Ответ был настолько очевиден, что у мистера Пикарда не оставалось иного выбора, кроме как ответить:
— Да.
— Я так и думал, — сказал Гэддис. — А как насчет вашей жены? Вы о ней упоминали. Она, кажется, учительница, не так ли? Смогла бы она быть столь же непредвзятой, как и вы?
— Полагаю, что так. Да.
— А члены «Ротари-клуба» из Карауэя? Они так же честны, как вы?
— Думаю, что да.
— А ваши служащие, мистер Пикард? Вы ведь, разумеется, нанимаете только честных и справедливых людей. Способны ли они, независимо от того, что читали или слышали, решить судьбу обвиняемого по справедливости?
— Наверное.
— У меня больше нет вопросов, ваша честь.
Мистер Пикард, соскользнув со свидетельского места, поспешно покинул зал. Люсьен Уилбенкс встал и громко провозгласил:
— Ваша честь, защита вызывает мистера Уилли Трейнора.
Кирпич, свалившийся на голову, не мог бы ушибить «мистера Уилли Трейнора» сильнее. Я, словно рыба, выброшенная на берег, ловил ртом воздух, когда Бэгги, тоже весьма громко, произнес:
— О черт!
Гарри Рекс все это время сидел в ложе жюри вместе с другими юристами и забавлялся происходящим. Поднимаясь на подкашивающихся ногах, я кинул отчаянный взгляд в его сторону, взывая о помощи. Он тоже встал:
— Ваша честь, я адвокат мистера Трейнора и заявляю протест: мистер Трейнор не был приглашен в качестве свидетеля.
Ну давай, давай, Гарри Рекс! Сделай же что-нибудь!
Судья пожал плечами:
— Ну и что? Он ведь здесь. Какая разница, был он заявлен или нет? — В голосе старика не слышалось ни намека на сочувствие, и я понял, что пропал.
— Ну, разница хотя бы в том, что он не имел возможности подготовиться. Свидетель имеет право быть заранее уведомленным.
— Он ведь, кажется, редактор газеты, журналист, не так ли?
— Да.
Люсьен Уилбенкс уже направлялся к ложе жюри с таким видом, словно собирался отправить Гарри Рекса в нокаут.
— Ваша честь, — сказал он, — мистер Трейнор не является участником процесса и не будет свидетельствовать в суде. Но он написал эти статьи. Давайте просто его послушаем.
— Это ловушка, господин судья, — сделал еще одну попытку Гарри Рекс.
— Сядьте, мистер Уоннер, — приказал судья, и я, заняв свидетельское место, стрельнул в Гарри Рекса укоризненным взглядом: «Хороша работа, нечего сказать, адвокат».
Секретарь, подойдя ко мне, спросил:
— Вы вооружены?
— Что? — не понял я. Я разнервничался и плохо соображал.
— Оружие. Есть ли у вас оружие?
— Есть.
— Отдайте мне его, пожалуйста.
— А оно... оно у меня в машине.
Многим из присутствующих это показалось смешным. Видимо, в Миссисипи человек не может выступать в качестве свидетеля, если он вооружен. Еще одно дурацкое правило. Впрочем, вскоре я убедился, что оно не такое уж и дурацкое: если бы у меня действительно был при себе пистолет, в определенный момент я вполне мог бы начать палить в Люсьена Уилбенкса.
Секретарь велел мне поклясться говорить только правду, и Уилбенкс тут же принялся расхаживать по залу. Мне показалось, что народу в зале прибавилось. Начал он весьма ласково с предварительных вопросов обо мне и обстоятельствах приобретения мной газеты. Мне удавалось отвечать честно и толково, хотя в каждом вопросе чудился подвох. Куда-то Уилбенкс клонил, но куда?
Аудитории спектакль явно нравился. Мое неожиданное вступление во владение газетой продолжало оставаться предметом повышенного интереса и всяческих сплетен, а тут я вдруг оказался вынужден выкладывать всю правду на глазах у всех, под присягой и под протокол.
После нескольких минут подобных любезностей мистер Гэддис, который, по моему представлению, был на моей стороне, поскольку Люсьен представлял противную, встал и заявил:
— Ваша честь, все это весьма познавательно, но я хотел бы знать, зачем все это нужно.
— Хороший вопрос. Мистер Уилбенкс?
— Немного терпения, господин судья.
Люсьен взял со стола три экземпляра «Таймс» и раздал их мне, Гэддису и Лупасу, потом снова вперился в меня и спросил:
— Для общего сведения, мистер Трейнор: сколько сейчас подписчиков у вашей газеты?
— Около четырех с половиной тысяч, — ответил я не без гордости. К моменту банкротства у Пятна их оставалось не более тысячи двухсот.
— А сколько экземпляров вы продаете в розницу?
— В среднем тысячу.
