Койки стояли поперёк стен тесно, с узкими проходами по ширине тумбочек, и
средний проход вдоль комнаты тоже был двоим разминуться.
В этом проходе стоял коренастый широкоплечий больной в розовополосчат
ой пижаме. Толсто и туго была обмотана бинтами вся его шея Ц высоко, почти
под мочки ушей. Белое сжимающее кольцо бинтов не оставляло ему свободы д
вигать тяжёлой тупой головой, буро заросшей.
Этот больной хрипло рассказывал другим, слушавшим с коек. При входе Руса
нова он повернулся к нему всем корпусом, с которым наглухо сливалась гол
ова, посмотрел без участия и сказал:
Ц А вот Ц ещё один рачок.
Павел Николаевич не счёл нужным ответить на эту фамильярность. Он чувств
овал, что и вся комната сейчас смотрит на него, но ему не хотелось ответно
оглядывать этих случайных людей и даже здороваться с ними. Он лишь отодв
игающим движением повёл рукой в воздухе, указывая бурому больному посто
рониться. Тот пропустил Павла Николаевича и опять так же всем корпусом с
приклёпанной головой повернулся вослед.
Ц Слышь, браток, у тебя рак Ц чего? Ц спросил он нечистым голосом.
Павла Николаевича, уже дошедшего до своей койки, как заскоблило от этого
вопроса. Он поднял глаза на нахала, стараясь не выйти из себя (но всё-таки п
лечи его дёрнулись), и сказал с достоинством:
Ц Ни чего. У меня вообще не рак.
Бурый просопел и присудил на всю комнату:
Ц Ну, и дурак! Если б не рак Ц разве б сюда положили?


2

В этот первый же вечер в палате за несколько часов Павлу Николаевичу ста
ло жутко.
Твёрдый комок опухоли Ц неожиданной, ненужной, бессмысленной, никому не
полезной, притащил его сюда, как крючок тащит рыбу, и бросил на эту железн
ую койку Ц узкую, жалкую, со скрипящей сеткой, со скудным матрасиком. Стои
ло только переодеться под лестницей, проститься с родными и подняться в
эту палату Ц как захлопнулась вся прежняя жизнь, а здесь выперла такая м
ерзкая, что от неё ещё жутче стало, чем от самой опухоли. Уже не выбрать был
о приятного, успокаивающего, на что смотреть, а надо было смотреть на восе
мь пришибленных существ, теперь ему как бы равных, Ц восемь больных в бел
о-розовых, сильно уже слинявших и поношенных пижамках, где залатанных, гд
е надорванных, почти всем не по мерке. И уже не выбрать было, что слушать, а н
адо было слушать нудные разговоры этих сбродных людей, совсем не касавши
еся Павла Николаевича и не интересные ему. Он охотно приказал бы им замол
чать, и особенно этому надоедному буроволосому с бинтовым охватом по шее
и защемлённой головой Ц его просто Ефремом все звали, хотя был он не моло
д.
Но Ефрем никак не усмирялся, не ложился и из палаты никуда не уходил, а нес
покойно похаживал средним проходом вдоль комнаты. Иногда он взмарщивал
ся, перекашивался лицом, как от укола, брался за голову. Потом опять ходил.
И, походив так, останавливался именно у кровати Русанова, переклонялся к
нему через спинку всей своей негнущейся верхней половиной, выставлял ши
рокое конопатое хмурое лицо и внушал:
Ц Теперь все, профессор. Домой не вернёшься, понятно? В палате было очень
тепло, Павел Николаевич лежал сверх одеяла в пижаме и тюбетейке. Он попра
вил очки с золочёным ободочком, посмотрел на Ефрема строго, как умел смот
реть, и ответил:
Ц Я не понимаю, товарищ, чего вы от меня хотите? И зачем вы меня запугивает
е? Я ведь вам вопросов не задаю. Ефрем только фыркнул злобно:
Ц Да уж задавай не задавай, а домой не вернёшься. Очки вон, можешь вернуть.
