- Ты лишил нас крова. Ты
разрушил наш кров, и теперь у нас нет крыши над головой. Что же с нами
будет? Мы в растерянности. Мы нищие. Мы голодные. Мы погибнем. Мы не
знаем, куда податься. Мы не желаем другого дома. Мы довольствовались
малым, а теперь ты забрал у нас и это. Какое право имел ты обездолить нас
ты, обладающий многим? Что это за существо, которое вышвырнуло нас в мир,
неизвестный, ненужный? Можешь не отвечать. Но рано или поздно тебе
придется дать ответ - и что ты скажешь?
Конечно же, слова не были связаны, не лились сплошным потоком, не
заключали утверждений, не складывались в вопросы.
Но именно это слышалось в отрывочных звуках, именно это хотели
сказать нам крохотные ползучие осиротевшие существа, которые знали, что мы
ничего не можем, да и не хотим сделать для них. Смысл их стона скрывался
не только в словах, но и в лицах, на которых читалось горе, растерянность,
беспомощность и жалость. Да, жалость к нам - низким, распутным, греховным
созданиям, способным лишить их дома. Эта жалость была для меня хуже всего.
Итак, путь перед нами был свободен, и вскоре визги позади нас начали
стихать, а потом и вовсе смолкли, должно быть, мы слишком удалились от
букашек, или они просто прекратили стенать, поняв, что плач уже не имеет
смысла. Скорее всего, они с самого начала знали - жаловаться бесполезно,
но не могли сдержаться.
Рыдания стихли, но слова не выходили у меня из головы, и в душе
зарождалось и росло, росло, росло осмысление того, что простым нажатием на
курок я убил не только дерево, но и тысячи несчастных маленьких существ,
для которых дерево было пристанищем. Непонятно отчего я вспомнил, как в
детстве мне рассказывали про эльфов, живущих в старом величественном
дереве за нашим домом. Хотя, надо сказать, эти серые визгуны, Господь
свидетель, не похожи на эльфов.
Глухая злоба поднималась во мне. Надо было как-нибудь погасить
ощущение собственной вины, и я пытался оправдать выстрел в дерево. Это
оказалось простым делом и не потребовало долгих размышлений. Дерево хотело
убить меня, и оно бы добилось своего, если бы не Свистун. Дерево хотело
убить меня, а я вместо этого убил его, и это было справедливо с любой
точки зрения. Но убил бы я его, спрашивал я себя, если бы знал о сотнях
тысяч букашек, населяющих дерево? Я старался убедить себя в том, что не
поступил бы так. Но я не верил своим мыслям. Я лгал сам себе. Если бы я
знал, все бы повторилось!
Перед нами вырос остроконечный холм, и мы начали подъем. Мы шли
вверх, и из-за холма показался ствол дерева. Чем выше мы поднимались, тем
выше становился пень. Я вспомнил, что когда я выстрелил в дерево, я стоял
лицом к северу и целился в ту часть дерева, которая смотрела на запад.
Потом, вспомнилось мне, я провел ружьем влево и вниз, срезав ствол по
диагонали, и заставил дерево свалиться ветвями на восток. Если бы я был
предусмотрительней, я бы опрокинул дерево на запад. Тогда оно не
перегородило бы тропу. Хлебнешь забот, если не подумаешь хорошенько перед
тем, как что-либо предпринять!
Наконец мы поднялись на холм и смогли впервые рассмотреть пень. Перед
нами был самый обычный пень, только очень большой, а вокруг него все
поросло травой. Да, посреди красно-желтой равнины находился зеленый оазис,
круглая поляна, в милю или больше диаметром, обступающая ствол.
Сердце защемило при взгляде на нее - она так напоминала о родине, о
заботливо ухоженных лужайках, которые всегда появлялись там, где бы ни
очутились представители человеческой расы.
Я никогда раньше не задумывался о них, но теперь мне хотелось понять
причину, которая заставляла отказавшихся от многих привычек людей все же
сохранить обычай высаживать траву и ухаживать за ней даже на самых
отдаленных планетах.
Лошадки выстроились в ряд на тонком гребне холма. Рядом со мной встал
Свистун.
- Что это, капитан? - спросила Сара.
- Не знаю.
Очень странно, подумал я. Похоже на обычную лужайку. Но что-то
подсказывало мне, что все не так просто.
Глядя на лужайку, хотелось спуститься к ней, растянуться на траве во
весь рост, положив руки под голову и спрятав лицо под шляпой, и пролежать
так полдня. Пусть там больше не было дерева, отбрасывающего тень, но все
равно казалось, что нет ничего лучше, чем подремать на солнце.
В том-то и беда, - решил я. - Лужайка слишком заманчива, слишком
знакома, слишком спокойна.
- Пойдем вперед, - предложил я.
