Красиво, конечно, кинематографично, но как это – бить такую женщину? За что? По какому, собственно, праву? Нет уж, он попробует как-нибудь по-другому.
– Ну, Оль… Оль… Кончай… Остынь… Слезами горю…
– За что мне это все, за что, Господи, за что? Почему вот так бездарно вся жизнь – как в унитаз спущена? За что мне это, за что, за что?
– Оля…
Матвеев встал и переместился к Стадниковой поближе, неловко обнял ее за плечи.
– Олечка, успокойся… Я с тобой… Мы все с тобой… Мы тебе поможем…
Ольга вдруг выбросила руки вверх и схватила Матвеева за шею, притягивая к себе. Митя наклонился, еще не понимая, что хочет от него Стадникова, и тут же почувствовал Олины губы на своем лице.
Она целовала Матвеева быстро, поворачивая свою голову, словно хотела одновременно попасть и в щеки, и в глаза, и в губы, в подбородок, в нос. Несколько раз пройдясь стремительными, горячими и волнующими поцелуями – такими волнующими, каких Митя давно уже ни от кого не получал, – она приникла наконец к его рту и принялась втягивать его в себя, еще крепче сжимая Митину шею, прижимая все тело Матвеева к своему, не давая ему отпрянуть, увернуться, не давая сказать ни слова.
– Митенька, – услышал он ее шепот, который, как ему показалось, звучал одновременно с поцелуями, словно Ольга обладала способностями чревовещателя. – Митенька… Мы живые, понимаешь, живые… он мертвый, а мы живые… Понимаешь меня? Понимаешь меня, мой родной?
«Нимфомания, – с сомнением подумал Матвеев. – Или просто она так своеобразно шок переживает? Хотя говорили ведь уже, что у нее последнее время не все в порядке с крышей. Чего это она так заводится, прямо с полоборота? Интересно, во что все это выльется? Вот сволочь, Гольцман, бросил меня, генерал хренов, на самый ответственный участок фронта. Ему-то что – сидит, денежки посчитывает! А тут отдувайся за него. Нет, если дело с правами выгорит, мне нужно долю в прибыли просить, тут одной зарплатой не обойдется».
– Ты меня хочешь? Хочешь меня, Митенька? – шептала Ольга.
Матвеев промычал что-то бессвязное, уткнувшись ртом в волосы Стадниковой.
– Хочешь, скажи? Я еще ничего, а? Как женщина? А? Не совсем меня Леков угробил еще? А, Митенька? Хочешь? Давай… Давай, Митенька…
«Да что же это, в самом деле? – думал Матвеев, ощущая, как Олины пальцы шевелятся на его спине, как руки ее опускаются и сжимают его бедра, как ногти женщины царапают его колени сквозь брюки, как поднимаются выше и проникают под рубашку, гладя живот. – Что же делать-то? Нехорошо как-то…»
– Митенька, не бойся, не бойся, мой мальчик… помоги мне, пожалуйста… никто не придет, мой сладкий. Никто не позвонит… никого нет… Никто не узнает… ты же хотел этого, хотел, я знаю, и давно, и теперь… ты же не просто по делу пришел, да? Скажи мне – да?
– Да, – выдохнул Митя и соединил свои руки за Олиной спиной.
Стадникова глухо застонала, выгнулась, запрокидывая голову назад, потом словно неведомая сила снова бросила ее на Митю, и они как-то очень естественно оказались на полу. Ноги Мити попали в неровную шеренгу пустой посуды, и бутылки с глухим позвякиваньем покатились в разные стороны.
– Ну давай же, давай… – Ольга рвала его рубашку, он слышал, как с треском отскакивают пуговицы («нужно будет найти потом, в России таких не продают, фирма, только вместе с рубашкой»), ее ноги сплетались на Митиной спине, рот впивался в шею, язык щекотал барабанные перепонки.
