовления ко сну, попытку обмануть Костю… Уже надо было действовать, а он все лежал, не решаясь подняться. Во-первых, трудно повторить одну и ту же хитрость дважды. А во-вторых, Костя – это не Вика, уйти от него не так-то просто… И, стараясь как можно тише дышать, Павлик все оттягивал время, пока это было еще можно. Наконец тихонечко позвал:
– Костя… – Не услышав ответа, чуть громче повторил: – Костя!.. Слышишь?.. – И начал с теми же предосторожностями, как накануне, вставать.
Быстро натянул на себя рубашку, брюки… И когда в последний раз оглянулся на кушетку, вздрогнул от неожиданности, вдруг разглядев человека в темноте.
Костя.
Раздевались они в темноте, и Павлик недоглядел, что предусмотрительный Костя лег одетым.
– Тихо, Павка…
– А ты… чего встал?
– Ничего… – Костя приблизился. – Идем, куда ты собрался.
Павлик хотел напомнить ему про Вику, но лишней болтовней можно было, вдобавок, разбудить и ее.
Бесшумно отворили дверь и вышли в сени.
– Я ведь знал, Павка, что ты куда-то собираешься, – сказал Костя.
Павлик виновато промолчал. Он давно и твердо решил, что должен сегодня идти один. Хотя с Костей это было проще. Теперь не знал, радоваться ему или огорчаться.
– А я ведь, Костя, так – посмотрю просто… Чего тебе?
– Ну, и я – так. Вместе.
– А ее?.. – шепотом спросил Павлик. – Если проснется?
– Пусть. В чем я виноват – отвечу. Да и не виноват я ни в чем! – И удивил Павлика: – Тут, Павка, все идет, как надо! Ты еще не понимаешь.
Павлик нашарил в темноте еще с вечера приготовленную лопаточку, которую Татьяна Владимировна купила, чтобы летом разбить в саду клумбы. Они многое покупали заранее, и у них всегда было много бесполезных вещей, потому что им больше удавалось мечтать, нежели исполнять свои желания. Зимой они покупали удочки… чтобы ни разу не выбраться к реке летом: то из-за болезни Павлика, то из-за театральных неувязок Татьяны Владимировны. Покупали среди лета лыжи, а зима приходила бесснежная. Так уж везло им. Но помечтать – ведь это тоже здорово. Это почти все равно, что в действительности сходить на рыбалку, покататься на лыжах… Раз не выходит иначе.
Только на улице, убедившись, что никого нет поблизости, Костя спросил:
– Куда мы, Павка? Ты сердишься на меня из-за Вики и ничего не говоришь. Давай, командуй, куда…
А Павлик все не мог решить, к лучшему или к худшему то, что они вдвоем. Когда продумаешь заранее все свои действия, любое вынужденное изменение в них беспокоит.
– В лес я, Костя… – тихо-тихо, так, чтобы в двух шагах его уже не было слышно, ответил Павлик. – Просто проверить одно место… – Большего он и не мог сказать теперь. Но спросил: – Может, ты подождешь меня?
Костя легонько стиснул ему локоть.
– Идем…
– Я в лесу, Костя, видел ночью человека… И стреляли в нас тогда из леса. Понял? – так же тихо говорил Павлик, пока они крались между деревьями к штакетнику, чтобы оттуда, как планировал Павлик, вдоль садовых оград незаметно пробраться далеко влево, где река и сосновый бор вплотную приближаются к садам, чтобы подойти к тому кусочку леса, что в районе тополя, не с улицы Буерачной, а с прямо противоположной стороны.
Костя ждал продолжения.
– Я тебе не мог всего рассказать… Но Аня что-то искала там, что-то видела… И этот – я не знаю его – тоже ищет… Это они убили ее! Понимаешь, Костя?! Вот я и хочу найти, что она видела… Есть там одно место… Тридцать шагов от секвойи… От тополя. Аня говорила!
Вряд ли Костя мог разобраться в этом. Но переспросить ни о чем не успел.
Они были возле штакетника, как раз в том месте, откуда прошлой ночью Павлик наблюдал за толпой против дома Мелентьевых, когда в монотонный гул далекого города, в шорохи ночи ворвался какой-то посторонний звук: скрипнул гравий под сапогами или звякнула щеколда…
Теперь уже Павлик предостерегающе схватил Костю за руку.
Присели на корточки за штакетником. И не видели, а, наверное, чувствовали, может быть, слышали, как медленно отворилась калитка дома Вики.
Именно в это мгновение у Павлика опять зародилась какая-то очень важная догадка. Он уже несколько раз готов был до конца осмыслить ее, но из-за каких-нибудь внешних причин терял ход рассуждений, как потерял и теперь.
Он, по существу, ничего не успел рассказать Косте. А тут стало не до объяснений: Викин постоялец двинулся по направлению к Жужлице, и нельзя было терять время.
– Костя! Я тебе потом все! – торопливо зашептал Павлик. – После! Нужно посмотреть, куда он! Ты иди за ним, Костя, ладно?! Проследи!
