Она никому ни слова не рассказала о порванных на дороге чулках, это навсегда останется их семейной тайной, им обоим было стыдно, ведь и в Монте-Лавре кое-кто посмеялся бы, надо же, чулки прилипли к гудрону, а У кого из нас хватило бы сил вынести такой бесчеловечный смех. Жоан Мау-Темпо рассказал все свои горестные приключения, ничего не скрыл, и потому здесь теперь узнали, каково попасть в руки драконов из полиции и жандармерии. Все это позже подтвердит и повторит Сижизмундо Канастро, но рассказывал он все эти ужасы так, будто нет в них ничего страшного, говорил он буднично, словно виды на урожай взвешивал — только сознания лишившись, мог бы он перестать посмеиваться, — и даже женщины не плакали от сострадания, а мальчишки ушли разочарованные. Может быть, поэтому Мануэл Эспада однажды подошел к нему и с почтением, которого требовала разница в возрасте, сказал: Сеньор Сижизмундо, если я вам подхожу, я могу помочь. Но мы бы очень ошиблись, предположив, что такой порыв возник у него после спокойного рассказа Сижизмундо Канастро, не мог бы он привести к решительному шагу такого человека, как Мануэл Эспада, и доказательством нашего заблуждения служат его слова: Нельзя так обращаться с человеком, как они обращались с моим тестем. А Сижизмундо Канастро ответил: Нельзя так обращаться с людьми, как с нами обращались, а с тобой мы поговорим в другой раз, после арестов тучи сгустились, должно пройти время, пока все станет на свои места, это все равно, что рыболовная сеть — чинить ее гораздо дольше, чем порвать, и Мануэл Эспада сказал: Я подожду, сколько надо.
Когда читаешь нашу португальскую историю, то ее несообразности вызывают улыбку, а то и откровенный смех, даже когда вовсе не хочешь оскорбить автора, — ведь каждый делает, что может или что ему приказывают, но если так расхваливают дону Филиппу де Вильена, которая подвела своим сыновьям коней, чтобы они шли сражаться за родину, то что же тогда сказать о Мануэле Эспада, коня у него не было, а он сказал: Я готов, и мать ему не приказывала, она мертва, заставила его так поступить его собственная воля. Дону Филиппу многие воспевали и превозносили: Жоаким Пинто де Рибейра , граф да Эрисейра, Висенте Гусман Соарес, Гаррет , и даже Виейра Портуенсе написал ее, а кто станет возвеличивать Мануэла Эспаду и Сижизмундо Канастро — двое мужчин встретились, поговорили и разошлись по своим делам, — ни ярких красок, ни слов высоких на них тратить никто не будет, я же — рассказчик безыскусный.
А сейчас, чтобы получше разобраться в нашей истории, стоило бы бесцельно побродить по этим местам, тем более что сейчас, для вашего понимания рассказанного, стоит не торопясь, без заранее намеченной цели пройтись по этим местам, подбирая камешки, разглядывая деревья, припоминая, как они называются, какие здесь водятся звери и откуда они взялись, но в той стороне слышны выстрелы, надо бы узнать, что это значит, так давайте начнем отсюда нашу прогулку, смотрите-ка, что за совпадение — как раз тут шел Жозе Калмедо арестовывать Жоана Мау-Темпо, просто тесными кажутся эти необъятные просторы: вечно оказываешься там, где уже был. Вон развалины мельницы, а выше — ее отсюда не видно — печь для обжига черепицы, конечно, в прошлый раз здесь было спокойнее, но не надо бояться этих выстрелов, целят они высоко, вряд ли попадут, к тому же это настоящие пули, а не те маленькие кусочки свинца, которые на охоте употребляются, тут дело другое.
Стрельба прекратилась, теперь можно пройти без опаски, но с той стороны, откуда стреляли, по чернозему долины, идет обычный на вид крестьянин, он проходит по мостику с низкими перилами, под которым течет ручеек шириной в три шага, поднимается вверх по узкой стежке в колючих зарослях и там и пропадает. Что он там будет делать без лопаты и мотыги, без ножа и садовых ножниц? Присядем здесь, отдохнем, пока он взбирается вверх, ему ведь все равно придется спуститься, тогда и узнаем, в чем дело, да здесь просто настоящая пустыня, сказал я. Вы не думайте, этот лакей не пойдет по тропинке. Так, значит, он лакей? Да, лакей. Но на нем нет ливреи. Их только в старину носили, во времена той графини, что детей своих на войну отправила, разве вы не знаете, они теперь, как мы, одеваются, не как вы, у вас-то одежда городская, лакея только по повадкам узнать можно. А почему вы сказали, что он не пойдет по тропинке? Да ведь пошел он не за тем, что на дороге найти можно, поэтому идти он должен напрямик, никуда не сворачивая, пусть даже заросли еще гуще будут, — так ему приказано, и раздвигать кустарник ему разрешается только палкой, а с ней сквозь такую чащобу не очень-то продерешься. А почему? Потому что он лакей, и, чем больше он исцарапается, тем больше его ценить будут. Значит, здесь все еще измываются над людьми? Да, бывает. Но, возвращаясь к прежнему разговору, я сказал ему, что здесь настоящая пустыня. Поверьте, не всегда так было, земля тут хорошая, и раньше повсюду сады цвели, источников много, не говоря уже о ручье. Как же получилось, что все так опустело? Да так и получилось: отец нынешних хозяев, тех, что стреляли сейчас, завладел этими местами, как это обычно бывает — раньше здесь мелкие землевладельцы хозяйничали, но были у них трудности с деньгами, и тогда он, не помню точно, как его звали, Жилберто, Адалберто или Норберто, что-то в этом роде, дал им в долг, а они не заплатили — годы плохие выдавались, вот он все и заграбастал. Но это же невероятно! Ничего невероятного нет, в латифундиях всегда так было, латифундия похожа на мула, который кусает идущего рядом. Как много вы мне рассказали. Вовсе не много, если бы я много рассказывал, мы бы здесь всю жизнь разговаривали, и на внуков — не знаю, есть ли они у вас, — хватило бы рассказов, но смотрите, лакей возвращается, пойдем-ка за ним следом.
