На ней был пушистый в синюю полоску свитер, просторный воротник свисал с шеи хомутом, и ухоженная крашеная головка выглядывала, как из защитного шерстяного балахончика, готовая при близкой опасности по-черепашьи унырнуть и спрятаться. Марфа была трусиха и оттого захлебисто говорлива, и этим невольно напоминала Татьяну Кутюрье. Это были женщины одной породы, впечатлительные, нервенные, вроде бы подвешенные на тонкие нити меж небом и землею, и их постоянно раскачивало ветрами со всех сторон; из этой неустойчивости – и все их муки, и неясные мечтания. Отчего-то я представлялся им ребенком, попавшим в беду, о котором надо было обязательно заботиться по-матерински.
– Я маленький робкий человек... Отпустили бы вы меня с миром, – жалобно попросил я, почти проскулил по-щенячьи, и мы невольно рассмеялись.
– Боитесь, что съем?
– Боюсь, – искренне признался я, уже подтаивая изнутри и отталкивая от сердца соблазны. – Вы опасны даже на расстоянии...
– Юрий Константинович, вы слышите, что говорит ваш друг?
– Слышу, слышу...
– Павел Петрович, только не молчите, прошу вас! Я так остыла внутри, я уже ледышка... Меня Фарафонов отловил, когда я ехала в монастырь... А от вас такое тепло... Я не раз вам признавалась по телефону, правда?.. Я не вру, видит Бог... От каждого вашего слова я оттаиваю, так льдинки со звоном и отпадают. Вы слышите, как внутри у меня звенит? Не притворяйтесь, пожалуйста... Я знаю, что вы ничего и никогда не боялись... Я тогда была студенткой, да. Вы говорили залу: «Если человек не идет к Богу, то Бог должен прийти к человеку». Я, как помню, тогда успокоилась, послушалась вас и стала ждать. И Он однажды пришел, я узнала Его. Худой, с котомкой, изветренное до кости лицо, волосы сзади стянуты веревкой, как у рокера.
– И неужели я мог сказать подобное? – Я сделал вид, что не расслышал признания, но сердце у меня как бы мучительно сжало в горсти.
– Это были бредни молодого диссидента, который боится взять пистолет, но таскает в кармане хорошую фигу, – захихикал Фарафонов и ехидным плутоватым смехом размагнитил прихожую, разомкнул меня от гостьи. Я смолчал, вполне согласный с Фарафоновьщ. Марфа приотодвинулась и, повернувшись к зеркалу, принялась по-бабьи ощипываться и охорашиваться, позабыв меня. Фарафонов уже нетерпеливо переминался у стола, и граненая рюмка с коньяком мелко тряслась в руке. Ему не терпелось выпить.
– Хромушин, время – деньги... За Марью Моревну... За покоенку... Не чокаясь... Боюсь, уже не встретиться там. Куда нам... С нашими-то грехами...
Не дожидаясь, Фарафонов на миг понурился, словно бы собираясь с силами иль выгадывая нужный момент, выпил махом, потер сухие ладони, сверху, по-соколиному, проглядел стол, но зацепил из закусок лишь лимонную дольку и отправил в рот, испачкав губы сахарной пудрой. Марфа остро заточенным ногтем проткнула розовый лепесток семги и чинно положила на высунутый язык, отчего-то повернувшись ко мне. Глаза ее влажно, радостно переливались, как две студенистые улитки. Потом опустошила посудинку мелкими глотками, прибулькивая горлом, как птаха.
– Первая – за упокой, вторая – за торжество момента. – Фарафонов зачем-то торопил стол, словно спешил нагрузиться и потушить сердечную тревогу. Он и про Марысю позабыл. Взгляд его был пепельный, пустой, выгоревший до золы. – За нового президента, Паша... Я был там. Он не шел, Паша, он летел, как Чапаев с занесенной шашкою, и ручьи вражеской крови лились за ним. И лилипуты попрятались... Лысые пустые головы падали, будто кочаны капусты, а шашка вжик-вжик... – Фарафонов торопливо выпил, размазывая коньяк по губам.