– А ты?.. – встревоженно спросил Костя.
– А я здесь! – Павлик ткнул в темноту вдоль штакетника. – Я посмотрю то место! А ты – слышишь, Костя?! – если он повернет в лес, ты свисти! Ну, два раза, лишь бы он тебя не видел! Слышишь?! За Жужлицу не ходи! А то мы потеряемся!
Павлик тормошил его, и Косте некогда было возражать, потому что баптист уходил. Надо было спешить… Либо не идти вовсе. А Павлик, догадываясь о его колебаниях, не давал вставить слова:
– Здесь встретимся, Костя, ладно?!
– Ладно… – коротко вздохнул Костя. – Но только ты смотри, Павка…
– За меня не беспокойся!
Костя одним движением перемахнул через штакетник.
Павлик ошибся, наблюдая сквозь щель в ставне за одинокой звездой: небо, что с вечера темнело лишь по горизонту, на его счастье, опять заволоклось облаками. И в темноте даже островки снега едва просматривались призрачными пятнами. Лишь иногда за мешаниной облаков сумеречным сиянием проглядывала луна.
Хорошо, что до полуночи было еще не близко, и мерцали в окнах большого города множественные ярусы огоньков. Эти далекие переливчатые огни согревали Павлика, не давая почувствовать одиночества, в котором он оказался, проводив Костю. Огни – это люди. Много людей. И он шел против неизвестности не один…
Все это было, конечно, весьма обманчиво… Но когда ночь подступает к тебе со всех сторон и ничего не видно в десяти шагах перед собой, тогда и это становится важным.
Может быть, точно так же, как он, выходила Аня… И с ней были санки…
«Только я сама знаю, что трусиха», – она записала это накануне, в тот вечер. И совсем не была трусихой.
Павлик боялся наверняка больше…
В углу двора, когда за домом Кузьмича Павлика стало не разглядеть с улицы, он тоже перевалил через штакетник и вдоль садовых оградок, вслушиваясь в ночную тишину, зашагал быстро, почти не остерегаясь, потому что удалялся при этом от Буерачной, от всего, что память связывала теперь с опасностью.
Остановился и, неразличимый на фоне тесовой загородки, медлил какое-то время лишь на повороте, где надо было перебежать от ограды к лесу. Если бы кто-нибудь наблюдал за ним отсюда, со стороны бора, Павлик ненадолго оказался бы как на ладони, беспомощный.
Но пригнулся и, перебежав эту мертвую зону, припал к земле, у самых крайних сосенок. Холода, что должен бы проникать сквозь пальто, даже не ощутил.
Минуту или две всматривался.
И скоро стал различать отдельные стволы перед собой, между которыми тяжело, медленно ворошилась чернота.
Поднялся. И, не углубляясь далеко в сосны, двинулся теперь в обратном направлении, в сторону Буерачной.
Переходил от сосны к сосне, стараясь не зашуршать корочкой обледеневшего снега, не хрустнуть веткой. Потом задерживался ненадолго, чтобы высмотреть новое дерево впереди, и шел опять…
Чувство времени было утеряно с самого начала.
Приостановился и выжидал дольше прежнего, когда где-то слева от него должна была оказаться горка с черной полыньей внизу… Теперь, даже пригнувшись, идти было опасно. Дальше можно было пробираться лишь с удесятеренной осторожностью: ползком, на четвереньках…
Выбрался на опушку и с облегчением удостоверился, что находится именно там, где хотел: прямо перед ним, за кустами вереска, возвышался корявым силуэтом тополь…
Передвинулся еще метров на пять вперед и, обессиленный, вытянулся на снегу, чтобы отдышаться, отдохнуть, осмотреться… Корочка снега на прошлогодней хвое, где сосны плохо прикрывали ее от солнца, была уже совсем тонкой и проминалась легко, чуть слышно похрустывая…
В слабом разрыве облаков опять проглянуло фиолетовое сияние луны. Ее-то и ждал Павлик. Все было правильно, как он рассчитывал! И ключ к разгадке Аниной тайны должен был находиться где-то здесь, рядом…
Потому что ветер, когда они с Костей (на свою голову) похищали Вику, дул почти по направлению тополиной тени. И, налетая от случая к случаю, не менялся все эти дни. А у Ани сказано: «Против бури…»
Павлик был как раз между луной и тополем – на линии ветра, если бы он поднялся теперь…
От тополя до кустов молодого вереска – шагов двадцать «против бури»: мысленно Павлик все и много раз перемерил за день.. Следовательно, ему от этих кустов или от первых сосенок надо отползти в глубину бора еще на десять шагов… Мерять их не имело смысла. Потому что он был уверен – Аня точно так же определяла расстояние на глаз, откуда-нибудь со стороны, из укрытия… Тогда у нее не было возможности отмерять эти шаги против бури… На место, которое она таким образом пометила для себя, Аня отправилась уже с темнотой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24