Шум он поднял сильный, слышалось, как он с трудом передвигает ноги, скользит по склону. Однажды он упал и скатился до самого низу, чуть не убился. Что у него на спине? Это бидон, бидон, который служит хозяевам мишенью. Ведь рабство давно отменено. Это вы так думаете. Но как же может человек согласиться на такое? А вы у него спросите. И спрошу, послушайте, что вы несете на спине? Это бидон. Но он же весь дырявый, в него ни воду, ни какую другую жидкость не нальешь, только камни разве насыпать можно. Это мишень моих хозяев Алберто и Анжилберто, они стреляют, а я приношу его, чтобы они подсчитали, сколько раз попали, а сколько промазали, потом опять возвращаюсь и, когда бидон в решето превращается, приношу новый. И вы соглашаетесь? В этом мире нет никакой возможности поговорить, Алберто и Ажилберто раскричались, нервничают из-за задержки. Скоро стемнеет, а у нас еще две коробки патронов! Ох, и достанется ему, и лакей рысью бежит через долину и через мост, бидон на его спине словно ржавый горб, вот он поднимается по другой стороне, не человек, а навозный жук. Вы по-прежнему думаете, что рабства нет? Невероятно! А что вы знаете о невероятном? Может, теперь что-нибудь узнаю. Тогда послушайте еще: на правом берегу ручья, за мостом, есть участки, которые эти стрелки продали крестьянам, и если бы они были люди честные, то продали бы землю до ручья, как полагается, но они оставили себе по десять, двадцать метров, и потому крестьянам приходится копать колодцы, что вы мне на это скажете? Невероятно! Действительно, невероятно, все равно, как если бы вам хотелось пить, а у меня был бы стакан воды и я вам отказал, но вода вам нужна, и вы копаете землю ногтями, а я опрокидываю стакан и смотрю, как она течет. Собаки могут пить из ручья, а крестьяне — нет. Вы наконец начинаете понимать, смотрите, лакей несет новый бидон. Ваши хозяева хорошо стреляют. Да, но они спросили, кто вы такие, я ответил, не знаю, мол, и они сказали, чтобы вы убирались, не то они жандармов позовут. И двое прохожих ушли; угроза весомая, от власть имущих исходящая, вторжение в частные владения — преступление серьезное, особенно когда жандармы в плохом настроении, даже если сказать, что границы не обозначены, не огорожены, но дороги здесь нет. Им здорово повезло, что мы их не подстрелили. Шальная пуля, брат Адалберто, вот на что они нарывались. Но над правосудием можно и посмеяться, если есть желание развлечься, но не знаю, стоит ли: часто бывает, что человек посмеется, а потом ему захочется плакать или так яростно крикнуть, чтобы на небе слышно было, дерьмо это небо, падре Агамедес ближе и то не слышит или притворяется глухим, хочется так крикнуть, чтобы звук не затих, пока земля вокруг себя не обернется, чтобы услышали нас люди и пришли к нам на помощь, но они не слышат — возможно потому, что сами кричат. Расскажите это, и пусть, кто может, посмеется, тем более что для таких подвигов и существуют жандармы, а не для того, чтобы мы над ними насмехались, не введи нас, господи, во искушение, существуют они для того, чтобы их вызывали и приказывали им, и хотя правда, что по большей части вызывает их и приказывает им губернатор или другое официальное лицо, тем не менее и латифундия имеет над ними большую власть, как прекрасно будет видно из нашего рассказа, в котором Действуют Адалберто, пастух, двое его помощников, три собаки, шестьсот овец, джип, наряд жандармов с винтовками — назвать его отрядом будет преувеличением.