Пижаму новую.
Сказав такую грубость, он выпрямил неповоротливое туловище и опять заша
гал по проходу, нелёгкая его несла.
Павел Николаевич мог, конечно, оборвать его и поставить на место, но для эт
ого он не находил в себе обычной воли: она упала и от слов обмотанного черт
а ещё опускалась. Нужна была поддержка, а его в яму сталкивали. В несколько
часов Русанов как потерял все положение своё, заслуги, планы на будущее
Ц и стал семью десятками килограммов тёплого белого тела, не знающего с
воего завтра.
Наверно, тоска отразилась на его лице, потому что в одну из следующих прох
одок Ефрем, став напротив, сказал уже миролюбно:
Ц Если и попадёшь домой Ц не надолго, а-апять сюда. Рак людей любит. Кого
рак клешнёй схватит Ц то уж до смерти.
Не было сил Павла Николаевича возражать Ц и Ефрем опять занялся ходить.
Да и кому было в комнате его осадить! Ц все лежали какие-то прибитые или н
ерусские. По той стене, где из-за печного выступа помещалось только четыр
е койки, одна койка Ц прямо против русановской, ноги к ногам через проход
, была Ефремова, а на трёх остальных совсем были юнцы: простоватый смугляв
ый хлопец у печки, молодой узбек с костылём, а у окна Ц худой, как глист, и с
крюченный на своей койке пожелтевший стонущий парень. В этом же ряду, где
был Павел Николаевич, налево лежали два нацмена, потом у двери русский па
цан, рослый, стриженный под машинку, сидел читал, Ц а по другую руку на пос
ледней приоконной койке тоже сидел будто русский, но не обрадуешься тако
му соседству: морда у него была бандитская. Так он выглядел, наверно, от шр
ама (начинался шрам близ угла рта и переходил по низу левой щеки почти на ш
ею); а может быть от непричёсанных дыбливых чёрных волос, торчавших и ввер
х и вбок; а может вообще от грубого жёсткого выражения. Бандюга этот туда ж
е тянулся к культуре Ц дочитывал книгу.
Уже горел свет Ц две ярких лампы с потолка. За окнами стемнело. Ждали ужин
а.
Ц Вот тут старик есть один, Ц не унимался Ефрем, Ц он внизу лежит, опера
ция ему завтра. Так ему ещё в сорок втором году рачок маленький вырезали и
сказали Ц пустяки, иди гуляй. Понял? Ц Ефрем говорил будто бойко, а голос
был такой, как самого бы резали. Ц Тринадцать лет прошло, он и забыл про эт
от диспансер, водку пил, баб трепал Ц нотный старик, увидишь. А сейчас рач
ище у него та-кой вырос! Ц Ефрем даже чмокнул от удовольствия, Ц прямо со
стола да как бы не в морг.
Ц Ну хорошо, довольно этих мрачных предсказаний! Ц отмахнулся и отверн
улся Павел Николаевич и не узнал своего голоса: так неавторитетно, так жа
лобно он прозвучал.
А все молчали. Ещё нудьги нагонял этот исхудалый, все вертящийся парень у
окна в том ряду. Он сидел Ц не сидел, лежал Ц не лежал, скрючился, подобрав
коленки к груди и, никак не находя удобнее, перевалился головой уже не к по
душке, а к изножью кровати. Он тихо-тихо стонал, гримасами и подёргиваниям
и выражая, как ему больно.
Павел Николаевич отвернулся и от него, спустил ноги в шлёпанцы и стал бес
смысленно инспектировать свою тумбочку, открывая и закрывая то дверцу, г
де были густо сложены у него продукты, то верхний ящичек, где легли туалет
ные принадлежности и электробритва.
А Ефрем все ходил, сложив руки в замок перед грудью, иногда вздрагивал от у
колов, и гудел своё как припев, как по покойнику:
Ц Так что Ц сикиверное наше дело... очень сикиверное...