Еще год назад я жил на четвертом этаже в общежитии студенческого землячества в Сиракьюсе, штат Нью-Йорк, отнюдь не регулярно посещая лекции, добросовестно трудясь на благо сексуальной революции, потребляя немереное количество алкоголя, покуривая травку, до полудня валяясь в постели, если мне так хотелось, и для тренировки время от времени участвуя в антивоенных манифестациях, завершавшихся стычками с полицией. У меня не было никаких проблем. Как же меня угораздило оказаться на свидетельском месте в зале суда округа Форд?
Как бы то ни было, в этот критический момент моей карьеры на меня смотрели сотни подписчиков и просто жителей города, и я не имел права проявить слабость.
— Какая часть вашего тиража распространяется в округе Форд, мистер Трейнор? — Свой очередной вопрос Люсьен Уилбенкс задал тоном, каким говорят о пустяках за чашкой кофе.
— Практически весь тираж. Точных цифр у меня нет.
— Вы продаете свою газету в киосках за пределами округа?
— Нет.
Мистер Гэддис предпринял еще одну вялую попытку:
— Ваша честь, ради Бога, к чему все это?
Но Уилбенкс неожиданно возвысил голос, указывая пальцем куда-то в потолок:
— Я утверждаю, ваша честь, что потенциальные присяжные в этом округе уже отравлены предвзятыми и сенсационно поданными газетой «Форд каунти таймс» материалами. К счастью, газету не читают в других регионах штата. Так что перенос судебного процесса представляется не только справедливой, но и необходимой мерой.
Слово «отравлены» радикально изменило тональность происходящего. Оно вонзилось в меня и напугало, я еще раз спросил себя: не совершил ли я и впрямь чего-то недозволенного? В поисках поддержки я поискал глазами Бэгги, но тот прятался за спину сидевшей перед ним дамы.
— Здесь я решаю, какие меры справедливы и необходимы, а какие — нет, мистер Уилбенкс, — строго сказал судья Лупас.
Уилбенкс схватил со стола еще одну газету, развернул и указал на первую полосу:
— Я возвращаюсь к фотографии моего клиента. Кто сделал этот снимок?
— Мистер Уайли Мик, наш фотограф.
— А кто принял решение напечатать ее на первой полосе?
— Я.
— А размер? Кто определил размер снимка?
— Я.
— А вам не приходило в голову, что уже в силу этого материал будет восприниматься как сенсация?
Конечно, черт возьми, приходило, я и хотел сенсации.
— Нет, — ответил я холодно. — Просто это была единственная фотография Дэнни Пэджита, которой мы располагали в тот момент, и он был единственным задержанным по подозрению в совершении этого преступления. Вот мы ее и опубликовали. Повторись эта ситуация еще раз, я бы напечатал фотографию снова.
Меня самого удивила подобная выспренность. Я украдкой взглянул на Гарри Рекса. Он кивал и весьма развязно ухмылялся: давай, мол, парень, врежь им.
— Значит, с вашей точки зрения, поместить это фото было справедливо?
— Не думаю, что это было несправедливо.
— Отвечайте прямо. По вашему мнению, это было справедливо?
— Да, справедливо и корректно.
Уилбенкс сделал вид, что записал мой ответ, и отложил пометки в сторону для дальнейшего использования.
— В вашем репортаже содержится весьма подробное описание интерьера дома Роды Кассело. Когда вы осматривали дом?
— Я его не осматривал.
— Когда вы входили в дом?
— Я туда не входил.
— И вы никогда не видели его изнутри?
— Совершенно верно.
Он снова развернул газету, что-то изучил, потом продолжил:
— Вы сообщаете, что спальня малолетних детей мисс Каселло находится в конце короткого коридора, что расстояние от двери детской до двери спальни самой мисс Кассело равняется приблизительно пятнадцати футам и что, по вашим подсчетам, детские кроватки расположены в тридцати футах от кровати матери. Откуда вам это известно?
— У меня есть источник информации.
— Ах источник. Ваш источник бывал в доме?
— Да.
— Это офицер полиции или помощник шерифа?
— Он пожелал остаться неизвестным.
— Сколько конфиденциальных источников вы использовали при написании репортажа?
— Несколько.
Из моих журналистских штудий я смутно помнил о деле репортера, который в подобной ситуации тоже опирался на частные источники и отказался назвать их в суде. Это почему-то разозлило судью, и он приказал репортеру рассекретить их. Когда же тот снова отказался это сделать, его обвинили в неуважении к суду, и полицейские потащили его в тюрьму, где он провел не одну неделю, мужественно храня анонимность своих источников. Как именно разрешилась коллизия, я не помнил, но в итоге репортера освободили, а свободная пресса восторжествовала.
В моем мозгу вспыхнула картинка: шериф Коули защелкивает на моих запястьях наручники и волочет меня из зала, а я взываю о помощи к Гарри Рексу. Потом меня бросают в камеру, раздевают и напяливают на меня оранжевую робу.
Для «Таймс» это, безусловно, оказалось бы большой удачей. Господи, какие статьи я мог бы писать из застенка!
— Вы сообщаете, что дети были в шоке, — продолжал тем временем Уилбенкс. — Откуда вам это известно?
— Я беседовал с мистером Диси, соседом семьи Кассело.
— Он употребил слово «шок»?