– А как ты попал в Кремль?
– Паша, я всюду... Было бы странно, если бы коронация прошла без меня. – Фарафонова прорвало, он говорил о тайном, что всегда скрывал, будто торопился в последний час вывернуться изнанкою: де, посмотрите, какой я на самом деле всемогущий, но признания его мало походили на похвальбу иль исповедь. Это были какие-то словесные корчи, часто прерываемые угрюмым, желчным хохотком. – Они все прошли через меня, через эти руки, жалкие ли-ли-путы... У меня была квартирка в Бахрушинском переулке, и они слетались туда, как бабочки. Вино, икра, даровой кайф, девочки, сплетни. Они догадывались, что недаром, доносили друг на друга. За все надо платить. А все, что имели, – это фига в кармане и вечно голодный завистливый зоб, и пустые защечные мешки, которые торопились набить. И этот запас тащили домой, наглым деткам, чтобы в своей норе похваляться тем, как надурили, обчистили меня, объели и обгадили... Смешно-о?.. А я, прослушивая болтовню жадных людей, как бы скитался по затхлым душным коридорам их пустых голов, среди плесени и грязи отыскивая хотя бы искру порядочности... И радовался, когда случайно находил... И вот эти плешивые шакалы с испугом встречали Пути-Пути, обскакавшего их на кривой, и прятали головы...
Фарафонов впервые назвал президента по фамилии и, вращая вокруг тулова «гамадрильей» головкой, осторожно пообсмотрелся, переводя взгляд по всем укромным местам, где могли прятаться микрофоны. Ведь и в Россию наконец пришла европейская цивилизация, когда следят не те, кому положено службою, но все – за всеми, чтобы получить навар. Фарафонов сегодня был редкостно беспокоен, словно ему поджаривали пятки иль отправились в погоню и надо было прятать концы. А может, его мучила зависть, что именно он, пастырь, человек редкого ума, когда-то игравший судьбами, нынче вдруг выпал из обоймы и оказался внутри овечьего стада, покорный и безвольный. И осталось лишь похваляться, накручивать побасенки, лить колокола, хоть бы и этим утишивая обиженное сердце.
– Но эти пустые люди, как ты изволишь выражаться, с помойкою в голове, пинком под зад прогнали вас, умников, – уязвил я Фарафонова, потому что с этими «пустыми людьми» когда-то имел дело и я.
– Хромушин, ты каждое слово примеряешь на себя. Так нельзя.
– Но это же правда...
– Потому что над нами стояли того же сорта серенькие люди, прошедшие точно такой же извилистый путь, только еще более изворотливые, бесхребетные... И никто никого не прогонял, они лишь заключили союз между собою... Временный союз шакальей стаи, чтобы при случае пожрать ослабевших и забрать их пайку.
– А разве новый президент не из той же стаи, только обогнавший на полкорпуса, чтобы первому ухватить кусок пожирнее? Даже фамилия как псевдоним... Ему бы надо путь указать из ямы, ясный понятный путь, а он сейчас поведет кривой, запутанной тропкою, освещая под ногами гнилушками, да все через болота и топи, чтобы вовсе пропали мы, обессилели на бездорожье, и тогда каждый охочий может обратать нас голыми руками... Пока разберется народ, что за псарь пришел их погонять арапником, многие вымрут.
– Ну, мужички, не надо ссориться, – капризно протянула Марфа, но сама любопытно ловила каждое слово, ее тонко взрезанные ноздри трепетали, как у гончей суки, а беспросветные агатовые глаза налились влажным мраком. – Вы хоть бы присели, стоя пьют только лошади... Вы даже не заметили, какая вкусная еда... Господин Фарафонов умеет всех заморочить. Как все вкусно и интересно... Юрий Константинович, подарите мне идею для докторской... У вас не голова, а Дом советов.
Но Фарафонов гнал стол во весь опор, шерстил рюмка за рюмкою не закусывая.