Лёгкий хлопок раздался за спиной Павла Николаевича. Он обернулся туда ос
торожно, потому что каждое шевеление шеи отдавалось болью, и увидел, что э
то его сосед, полубандит, хлопнул коркой прочтённой книги и вертел её в св
оих больших шершавых руках. Наискось по тёмно-синему переплёту и такая ж
е по корешку шла тиснённая золотом и уже потускневшая роспись писателя.
Чья это роспись, Павел Николаевич не разобрал, а спрашивать у такого типа
не хотелось. Он придумал соседу прозвище Ц Оглоед. Очень подходило.
Оглоед угрюмыми глазищами смотрел на книгу и объявил беззастенчиво гро
мко на всю комнату:
Ц Если б не Демка эту книгу в шкафу выбирал, так поверить бы нельзя, что на
м её не подкинули.
Ц Чего Ц Демка? Какую книгу? Ц отозвался пацан от двери, читая своё.
Ц По всему городу шарь Ц пожалуй, нарочно такой не найдёшь. Ц Оглоед см
отрел в широкий тупой затылок Ефрема (давно не стриженные от неудобства
его волосы налезали на повязку), потом в напряжённое лицо. Ц Ефрем! Хвати
т скулить. Возьми-ка вот книжку почитай.
Ефрем остановился как бык, посмотрел мутно.
Ц А зачем Ц читать? Зачем, как все подохнем скоро? Оглоед шевельнул шрам
ом:
Ц Вот потому и торопись, что скоро подохнем. На, на. Он уже протягивал книг
у Ефрему, но тот не шагнул:
Ц Много тут читать. Не хочу.
Ц Да ты неграмотный, что ли? Ц не очень-то и уговаривал Оглоед.
Ц Я Ц даже очень грамотный. Где мне нужно Ц я очень грамотный.
Оглоед пошарил за карандашом на подоконнике, открыл книгу сзади и, просм
атривая, кое-где поставил точки.
Ц Не бойсь, Ц бормотнул он, Ц тут рассказишки маленькие. Вот эти нескол
ько Ц попробуй. Да надоел больно, скулишь. Почитай.
Ц А Ефрем ничего не боется! Ц Он взял книгу и перешвырнул к себе на койку.

На одном костыле прохромал из двери молодой узбек Ахмаджан Ц один весёл
ый в комнате. Объявил:
Ц Ложки к бою!
И смуглявый у печки оживился:
Ц Вечерю несут, хлопцы!
Показалась раздатчица в белом халате, держа поднос выше плеча. Она перев
ела его перед себя и стала обходить койки. Все, кроме измученного парня у о
кна, зашевелились и разбирали тарелки. На каждого в палате приходилась т
умбочка, и только у пацана Демки не было своей, а пополам с ширококостым ка
захом, у которого распух над губою неперебинтованный безобразный тёмно-
бурый струп.
Не говоря о том, что Павлу Николаевичу и вообще сейчас было не до еды, даже
до своей домашней, но один вид этого ужина Ц прямоугольной резиновой ма
нной бабки с желейным жёлтым соусом и этой нечистой серой алюминиевой ло
жки с дважды перекрученным стеблом, -только ещё раз горько напомнил ему, к
уда он попал и какую, может быть, сделал ошибку, согласясь на эту клинику.
А все, кроме стонущего парня, дружно принялись есть. Павел Николаевич не в
зял тарелку в руки, а постучал ноготком по её ребру, оглядываясь кому б её
отдать. Одни сидели к нему боком, другие спиной, а тот хлопец у двери как ра
з видел его.
Ц Тебя как зовут? Ц спросил Павел Николаевич, не напрягая голоса (тот до
лжен был сам услышать).
Стучали ложки, но хлопец понял, что обращаются к нему, и ответил готовно:
Ц Прошка... той, э-э-э... Прокофий Семеныч.
Ц Возьми.
Ц Та що ж, можно... Ц Прошка подошёл, взял тарелку, кивнул благодарно.