«Да что я, в самом деле, – подумал Митя, до сих пор все еще сомневающийся в правильности и, главное, целесообразности происходящего. – Все, что ни делается, все к лучшему. Нужно только правильно смотреть на вещи. Была не была. Деньги есть. Убытки восстановим. Такая игра стоит того, чтобы немножко раскошелиться».
Решив действовать сообразно обстоятельствам, Матвеев высвободил руки и, схватившись за ворот тонкого белого свитера, обтягивающего Олину грудь, дернул изо всех сил, разрывая нежную пряжу, потянул в стороны и вниз, связывая Олины движения. Потом, когда руки Стадниковой оказались прижатыми к ее бокам, он рванул пояс джинсов, застежка-"молния" не выдержала, Митя стащил «левайсы» с тонких, длинных, на удивление сильных ног, отбросил в сторону, одним движением сорвал трусы и швырнул их себе за спину.
– Трахай меня! – кричала Ольга. – Трахай! Давай! Вот так!
Митя, запыхтев от нетерпения, стащил с себя брюки, сбросил пиджак, затем, решив не тратить время на рубашку, спустил трусы, раздвинул своими бедрами Олины ноги и не вошел, а вонзился, врезался, как сверло врезается в стену, в теплую женскую плоть.
Матвеев ожидал, что дело пойдет с натугой, что его набухший, как будто самостоятельно живущий и тащивший за собой все тело член встретит сопротивление, но ТАМ было мягко, мокро, горячо, ТАМ его ждали и, дождавшись, приняли в объятия с благодарным чмоканьем.
– Трахай! Трахай! Давай! Давай! Туда! В рот! Сзади! В рот! Везде! Еще!
Митя не знал, сколько прошло времени с того момента, как они рухнули на пол. Он повернулся на спину, не обращая внимания на снова покатившиеся по полу бутылки, которые теперь были уже повсюду, разбросанные сумасшедшей пляской двух сплетенных тел. Митя лежал на полу и думал, что же теперь ему делать с этой безумной Олей и как дальше вести дела. В том, что она безумна, Матвеев уже не сомневался. Митя считал себя большим докой по части секса, но то, что выдала сегодня Стадникова, было для него откровением.
«Ну что же, нимфомания как она есть… Не так уж это страшно, нужно только точно понять, какие могут быть последствия для делового сотрудничества».
– Ми-тя, – тихонько позвала его Стадникова, лежавшая на животе рядом с Матвеевым.
– М-м-м? – отозвался он, поморщившись оттого, что Ольга нарушила ход его мыслей.
– Мить, ты думаешь, наверное, что я с ума сошла?
– Да что ты! Нет, конечно…
– Не ври. Я же вижу.
«Что она такое может видеть? – удивился Митя, покосившись на Ольгу. Она лежала лицом вниз, положив голову на сплетенные перед собой руки. – Что она там видит? Придуривается. Строит из себя большого психолога. Обычное дело…»
– Не ври, Митенька, – повторила Ольга. – Ты меня не бойся. Это я так. Попробовала себя. У меня ведь мужика не было уже года полтора. Не смейся, правда. Василька я не считаю. Я же тебе говорила. Последний год он уже совсем ничего не мог.
«Что– то сомнительно это, -подумал Матвеев. – Очень сомнительно».
– Честно-честно. А я ведь тоже человек. Тем более такой стресс сегодня. Вот как в жизни бывает – горе и одновременно освобождение. Вроде бы и радость даже. Не знаю, чего больше. Я ведь сначала очень его любила. Влюблена была, как бы это странно и пошло ни звучало. Да. Правда…
– А потом? – спросил Митя.
– Потом – суп с котом. Потом такой ад начался, что лучше не вспоминать, да забыть не удается. Такое не забудешь. К сожалению.
Матвеев встал, перешагнул через лежащую Олю, которая уже перевернулась на бок, и начал собирать свою разбросанную по кухне одежду.
– А свитерок-то мой приказал долго жить, – услышал он Олин голос. Она сидела на полу по-турецки, вертя в руках то, что осталось от белого свитера.