– Я знаю Пути-Пути, это – наш человек... Это Сталин двадцать седьмого года... Это Кутузов под Бородино, когда еще ничего не известно, куда повернет фортуна. Вам бы всем хотелось нового Распутина-Лилипутина и новых заморочек о рае, о светлом будущем по смерти, о небесном Иерусалиме. Если все хотите небесного счастия и новых земных мук, ложитесь, руки на грудь, и с пением «аллилуйя» подыхайте к чертовой матери, только не скулите, не нойте, что скверно жить, что кто-то гонит вас на кладбища, что кругом одни сионы и масоны. Пришел Посланец, так ступайте под знамена, поддержите его, не копайтесь в грязном белье... Вкалывайте до инфаркта, до седьмого пота ради будущего, ради детей.
– Может, и он навещал тебя в Бахрушинском, а? Фарафонов, признайся... Я лепил маску Городничему, а ты его преемнику? Не так ли?.. Может, ты и оды ему уже написал в честь... ну... покорения Кавказа, превращенного в большой сортир.
– Все тебе расскажи. Как бы не так... Если хочешь знать, у меня на Лубянке был свой кабинет: «Генерал Фарафонов Ю.К.», а в соседях – «Генерал Перхуров Б.А.» Тот самый, что нынче пишет исповеди на заданную тему. Это сейчас он не хочет меня знать, по уши увяз в интригах, а тогда мы такие делишки обстряпывали по всему миру. Ого-го!..
– Зачем ты это нам говоришь? – спросил я Фарафонова.
Он вздрогнул, будто внезапно разбудили его, повел тупым остекленелым взглядом по кухне, поелозил пальцем по стеклам очков, чтобы лучше разглядеть народ, и искренне, как-то по-детски, простодушно признался:
– Не знаю, Паша. Видит Бог, не знаю. Сказал что-нибудь лишнее? – И Фарафонов засмеялся.
– Значит, ты все врешь? – загорячился я. Мне было обидно, что столько времени обманывали, обводили вокруг пальца. – Иль хитришь? Но зачем? Тебя же не прибудет...
– Вру, старичок, все вру. И не знаю, зачем?.. Но я их ненавижу. Да-да... Всех бы к стенке... Старичок, ты заметил? Никто ни одной хвалебной строки о режиме, будто его нет. Все о бандитах, ворах, проститутках. Поэты боятся обмараться. И даже та гнусь, что возле отирается, пишет, только чтобы сшибить бабки... Так была ли революция, иль вышли из тени воры в законе и обворовали страну?.. А бежать с наворованным некуда. Вот и создали полицейский режим, посадили всех на иглу разврата, чтобы потеряли ум.
Вспомни, Паша, сколько певцов появилось после той революции. Не под ружьем же писали, не за дармовую копейку, не за панельных девок, не страха ради... Начиная с Блока и Есенина... Там и Клюев, и Маяковский, и Твардовский, и Исаковский с Пастернаком, и Анна Ахматова... А всяких шалопутов – вроде Уткина и Багрицкого – пруд пруди. А такие столпы, как Шолохов, Платонов, Булгаков... Нет, в той революции, братец, что-то было такое огненное, что распаляло душу. А нынче душа спит, и лишь у дерьмеца шеволится зависть в груди: как бы обмануть ближнего, вогнать в могилу... Какие соловьи революции, откуда?.. Даже лягушек порядочных нет, чтобы поквакать. Есть с десяток долдонов, что талдычат: свобода слова, свобода слова, а сами, бездарные, пряча в закутки саквояжи с зеленью, не могут двух слов связать... Да, Павлуша, были люди, алые от зоревых знамен, а на смену пришли голубые, черные, желтые с прозеленью.
