«Надо же, козел надутый, – думал Боян, выходя из такси на Манежной площади. – Он, оказывается, вообще не в теме. Сидит себе, барыга, шоу-бизнесом, мать его ети, занимается, а не знает даже людей, которые этот сраный шоу-бизнес делают. Козел вонючий! Лох, чисто лох, поляну не сечет, в искусстве наверняка тоже не рубит. Чем же он занимается? Своими старперами, так они все на ладан дышат, сколько можно гонять одно и то же… Народ давно обалдевает, а они все продолжают в одну дуду – Леонтьев, Киркоров… Сколько можно! Полным-полно классных ребят, многие уже в Европе работают, а здесь – хрен пробьешься… Ну ничего, мы ему покажем. Покажем…»
Боян чувствовал, что немного лицемерит, обманывает сам себя. Вовсе не одни старперы царствовали на российской эстраде, напротив, молодые теснили, заставляли суетиться опытных, заслуженных и всем известных артистов. И Вавилов, что говорить, не меньше других приложил руку к появлению на большой сцене целой обоймы новых имен.
Толя испытывал раздражение лишь оттого, что этот самый Вавилов, царь и бог во всем, что касалось серьезной раскрутки и больших гонораров, воротила, имеющий в собственности лучшие концертные площадки столицы, приватизировавший их благодаря связям в правительстве, не узнал Бояна. И даже не то чтобы не узнал – Вавилов, кажется, вовсе не слышал о его существовании.
«А чего я злюсь-то? – подумал Боян, начиная остывать, чему способствовала увесистая пачка купюр, покоящаяся во внутреннем кармане куртки. – Ему, конечно, все это по фигу. Он же не зритель. Не потребитель. Он бабки дает. И совсем ему не обязательно знать, кто есть кто… Вот этот, как его, Ваганян, он в курсе. И Толстиков. А чего мне еще надо? Да ничего. Денег побольше. Как этот говорил, рокер долбаный, Джон Леннон? „Хочу стать богатым и знаменитым“. И стал, собака. А нам хули топтаться? И мы прорвемся».
Боян действительно был в Москве человеком известным. И не только в Москве.
Когда он думал про себя как про представителя «молодых», ему казалось, что на самом деле не тридцать три стукнуло Толику Бояну, а по-прежнему двадцать, ну двадцать два. Многие, очень многие, подавляющее большинство тех, кто были знакомы с Анатолием Бояном лишь по его музыке, по видеоклипам и журнальным интервью, именно так и думали – представитель, мол, нового поколения, талантливый юноша, своей энергией и напором молодости пробивший себе дорогу не только на отечественную сцену, но и на европейский рынок.
Он и выглядел на двадцать, а не тридцать три, при этом перепробовав великое множество наркотиков, злоупотреблявший алкоголем, ночевавший в подъездах Москвы, Ленинграда, Парижа и Амстердама. Судя по его «анамнезу», Боян должен был казаться сорокалетним, однако жизненные трудности и беспорядочный образ жизни совершенно не оставили следов на его миловидном лице.
Толя приехал в Ленинград, когда ему едва исполнилось восемнадцать, и его единственной целью было – «выйти в люди». Что понимал под этим вологодский паренек, не имевший не то что профессии, но даже желания чему бы то ни было учиться, он и сам себе не мог объяснить. Боян знал только одно – ему нужны деньги и слава, и он твердо полагал, что эти вещи совершенно тождественны.
Толя не имел склонности к криминалу, и это спасло его от роковых, непоправимых шагов. На третий день своего пребывания в городе на Неве, ночуя у каких-то дальних родственников, которые согласились потерпеть провинциального гостя несколько дней (они так и сказали – «несколько дней», дав понять, что речь идет не о месяцах и даже не о неделе пребывания вологодского нахлебника в их квартире), Толя зашел на улицу Рубинштейна и увидел огромную толпу – люди запрудили проезжую часть и растеклись по тротуарам на несколько кварталов. Судьба привела его к Ленинградскому рок-клубу, и это определило всю дальнейшую историю честолюбивого провинциала.
Будучи чрезвычайно коммуникабельным и обаятельным парнем, Толик очень быстро стал своим в компании молодых, странно одетых ребят, с которыми он познакомился в зале и ради которых отсидел, вернее, отбегал трехчасовой концерт (Боян понимал, что ему нужно как-то устраивать свою жизнь, и большую часть мероприятия носился в буфет и обратно). Ночь после концерта Толя провел в огромной квартире некоего музыканта с очень длинными волосами и тихим проникновенным голосом. Как зовут хозяина, приютившего его, накормившего и напоившего, Толик не помнил, но всем своим видом выражал признательность и готовность услужить. Только вечером следующего дня, когда к хлебосольному длинноволосому музыканту нагрянули гости, Толик выяснил, что его благодетеля зовут Викентием.