— Да.
— Вы пишете, что врач осматривал детей в день убийства здесь, в Клэнтоне. Как вы это узнали?
— От своего источника, позднее информацию подтвердил сам врач.
— Вы также сообщаете, что сейчас дети проходят курс лечения у родственников в Миссури. Кто вам это сказал?
— Я разговаривал с их теткой.
Швырнув газету на стол, Уилбенкс сделал несколько шагов в моем направлении, не сводя с меня налитых кровью прищуренных глаз. Вот когда пригодился бы пистолет!
— Правда состоит в том, мистер Трейнор, что вы намеренно нарисовали картину, из которой следует, будто двое маленьких невинных детей действительно видели, как их мать насилуют и убивают в ее собственной постели, не так ли?
Я сделал глубокий вдох и мысленно взвесил ответ. Аудитория ждала, затаив дыхание.
— Я изложил факты с максимальной точностью, — отчеканил я, глядя на Бэгги. Тот, высовываясь из-за спины сидящей впереди дамы, одобрительно кивал, — и на том спасибо.
— Ради того, чтобы газета продавалась, вы, основываясь на сомнительных источниках, полуправде, слухах и домыслах, сочинили историю так, чтобы она выглядела как можно сенсационнее.
— Я изложил факты с максимальной точностью, — повторил я, стараясь сохранять хладнокровие.
— Да неужели? — хмыкнул он и, снова схватив газету, сказал: — Я цитирую: «Будут ли дети свидетельствовать в суде?» Вы это писали, мистер Трейнор?
Отрицать было глупо. Я мысленно дал себе подзатыльник за то, что это написал. Из-за этого последнего абзаца мы тогда поцапались с Бэгги. Нужно было проявить больше щепетильности и довериться интуиции.
— Да, — ответил я.
— На каких именно фактах вы основывали этот вопрос?
— Я неоднократно слышал, как разные люди задавали его после того, как произошло преступление, — ответил я.
Защитник обвиняемого швырнул газету на стол с таким выражением лица, словно это была какая-то зараза, и в притворном недоумении покачал головой.
— Детей двое, так, мистер Трейнор?
— Да. Мальчик и девочка.
— Сколько лет мальчику?
— Пять.
— А девочке?
— Три.
— А вам сколько, мистер Трейнор?
— Двадцать три.
— Сколько судебных процессов вам довелось освещать в свои двадцать три года?
— Ни одного.
— А на скольких процессах вы присутствовали?
— Ни на одном.
— Раз вы столь несведущи в процессуальных процедурах, откуда вы черпали основы юридических знаний для написания этих статей?
В этот момент я, пожалуй, мог бы обратить оружие против себя самого, окажись оно при мне.
— Юридических знаний? — переспросил я, словно он говорил на незнакомом языке.
— Именно, мистер Трейнор. Много ли вам удалось обнаружить дел, в которых пятилетним детям было позволено свидетельствовать в суде?
Я метнул взгляд в сторону Бэгги, но тот, видимо, вообще заполз под лавку.
— Ни одного, — ответил я.
— Отличный ответ, мистер Трейнор. Ни одного. За всю историю этого штата ни один ребенок моложе одиннадцати лет никогда не свидетельствовал в уголовном суде. Пожалуйста, запишите это себе где-нибудь и запомните на будущее, когда снова попытаетесь будоражить читателей подобными бульварными приемами.
— Довольно, мистер Уилбенкс, — прервал его судья Лупас, с моей точки зрения, недостаточно сурово. Не сомневаюсь, что и он, и другие юристы, в том числе, вероятно, и Гарри Рекс, испытывали удовольствие, наблюдая за расправой над невеждой, имевшим неосторожность сунуться в юридические дебри и заблудившимся в них. Даже мистер Гэддис, похоже, злорадствовал, глядя, как я истекаю кровью.
Люсьен был достаточно умен, чтобы вовремя прекратить кровопускание. Промычав что-то вроде: «Я с ним закончил», он сел. Мистер Гэддис вопросов ко мне не имел. Секретарь сделал знак, что я свободен. Возвращаясь на свое место, туда, где Бэгги забился под лавку, как бездомный пес, спасающийся от града, я старался держаться прямо и до окончания слушаний делал вид, что делаю заметки в блокноте, но важно-серьезный вид мне явно не давался. Я ощущал на себе взгляды со всех сторон. Я был унижен и хотел только одного: на несколько дней спрятаться у себя в кабинете.
Уилбенкс закончил свою речь страстным призывом во имя справедливости перенести процесс куда-нибудь подальше, быть может, даже на побережье залива, туда, где кто-то, вероятно, и слышал о преступлении, но никто не был «отравлен» — опять это ужасное слово! — тем, как оно подавалось в «Таймс». Он так увлекся бранью в мой адрес и в адрес газеты, что немного перешел границу. В своей итоговой реплике мистер Гэддис напомнил судье старое изречение о том, что излишняя горячность выдает слабость позиции.
Я записал его, после чего стремительно вышел из зала, будто спешил по неотложному делу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51