Свернув влево, чтобы не очень приближаться к зеленому кругу, я начал
спускаться с холма. Я шел, не отводя взгляда от лужайки, но ничего не
происходило, совсем ничего. Я был готов к тому, что дерн превратится в
страшное чудище, которое нападет на нас. Я представлял, как трава
расступится и под ней обнажится геенна огненная, а из нее вылетят
привидения.
Но лужайка продолжала быть лужайкой. Посредине стоял высоченный пень,
а за ним лежал израненный ствол - бывшее жилище несчастных существ,
выплеснувших на нас свое горе.
А впереди виднелась тропинка, тонкая грязная нить, извивающаяся по
неровной местности и ведущая в неизвестность. На горизонте, утыкаясь
ветвями в небо, стояли другие огромные деревья.
Я чуть не падал. Теперь, когда дерево оказалось позади и мы вновь
вышли к тропе, нервное напряжение, которое не позволяло мне скиснуть,
сошло на нет. Я поставил перед собой цель пройти один фут, потом другой, и
все пытался держаться прямо, мысленно измеряя расстояние, отделяющее нас
от тропы.
Наконец мы постигли ее. Я сел на валун и разрешил себе расслабиться.
Лошади остановились, построились в ряд. Тэкк смотрел на меня глазами,
полными ненависти, и этот взгляд абсолютно не вязался со всем его обликом.
Так он и восседал на лошади - пугало, ряженое в драное монашеское платье,
- по-прежнему прижимал к груди археологическую находку, напоминающую
куклу. Он был похож на угрюмую девочку-подростка с печально-задумчивым
лицом.
Если бы Тэкк сунул большой палец в рот и принялся сосать его, это
выглядело бы абсолютно естественно. Но что-то в его облике разрушало образ
взлохмаченной маленькой девочки, и стоило только получше вглядеться в его
длинное, остроносое лицо, почти такое же коричневое, как и ряса, - и
огромные, мутные глаза озадачивали выражением ненависти, скрывающимся в
них.
- Вы, как я полагаю, гордитесь собой, - отчетливо проговорил Тэкк,
обнажив похожие на капкан зубы.
- Я не понимаю вас, Тэкк, - отреагировал я. И это была чистая правда:
я не понимал, что он хочет сказать. Я никогда не мог понять монаха и,
боюсь, уже никогда не сумею.
Он мотнул головой назад, туда, где осталось поваленное дерево.
- Вон там, - сказал он.
- А вы считаете, что я должен был оставить его в покое и позволить
ему стрелять в нас?
Я не намеревался спорить с ним, я был как выжатый лимон. И я не мог
уразуметь, с какой стати он так печется о дереве. Черт возьми, оно било по
нему, точно так же, как и по остальным.
- Вы уничтожили их всех, - продолжал Тэкк, - тех, кто жил в дереве!
Подумайте об этом, капитан. Какое грандиозное достижение! Один удар - и
никого не осталось!
- Я не знал об их существовании, - парировал я. Я бы мог, конечно,
добавить, что знай я о букашках, их участь бы не изменилась. Но я
промолчал.
- И что же, - допрашивал он, - вам больше нечего сказать?
Я пожал плечами:
- Им просто не повезло.
- Отстаньте от него, Тэкк, - попросила Сара. - Откуда ему было знать?
- Он ни с кем не считается, - заявил Тэкк. - Ему ни до кого нет дела.
- Меньше всего он заботится о себе, - сказала Сара. - Он стал
проводником вместо вас, потому что вы едва справлялись.
- Нельзя хозяйничать на чужой планете, - провозгласил Тэкк. - Надо
подстраиваться под ее законы. Приспосабливаться к ней. Нельзя идти
напролом.
Я был готов стерпеть его слова. Монах побрюзжал вволю. Он высказался
и облегчил душу. Даже такой ничтожный человечишка, как Тэкк, имеет право
почувствовать себя оскорбленным, когда его останавливают на полдороге.
Пускай монах обливает меня помоями, если от этого ему легче.
Я с трудом поднялся с камня.
- Тэкк, - сказал я, - я бы попросил вас сойти с лошади. Мне
необходимо двигаться верхом.
Он спешился, и пока я пытался усесться в седло, мы оказались лицом к
лицу. Его взгляд все еще был полон ненависти, даже более сильной, чем
раньше. Едва шевеля тонкими губами, он прошептал:
- Я переживу тебя, Росс! Ты сдохнешь, а я останусь жив! На этой
планете тебе воздастся по заслугам.
Я был еще слаб, но во мне осталось достаточно силы, чтобы схватить
его и отбросить - он распластался в пыли. Кукла выпала у него из рук, и
Тэкк, ползая на четвереньках, старался поднять ее.
Я ухватился за седло, чтобы не упасть.