Разглядывая гостей, Боян начинал понимать, что здесь, в квартире тихого Викентия, он может провести не только следующую ночь, но и еще несколько дней. Может быть, неделю. А может быть, и месяц… Главное – правильно себя подать.
И Толик рьяно взялся за дело. Главным образом, он бегал за водкой. Для Бояна это было занятием необычным и даже по-своему увлекательным – среди ночи на пустынных, гулких ленинградских улицах нужно было поймать такси, доказать водителю, что ты не стукач, не дружинник, а просто честный бухарь, что тебе нужна водка и никакой подставы здесь нет, дать червонец, спрятать бутылку за пазуху, дабы случайно не заметили какие-нибудь гопники, бродящие по темным улицам в поисках жертв, и бежать в квартиру Викентия, где гости во главе с хозяином печально сидели вокруг стола, ожидая гонца.
Боян за неделю стал большим специалистом по части покупки ночной водки, и товарищи Викентия – он оказался скрипачом одной из самых популярных ленинградских рок-групп – стали относится к Толику как к человеку своего круга.
Это было именно то, что нужно.
Не было вечера, чтобы в квартире Викентия не собирались ленинградские музыканты, художники и прочая публика. Какие-то грязные типы снимали в прихожей ватники и потом, в ходе застольной беседы, когда они начинали рассуждать об известном Толику по школьной программе Достоевском, совершенно неизвестном Набокове и еще каком-то деятеле с труднопроизносимой и казавшейся Бояну неприличной фамилией Керуак, оказывалось, что мужики в мазутных ватниках – гениальные писатели, которые пишут «запрещенные» книги, и, кроме писательской деятельности, осуществляемой почему-то в котельных и сторожках, основным их занятием является запутывание следов и бегство от постоянной слежки агентов КГБ.
Помимо этих странных личностей к Викентию захаживали и иностранцы, при которых Толик напрягался изо всех сил, стараясь не таращить восхищенные глаза на их новенькие джинсы и белоснежные кроссовки.
– Какой стильный юноша, – говорили писатели, поглядывая на Бояна. – Это что, гребенщиковский воспитанник?
– Нет, – отвечал Викентий. – Это мой новый друг… Из Вологды.
– Ну прямо в чистом виде «новый романтик».
– Кто-кто? – спрашивал Боян.
– «Новые романтики», Толик, – пояснял Викентий, – это такое течение на Западе. В музыке и вообще… Ты просто похож… Там люди специальный грим делают, волосы красят, а у тебя все натуральное. Тебе бы рок-звездой быть… Ты на гитаре не играешь?
– Нет.
– Вот с Алжиром тебя познакомим, будете вместе ходить. Он тоже модник…
– С кем? – изумленно спрашивал Толик, представляя себе здоровенного чернокожего, с которым ему сулят куда-то «вместе ходить».
– С Алжиром. Он как раз завтра зайдет.
Таинственный Алжир, который явился следующим вечером, оказался тощим парнишкой, ровесником Толика. Знакомство с Костей, носящим такую странную кличку, парадоксальную и прекрасную в своей пустоте, ибо она ни малейшим образом не отражала личность ее обладателя – бледного, светловолосого одесского мальчишки, – оказалось для Бояна, как стали говорить несколько лет спустя, судьбоносным.
Если Толик просто хотел стать богатым и знаменитым, то Костю Алжира буквально разрывало на части от этого желания, и он кипел, бурлил бешеной энергией, направляя ее в любые русла, пригодные для достижения цели.
Несмотря на свою молодость, Алжир был вхож в дома местных и, как выяснилось чуть позже, столичных знаменитостей, находился в приятельских отношениях с художниками, кинорежиссерами и писателями – не теми, что приходили в гости к Викентию, а «официальными», портреты которых мелькали на обложках цветных журналов и появлялись на телеэкране. При этом он мог запросто позвонить Гребенщикову, здоровался за руку с Курехиным, увидев на улице Цоя, орал во все горло: «Витька!!! Привет!!!» И никто из титанов ленинградского андеграунда не считал это назойливой фамильярностью. Алжира все знали и, кажется, любили.
Чем он конкретно занимался, Толик сразу не понял, как, впрочем, не понял и впоследствии. Алжир пытался объять необъятное и выжать хоть немного денег из всего, что находилось вокруг. Точно так же любого человека, встречавшегося ему на пути, он старался использовать для роста собственной популярности.
При этом Костя показался Толику добрым и обаятельным малым, а сам Алжир после первой же встречи схватил Бояна и уволок к себе, как он сказал, «в мастерскую».
Чуть позже, когда Алжир укатил в Москву, оставив Толика в этой самой «мастерской», где он и прожил следующие два с половиной года, Боян понял, что Алжир, несмотря на собственную, стремительно нарастающую известность, несмотря на обширный круг именитых друзей и знакомых, был все еще «пацаном», провинциальным мальчишкой, таким же, как и Толик.