– Новый купим, – буркнул Матвеев. – Не бери в голову.
– Да, конечно. Только у меня купилки кончились. А так все нормально.
– С деньгами у тебя, Оля, скоро все будет в порядке.
– Скоро – это когда же?
– Скоро. Нужно только один вопрос решить.
– Какой?
– Понимаешь, по закону авторские права наследуются родителями. Ты же не кровная родственница. Вот и надо как-то так повернуть, чтобы на тебя перевести его роялти. Договор, что ли, какой-нибудь задним числом провести?
– Зачем – договор? У меня его завещание есть.
– Завещание? Как это? Чтобы Леков завещание писал? Не верится что-то.
– Это я его напрягла. Он, как всегда, в жопу пьяный был. Я и заставила. Что-то меня дернуло, сама не знаю что. Со злости, наверное.
– Как это?
– Да так. Нет, я его не просила завещание писать. Просто начала орать, что он, сука такая, все пропил, проторчал, у нас, знаешь, недели были, когда куска хлеба в доме не оказывалось. И ни копейки денег. Ты знаешь, что это такое – когда ни копейки денег? Не в фигуральном смысле, а в буквальном? Когда мне на жетончик метро приходилось занимать у соседей три рубля? А соседи… – никто из соседей нам уже двери не открывал. Всех он достал, всем должен был. И до сих пор, кажется, половине из них не отдал. Знаешь, у кого полташку, у кого десятку.
– Рублей? – неосторожно спросил Митя.
– Нет, блядь, драхм!
Митя полез в карман, вытащил бумажник и достал из него две сотенные купюры.
– На. Отдай ты им, чтобы не висело. Хватит?
– Положи на стол. Мы им найдем применение, не волнуйся. А соседи подождут. Не столько ждали. Уже, кажется, списали все…
– Нет, нет, Оля, рассчитайся с ними. Нехорошо. У меня деньги есть. Если еще хочешь выпить – не проблема. И вообще…
– Что – вообще? Что – выпить? А жить на что? Выпить – хрен с ним, а жить? Что я завтра жрать буду? Он свалил, я же говорила, – ни копейки мне не оставил. Пять тонн баксов – только показал издали. Сволочь!
– Не надо его ругать, Оля. Такой у него страшный конец был.
– Вполне в его стиле. Я все время чего-то такого и ждала. Обычное для него дело. Сколько раз мы все тут на грани были! То он газ не выключит, отрубится, чайник на огне, вода выкипела, все в дыму… Однажды я совершенно случайно домой явилась, собиралась у Гальки, у подружки моей, заночевать, но все же решила зайти, надо было что-то там взять… В квартире дымовая завеса – ни черта не видно. А этот гений храпит. Я все выключила, двери-окна настежь, его схватила, думала – задохнулся. А он…
– Что? – с интересом спросил Матвеев. – Выпьешь еще? Тут осталось.
– Да. Наливай. Так вот – он лежит, храпит. Я его разбудила, то есть не то чтобы разбудила, а с дивана подняла… Он не понимает ни хрена, мычит… Пошел, поблевал минут пятнадцать, очухался, вылезает, мокрый весь, красный, опухший, видел бы, картина маслом… «Выпить у нас есть?» – спрашивает. Вот так. Это еще семечки. Просто дым, и все. А бывало, что и пожар начинался…
– Выпьем, – сказал Матвеев. Он уже стал уставать от слишком красочных описаний лековских подвигов. Со слов Ольги получалось, что гениальный гитарист, автор нескольких, ставшими поистине народными песнями, хитов, был каким-то отвратительным монстром, по сравнению с которым рядовой бомж у помойного бака выглядит вполне приличным, работящим и сообразительным мужичком.
– Один раз, когда уже край был, когда не могу, чувствую – конец, еще день такой жизни, и я на «Пряжке» окажусь, – продолжала Ольга, – я ему говорю: «Ухожу от тебя. Все, гений, живи дальше как знаешь».
– И что?