- А теперь веди нас вперед, - приказал я. - И видит Бог, если ты
вновь дашь маху, я спущусь и сделаю из тебя котлету.

10
Тропа извивалась по поверхности иссушенной земли, пересекая песчаные
дюны и растрескавшиеся низины, которые недели и месяцы, а может быть, даже
и годы назад заполнялись дождевой водой. Она карабкалась по изломанным,
осыпающимся склонам, возвышающимся среди нелепых нагромождений земли,
огибала шарообразные валуны. Грунт повсюду был красным и желтоватым, и
только кое-где выделялись гладкие черные пятна в местах выхода на
поверхность вулканической породы. Далеко впереди, иногда видимая глазу, а
иногда сливающаяся с голубизной горизонта, возникала отсвечивающая
пурпуром линия, которую можно было принять за горную гряду.
Растительность представляла собой редкий низкорослый кустарник,
прижавшийся к земле, с торчащими то там, то здесь колючками. На
безоблачном небе продолжало ослепительно сиять солнце, но жара по-прежнему
не наступала - было все так же тепло и приятно. Солнце, наверное, было
меньшего размера и не таким ярким, как наше земное, либо планета
находилась от него на большем расстоянии.
На высоких склонах возвышались куполообразные каменные здания или, по
крайней мере, какие-то сооружения, напоминавшие дома. Как будто кому-то
срочно понадобилось временное убежище, и он, набрав плоских камней,
которыми были усыпаны окрестные склоны, сложил эти хрупкие пирамиды. Камни
были незатейливо нагромождены один на другой, причем, видимо, не скреплены
раствором. Некоторые сооружения хорошо сохранились, в других часть камней
осыпалась, а встречались и такие, что совсем развалились и лежали
бесформенной грудой.
Были также и деревья. Они поднимались со всех сторон и каждое из них
тянулось вверх в горделивом одиночестве, отделенное от соседних
пространством в несколько миль. Мы не приближались ни к одному из них.
Не было ни одного признака жизни. Кругом простиралась лишь земля -
застывшая и неподвижная. Не было даже ветра.
Я держался обеими руками за луку седла, чтобы сохранить равновесие и
все время боролся с искушением провалиться в зияющую темноту, которая
наплывала на глаза, как только я переставал ей сопротивляться.
- Все в порядке? - спросила Сара.
Я даже не помню, ответил ли я ей, настолько я был поглощен стараниями
не выпасть из седла и одолеть темноту.
Мы остановились на привал в полдень. Не помню, ели мы или нет, хотя
полагаю, что ели. Хорошо помню одно. Мы расположились на участке
бесплодной земли под одним из склонов, и я сидел, прислонившись к земляной
стене, перед моими глазами находилась другая такая же стена, и я заметил,
что она была образована отчетливо проступающими слоями обнаженной породы
различной плотности. Некоторые слои были глубиной не более нескольких
дюймов, другие - не менее четырех-пяти футов, и каждый из них имел свой
неповторимый оттенок. По мере того, как я разглядывал эти слои, я
постепенно начинал осознавать смысл исторических эпох, которые каждый из
них представлял. Я пытался переключиться на что-нибудь другое, так как с
этими мыслями возникало тревожное ощущение причастности к великой тайне.
Казалось, я, подвластный чьей-то посторонней воле, сосредотачиваю все свои
способности, концентрирую свою энергию и духовные силы на глубоком
проникновении в суть времени, которое на моих глазах воскрешает стена. Но
переключиться я не мог: по неведомой причине я должен был это делать,
вынужден был прилагать все старания, чтобы добиться истины. Я мог лишь
надеяться, что где-нибудь на пути познания достигну конечной точки -
точки, за которой уже нет дороги вперед, или рубежа, на котором я пойму
или почувствую все, что я должен понять или ощутить, подталкиваемый к
этому невидимой рукой.
Время стало настолько осязаемым и реальным, что у меня вряд ли
найдутся слова, чтобы описать мое состояние. Вместо абстрактного понятия
оно выступало в материальных формах, которые я мог не только отчетливо
различать (хотя они не были ни видны, ни ощутимы), но также и осознавать.
Причем годы и эпохи не прокручивались перед моими глазами, как в кино.
Наоборот, они представали передо мной в застывшем виде. Словно
хронологическая таблица вдруг ожила и окаменела. Через дрожащую зыбь
временной структуры, как сквозь стекло витрины, плохо отшлифованное
неумелым ремесленником, мне удалось смутно различить планету такой, какой
она была в минувшие века; века, которые очутились не в прошлом, а перешли
в настоящее. Я будто бы находился за пределами времени и был независим от
него, я, как сторонний наблюдатель, мог разглядывать и изучать его, словно
некую материальную форму, находившуюся в одном измерении со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31