Во всем виноваты овцы. Они на земле Берто и идут на земли Берто, но это слишком общее определение, так точного рассказа не получится, потому что речь идет об Адалберто, и ни о ком другом, на пути стада проходят по землям Норберто, и пока идут — пасутся, стадо не свора собак, намордники овцам не наденешь, а если бы это и было принято, пастух их не надел. Можно и другую гипотезу выдвинуть: не заметил пастух межи, а то и притворился, что совершенно непростительно в подобных случаях, будто сбился с дороги, и перешел границу, а это целое искусство — словно ненарочно вторгаться во владения другого сеньора, используя чересполосицу, а потом строить из себя невинность, оскорбленную несправедливыми подозрениями: Я не заметил, шел за стадом, ничего не видел, взял направо, думал, что это еще земли моего хозяина, вот и все. Самые нетерпеливые скажут, что пастух в сговоре с хозяином, и это вполне вероятно, однако дело здесь тонкое, и прежде всего надо выяснить, не заботился ли пастух о желудках овец больше, чем об интересах своего хозяина. Сообщив обо всем этом во избежание каких-либо недоразумений, вернемся к нашей истории, к шестистам овцам, которые резвятся на ходу, сдерживаемые пастухом, помощниками и собаками, а поскольку мы горожане, спрячемся в тень, — как приятно наблюдать за стекающим с горы или идущим по равнине стадом, какое спокойствие вдали от городской, вредной для здоровья сутолоки и бесконечной толчеи: Начну я, Музы, песнь буколическую, нам повезло, овцы направляются сюда, так что мы сможем насладиться этой историей с самого начала, только бы собаки нас не покусали.
Судьбе было угодно, чтобы Адалберто в этот день отправился на автомобильную прогулку и окинул хозяйским оком свои владения — известно, любовь к природе нуждается в таких вылазках: машина не может проехать по полям, тропкам и пахоте, но Адалберто хватит и проселочных дорог, рессоры терпеливы, а руль — в умелых руках, главное — не торопиться. Адалберто отправился один, чтобы полнее насладиться сельскими красотами И пением птиц, конечно, шум мотора нарушает тишину и покой, но ведь все дело в том, чтобы извлекать удовольствие из развлечений прежних и новых времен, нельзя же ценить только канувшие в вечность радости, тильбюри, запряженное рысаком, широкополую шляпу, мягкие, волнообразные движения хлыста, который легонько касается крупа коня, — он сам все понимает, большего ему и не требуется. Такие изысканные выезды встречаются все реже, лошадь теперь стоит целое состояние, к тому же ее приходится кормить, даже когда она не работает, конечно, лошадь не просто животное, она — эмблема славного феодального прошлого, но ничего не поделаешь, времена меняются, да и в автомашине есть своя прелесть: простонародье от нее шарахается, и вообще меньше с ним сталкиваешься, если за рулем сидишь, ну, хватит об этом, время идет, надо рассказывать дальше.
Сегодня Адалберто едет спокойно, лениво выписывая кривые и выставив локоть в открытое окно. Это моя земля, от Ламберто унаследованная, хоть и не вся мне досталась, это еще одна хорошенькая история — как ее не раз и не два делали, округляли и умножали, — но у нас мало времени, надо было раньше начать, а то уже машина Адалберто показывается между деревьями, блестя хромом и полировкой, и вдруг останавливается: Наверное, он нас заметил, лучше нам опуститься с той стороны, избежать вопросов, — я человек мирный и собственность уважаю, посмотрим, не следует ли за нами разъяренный Адалберто, оглядываемся и со страхом видим, что он с гневным ликом выходит из машины, взирая на медлительное стадо, которое не обратило на него, как и на нас, никакого внимания, Даже собаки не залаяли, они кроликов вынюхивают… Адалберто угрожающе взмахивает рукой, садится в машину, разворачивает ее и, подскакивая на ухабах, исчезает в облаке пыли, как обычно поется в старинных песнях. Теперь мы с места не двинемся, что-то будет, отчего он сбежал, это же овцы, а не львы, но причины известны только Адалберто, который сейчас мчится в Монте-Лавре за подкреплением, за жандармами, в данный момент умирающими со скуки на своем посту, в этих краях всегда так: то великое волнение, то великая спячка, в конце концов это судьба всех военных, потому и устраивают для них маневры и учения.
И вот Адалберто выходит из машины, из облака пыли, и, хотя он весит немало из-за возраста и прочих излишеств, он просто влетает в помещение участка; там довольно тесно, но это не мешает ему по-военному быстро войти и выйти, и выходит он не один, с ним капрал Доконал и рядовой, они садятся в машину. Куда это, сеньора Мария, так торопятся жандармы? Не знают этого старухи на скамейке, но мы-то знаем: они едут сюда, где пасется стадо, пока пастух отдыхает под ясенем, а помощники, усиленные подразделением овчарок, окружают овец, это, конечно, не сложный стратегический маневр, но и в нем есть свои заковыки, не так-то просто заставить все стадо пастись вместе, не слишком стягивая его, даже овцам хочется дышать свободно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44