– А он… Он взял, заперся в комнате, собрал ноты свои в кучу, документы, паспорт, свидетельство о рождении, военный билет, ну, все, что в ящике было, – в кучу сложил посреди комнаты и поджег. Я собираюсь – зима была, одеваюсь, значит. Слышу – что-то тихо в комнате. Решила посмотреть, не знаю, наитие какое-то, что ли? Подошла, дверь дернула – заперто. И дым. Ну, я в крик.
– Дверь ломала?
– Нет. Он открыл. Он же трус. Когда понял, что жареным пахнет, почти что в буквальном смысле, – Ольга хмыкнула, – тогда сам открыл. А на полу уже по полной схеме – пионерский костер. Паркет занялся, обои тлеют на стенах, потолок весь черный.
– Пожарных звали?
– Ну да! Какие там пожарные? Сама затушила. Он начал вопить, чтобы я не звонила, иначе его в дурку сдадут. А он не хочет, он, мол, там не выдержит. Вот такая у нас жизнь веселая была. Ну, я и осталась. Как-то само собой все вышло. Пока мыли-чистили, выпили еще… Я, понятное дело, в магазин сбегала. И осталась.
– Ладно, хватит о нем. Нет его уже. Все кончилось.
– Да.
Ольга посмотрела на очередную опустевшую бутылку.
– Мить!…
– Что?
– Может, останешься у меня сегодня, а? Мне что-то страшно одной.
– Хорошо. Останусь. Сейчас только в магазин сгоняю…
– Это дело. Давай только быстрее, а? Не могу я тут одна. Боюсь этой квартиры. Приходи быстрее.
«Вот и чудненько, что ты квартиры боишься, – думал Матвеев, сбегая по ступенькам парадной. – Вот и прекрасно, что боишься этой квартиры. Вот и славненько. Считай, половину работы я уже сегодня сделал. Хотя какую, к черту, половину. Это только начало. Самое главное впереди. Еще тело привезут – вот мороки-то, с ума сойдешь. Морги, кладбища… Тоска смертная. Ладно, управимся. Дня в три хорошо бы все дело закончить. Ненавижу возню с трупами».
Выбежав из парадного на улицу, Митя вытащил радиотелефон и набрал номер Гольцмана.
– Борис Дмитриевич? Это я. Все нормально. Водку пьем. Дела? Я сегодня здесь ночую. Да нет, все хорошо, все… Ну нет, я еще впрямую не говорил, но, думаю, все будет нормально. Что? Не думать? Хорошо, Борис Дмитриевич, понял вас. Все сделаем чисто, как в аптеке. Как доктор прописал.

3

Шурику было пятьдесят лет, но выглядел он значительно моложе. И не оттого, что в его волосах не было седины – была, сколько угодно, и лицо в морщинах, хрипы в груди, валидол в нагрудном кармане, и одышка, и ногу, бывало, подволакивал Шурик при ходьбе, и осанка подкачала.
Однако все это становилось заметным, когда Шурик стоял или сидел. Только тогда внимательный или даже не очень заинтересованный наблюдатель мог сосредоточиться на этих отдельных фрагментах облика, из которых складывалась картина общей изношенности, предательски подсказывающая истинный возраст Александра Михайловича Рябого, первого заместителя Гольцмана и его главного специалиста по работе в Москве.
Однако очень немногие в Петербурге, а в Москве и подавно, знали, сколько лет Шурику. Он был настолько подвижен, настолько по-юношески неуклюж, мимика его была столь хаотична и порой гротескна, жесты столь порывисты и угловаты, что когда Шурика видели впервые, то на язык само собой напрашивалось определение «молодой человек». Правда, слегка потасканный, но ведь не где-нибудь работает – в шоу-бизнесе. Можно понять.
Именно так – «молодым человеком» – и называли Александра Михайловича продавщицы в магазинах.
Это не смущало Шурика. Он считал, что маскировка, обманчивая внешность, вид этакого простачка-шустрячка – все это идет на пользу в его работе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54