А Павел Николаевич, ощущая жёсткий комок опухоли под челюстью, вдруг соо
бразил, что ведь он здесь был не из лёгких. Изо всех девяти только один был
перевязан Ц Ефрем, и в таком месте как раз, где могли порезать и Павла Ник
олаевича. И только у одного были сильные боли. И только у того здорового ка
заха через койку Ц тёмно-багровый струп. И вот Ц костыль у молодого узбе
ка, да и то он лишь чуть на него приступал. А у остальных вовсе не было замет
но снаружи никакой опухоли, никакого безобразия, они выглядели как здоро
вые люди. Особенно Ц Прошка, он был румян, как будто в доме отдыха, а не в бо
льнице, и с большим аппетитом вылизывал сейчас тарелку. У Оглоеда хоть бы
ла серизна в лице, но двигался он свободно, разговаривал развязно, а на баб
ку так накинулся, что мелькнуло у Павла Николаевича Ц не симулянт ли он, п
ристроился на государственных харчах, благо в нашей стране больных корм
ят бесплатно.
А у Павла Николаевича сгусток опухоли поддавливал под голову, мешал пово
рачиваться, рос по часам Ц но врачи здесь не считали часов: от самого обед
а и до ужина никто не смотрел Русанова и никакое лечение не было применен
о. А ведь доктор Донцова заманила его сюда именно экстренным лечением. Зн
ачит, она совершенно безответственна и преступно-халатна. Русанов же по
верил ей и терял золотое время в этой тесной затхлой нечистой палате вме
сто того, чтобы созваниваться с Москвой и лететь туда.
И это сознание делаемой ошибки, обидного промедления, наложенное на его
тоску от опухоли, так защемило сердце Павла Николаевича, что непереносим
о было ему слышать что-нибудь, начиная с этого стука ложек по тарелкам, и в
идеть эти железные кровати, грубые одеяла, стены, лампы, людей. Ощущение бы
ло, что он попал в западню и до утра нельзя сделать никакого решительного
шага.
Глубоко несчастный, он лёг и своим домашним полотенцем закрыл глаза от с
вета и ото всего. Чтоб отвлечься, он стал перебирать дом, семью, чем они там
могут сейчас заниматься. Юра уже в поезде. Его первая практическая инспе
кция. Очень важно правильно себя показать. Но Юра Ц не напористый, растяп
а он, как бы не опозорился. Авиета Ц в Москве, на каникулах. Немножко развл
ечься, по театрам побегать, а главное Ц с целью деловой: присмотреться, ка
к и что, может быть завязать связи, ведь пятый курс, надо правильно сориент
ироваться в жизни. Авиета будет толковая журналистка, очень деловая и, ко
нечно, ей надо перебираться в Москву, здесь ей будет тесно. Она такая умниц
а и такая талантливая, как никто в семье Ц опыта у неё недостаточно, но ка
к же она все налёту схватывает! Лаврик Ц немножко шалопай. учится так себ
е, но в спорте Ц просто талант, уже ездил на соревнования в Ригу, там жил в г
остинице, как взрослый. Он уже и машину гоняет. Теперь при Досаафе занимае
тся на получение прав. Во второй четверти схватил две двойки, надо выправ
лять. А Майка сейчас уже наверное дома, на пианино играет (до неё в семье ни
кто не играл). А в коридоре лежит Джульбарс на коврике. Последний год Павел
Николаевич пристрастился сам его по утрам выводить, это и себе полезно. Т
еперь будет Лаврик выводить. Он любит Ц притравит немножко на прохожего
, а потом: вы не пугайтесь, я его держу!
Но вся дружная образцовая семья Русановых, вся их налаженная жизнь, безу
пречная квартира Ц все это за несколько дней отделилось от него и оказа
лось по ту сторону опухоли. Они живут и будут жить, как бы ни кончилось с от
цом. Как бы они теперь ни волновались, ни заботились, ни плакали Ц опухоль
задвигала его как стена, и по эту сторону оставался он один.
Мысли о доме не помогли, и Павел Николаевич постарался отвлечься государ
ственными мыслями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11