Бисеринка воздуха вдруг угодила Фарафонову не в то горло, он икнул и невольно запнулся. Словно Господь напомнил: не суди да не судим будешь. Наполнил стопочку и, никому не предлагая «за кумпанию», ловко плеснул на разгоряченную каменку, заел прозрачным лимонным листиком. Воскликнул:
– Клянемся Одину, славянскому богу войны!.. Как он их всех кинул на лопатки, а? Один приемчик через бедро – и наши в дамках, а враги в сортире... – Приобнял Марфушу, потянулся к ее пылающим губам, присобранным в дудочку, сделал вид, что хочет поцеловать. – У-у, сладенькая... Веди себя хорошо, слушайся дядю Пашу, он дурному не научит. Смотри мне! – Фарафонов сделал пальцами козу и насунул к глазам Марфуши, словно грозился проткнуть. – И не крутись перед ним... Да, вспомнил анекдот по этому поводу... Один мужик помер и чудом угодил в рай. Ну, повезло, значит. Смотрит, куда бы ему прилечь. Нашел место. А соседу не лежится, все крутится, словно шилом его колют. Заругался: «И чего ты крутишься? Надоел». Сосед отвечает: «Это меня на земле худым словом поминают». И снова круть-верть. «Нет, не могу я возле тебя лежать, лучше пойду к мельницам прилягу, там воздух свежий». – «Да то – не мельницы, – отвечает сосед, – это Василий Иванович с Петькой крутятся...» Поняла?..
– А ты меня не поминай, я и крутиться не буду. – Марфуша приняла коньяку, облизнула острым язычком присобранные в хоботок губы.
– Ишь ты какая... Ишь ты какая... Сразу – и не поминай ее... – сладко пропел Фарафонов и сомкнул тяжелые, как у Вия, веки, приосыпанные мелкими бородавками, забрал желтый портфель и решительно пошел в прихожую.
– Вы далеко, Юрий Константинович? – спросил я из вежливости.
– К Ларисе и Клариссе... В земли обетованные лечу. Хоть глазком одним гляну, как живут там мои Фарафончики.
– А я куда, Юрий Константинович? – искренне захныкала Марфуша. – Ты меня бросаешь?
– Не в тайге, не заблудишься. Гуляй, девочка, пока гуляется... Паша, ты отвезешь Марысю на таксо?
– Угу...
В тесном закутке, водружая на голову рысий каптур, Фарафонов прошептал:
– Паша, все тип-топ... Понял? Лошадка напоена, накормлена. Дело за тобой... Только прошу тебя: сразу всего не обещай.
– Кто он? – тихо, словно ее подслушивали, спросила Марфа про Фарафонова. – Привидение? Бес? Хозяин мира сего? Ловкий слуга? Юра здесь, Юра там...
Марфуша с безжалостной легкостью ковырялась в нутре Фарафонова, наискивала там язв и проказ, чтобы выставить их наружу. Обычно так поступают вольные женщины, когда хотят сменить поднадоевшего господина.
– Не знаю, – едва слышно ответил я, покосившись на дверь, словно оттуда и должен был выскочить Фарафонов, как черт из табакерки. – Но явно, что не дед-домосед и не хозяин мира сего, но хозяйский сын...
Я чего-то молол, подыгрывал Марфуше, чтобы подавить в себе бобыля-седуна, набыченного и угрюмого, поселившегося во мне со смерти Марьюшки, а может, и преж того. Хотя во снах-то и томился по молодайке, но в яви-то и шагу не сделал, чтобы обогреть сиротское одинокое гнездо, вспушить перину, взбить подушки и направить постелю. Господи, а как, оказывается, хорошо, когда в доме спелой бабой пахнет, когда взгляд, пущенный в любой угол квартирешки, непременно упирается в нее, словно бы живая икона заселилась в красном углу. Марфуша, утонув в креслице, так что торчала из-за стола одна пушистая рыжая головенка, таращила на меня любопытные черемховые глаза и молчала, облизывая языком край коньячной рюмки, будто обмазанный медом. А в меня словно черт какой вселился, так мне хотелось нагородить на Фарафонова всякой напраслины, чтобы тому непременно икалось во всей долгой дороге, пока он попадает до своей Клариссы в землю обетованную, до могилки деда, лежащего в аравийских песках, по которым бегают вараны и скорпионы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90