В лице Бояна Алжир получил того самого «ученика», каким должен обладать любой известный художник. Художник с большой буквы, не обязательно живописец, график или скульптор. Алжир именовал себя Художником, не обладая никаким талантом, не имея ни малейшего отношения к искусству. Он был Художником, как сам говорил, «по жизни». Хотя именно в те дни, когда он познакомился с Бояном, Алжир хвастался, что «разрабатывает тему» авангардной живописи.
Мастерская – комнатка в расселенной коммуналке на последнем этаже предназначенного к сносу дома, без горячей воды, но с не отключенным еще электричеством – была завалена холстами с образцами этой самой «живописи».
Толик удивленно разглядывал полотна, где были изображены человеческие фигуры, здания и животные, словно нарисованные пятилетним ребенком. Разница между детсадовской живописью и тем, что Алжир называл «авангардом», была лишь в размере полотен. Те «картины», что лежали в мастерской Алжира, имели поистине гигантские габариты.
– Впечатляет? – спрашивал Алжир нового ученика.
– Да, в общем…
– Нравится?
– Ну, вроде ничего… Нормально.
– «Нормально»! Сказал тоже… Это круто! Ты пока не въезжаешь еще. Потом врубишься. Самая крутая вещь сейчас – живопись.
– А что здесь такого крутого?
– Знаешь, как иностранцы покупают? Только подноси!
– Да ты чо?
– Сам ты – «чо». Я тебе говорю – врубиться нужно. Поживи, посмотри работы… А я уезжаю. Следи тут за порядком. Посторонних не пускай.
– А кто у тебя посторонний, кто нет?
– Разберешься.
Алжир запихивал вещи в спортивную сумку – мыло, зубную щетку, носки, рубашки.
– А ты куда едешь-то?
– На съемки.
– Куда?!
– Ну, елы-палы, на съемки, говорю тебе… Ты остаешься за хозяина. Я с тобой свяжусь. Буду прилетать сюда…
– Прилетать?
– Ну да. Все оплачивает фирма. Мы будем в Москве, потом в Ялте. Так что живи пока. Набирайся ума. Да, тут может Петрович прийти.
– Кто?
– Петрович. Он сам тебе все объяснит. Пока!
Алжир хлопнул Толика по плечу, выскочил на лестницу и, громко стуча по ступенькам каблуками «скороходовских» ботинок, побежал вниз.
– Эй! – услышал Боян его голос снизу. – Вот что еще. Придет Леков, не пускай его. Он беспредельщик.
Дверь парадного хлопнула. Толик вернулся в комнату Алжира в полном недоумении. У него не было ни копейки денег, едой в мастерской даже не пахло. Боян уже успел заглянуть в холодильник – тот был абсолютно пуст.
Поразмышляв о том, что теперь вся надежда только на собственную расторопность и что в любом случае это пристанище лучше, чем квартира дальних родственников, которые со дня на день собирались попросить Бояна поискать другие варианты, Толик снова вернулся к картинам Алжира.
«Херня какая-то, – думал он, переходя от одного полотна к другому. – Это и я так смогу. Неужели находятся мудаки, которые за подобную мазню деньги платят? Что-то парит меня Алжир, не может быть, чтобы эту муть кто-то покупал».
Мысли его прервал громкий стук в дверь.
– Кто там? – спросил Боян, выйдя в прихожую.
– Свои, – ответил из-за двери мужской голос.
– Кто это – свои?
– Ну, открой, типа… Ты чего, чувак, елы-палы… Алжир-то дома?
– Нет его.
– А ты кто?
– Боян.
– О, ништяк… Кликуха подходящая. Давай, Баян, открывай, не боись. Я с Алжиром договаривался.
Боян снял толстую цепочку, повернул ключ, торчавший в замке, и открыл дверь. Чего ему, в самом деле, бояться? Денег нет, а пропитание, так сказать, хлеб насущный, в его положении можно получить только через общение с себе подобными. Сидя на диване в одиночестве, ничего не дождешься.
– Здорово, Баян!
На пороге квартиры стоял Василий Леков собственной персоной. Тот самый Леков, про которого Алжир несколько минут назад сказал, что он «беспредельщик» и что пускать его в мастерскую ни в коем случае нельзя.
«Что он мне, командир, что ли? – подумал Толик про Алжира, пропуская Лекова в комнату. – Мне нужно связи заводить. А этот Леков тут, в Ленинграде, не последний человек. Гений, все говорят. Только очень уж веселый… Ну, да и я, между прочим, не лох какой-нибудь…»
Василий, о котором Боян наслушался уже изрядно и которого видел несколько раз на концертах, тащил с собой гитару в тряпичном чехле.
– Слушай, выпить есть? – спросил Леков, падая на диван. Он был в мешковатых черных брюках, стареньких кедах и грязной белой футболке.
– Не-а…
– «Не-а»! – передразнил Бояна Леков. – Ладно, сейчас чего-нибудь сообразим.
Он полез в карман брюк, вытащил пачку «Беломора» и крохотный целлофановый пакетик. Боян опасливо посмотрел на запертую входную дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54