Как и ожидалось, он
диффузировал во все сосуды и сосудики этой грандиозной кровеносной системы
всех Внешних Спутников, чтобы через некоторое время испариться со всех
свободных поверхностей уже в обличьи боевого отравляющего вещества, залить
смертельным туманом всю станцию и передушить людей и детей как котят.
Я кое-как дотянулся до крана и перекрыл воду. Одри все спала, но
дышала ровно и уже порозовела. А я снова тяжело опустился на залитый водой
пол.
Ох, это проклятое слово "если". В нем много смыслов и оттенков, граней
и неожиданных поворотов, оно многолико как... вода и противоречиво как сама
жизнь. Оно и сомнение, и сожаление, оно и вопрос и повествование, оно
обвинение и надежда.
Если бы я мог помочь тогда тем детям, тем девчонкам и мальчишкам,
занесенных по прихоти все того же "если" на пустынный ледяной панцирь чужой
нечеловеческой Европы. Если бы я, обходя этаж за этажом этой многоярусной
газовой камеры, не снившейся даже в самых мечтательных снах самому доктору
Йозефу Геббельсу, постепенно, с каждым шагом и трупом прозревая и осознавая
что мы сделали, сотворили, не наткнулся бы на тех школьников, на их
скорченные, скрюченные, изломанные тела и совсем нечеловеческие выражения
детских состарившихся лиц (даже смерть мы не могли подарить легкую), было бы
мне сейчас легче? Если бы вместо детей там валялся бы в полном вооружении
целая рота космической пехоты, было бы мне сейчас не так муторно?
Это слово будило меня по ночам, когда я раз за разом, снова и снова
брел железными коридорами Европы (или Титан-сити? ), ища тот единственный и
верный путь, но вновь и вновь забредал в пустынный и мертвый зал с большими
окнами, откуда все дети любили рассматривать ледяные окрестности космодрома.
Это слово преследовало меня всякий раз, когда я заканчивал очередную
книгу, ехидно-жестоко вопрошая: "А стал бы ты писателем, если... "
Потом я нашел Редьярда Киплинга. Его великое стихотворение "If".
Я не настолько хорошо владел староанглийским, чтобы заучить его в оригинале,
но существовала масса отличных переводов и я выбрал сначала вот это:
О, если разум сохранить сумеешь,
Когда вокруг безумие и ложь,
Поверить в правоту свою - посмеешь,
И мужество признать вину - найдешь,
И если будешь жить, не отвечая
На клевету друзей обидой злой,
Горящий взор врага гасить, встречая,
Улыбкой глаз и речи прямотой,
И если сможешь избежать сомненья,
В тумане дум воздвигнув цель-маяк...
Я читал его как "Отче наш" и днем и ночью, и когда мне было плохо, и
тогда, когда мне было очень плохо, когда шел снег и когда снова наступала
Вечная Осень с ее дождями и желтизной листвы, с ее грязью и утренними
заморозками, с ее умиранием и надеждой на возрождение.
И постепенно я, если не примирил себя, то начал существовать, жить с
этим коварным "если", утешая себя мыслью, что есть на свете и прекрасное
киплинговское "если". И может быть придет еще (а не - если! ) время, когда я
смогу сменить свою киплинговскую молитву "Если" на киплинговскую же
"Заповедь":
Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех.
Верь сам в себя наперекор Вселенной,
И маловерным отпусти их грех...
Останься тих, когда твое же слово
Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,
Когда вся жизнь разрушена и снова
Ты должен воссоздать ее с основ.
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело
И только Воля говорит: "Иди"!
КОНЕЦ
Казань, октябрь 96-го.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39