Занимаюсь игрой в бисер.
Такое обыденное подключение к компьютеру со стороны очаровательной
девушки настолько меня поразило, что я утратил способность к полноценной
светской беседе. Шнур, торчащий из головы Одри, завораживал меня словно
взгляд Каа, а осознание того, что моя знакомая оказалась помесью человека и
арифмометра, начало заполнять меня, разжигая синдром ксенофобии.
Тем временем Одри сделала себе в сгиб локтя какой-то укол и прошлась
наждачкой по подушечкам своих пальцев, снимая с них ороговевший слой мертвых
клеток и восстанавливая тактильную чувствительность.
- Я тебя предупреждала, - еле шевеля языком, прошептала Одри, -
превращение в машину - малоаппетитное зрелище.
Я подобрал со стола опустевшую ампулу укола и прочитал горящую надпись
"Нейрочипы". Это было похуже нейронного форсажа и растормаживания
гипоталамуса. Одри так и не вытерла кровь на виске и она застыла красным
мазком, потерявшись в широком вороте светло-зеленой футболки. Ее пальцы
поскребли по гладкой поверхности моего письменного стола, оставив на нем
разводы антисептической мази розоватой от крови из стесанных кончиков и
нырнули в пазы управления виртуальным миром.
Начальная фаза размножения нейрочипов напоминает по сути и по внешнему
виду острый приступ малярии - живые части собирающегося на моих глазах
интеллектронного суперкомпьютера внедрялись в красные кровяные тельца,
используя их в качестве строительного материала для себе подобных. Резкое
падение уровня гемоглобина вызывало чудовищный озноб и Одри стало трясти. Я
содрал с дивана ковровое покрывало и накинул его на ее плечи, но это мало
чем помогло. Когда количество чипов в крови достигло нужной точки насыщения,
стали отключаться функции организма, необходимость которых в данный момент
не испытывалась. Обычно это работа слюнных желез и сфинктеры. Из безвольно
открытого рта Одри потекла слюна, заливая подбородок, шею и грудь и
обезвоживая организм, а в воздухе ощутимо запахло мочой.
Одри "уплыла".
Наблюдать все это было притягательно-отвратительно. Превращение
красивой девушки в какой-то механизм было настолько чуждым для обыденного,
то есть моего, сознания, что как я не тщился бессознательно и сознательно
подыскать этому какие-то аналогии из собственной жизни, из книг, из фильмов
и сплетен, мне это никак не удавалось. Возник "парадокс Леонардо" -
совершенная отвратность может вызывать эстетическое наслаждение, так же как
и совершенная красота, ибо уродством, к которому мы не сможем приложить
готовые лекала красоты, и которое лежит вне наших понятий о совершенстве,
можно также наслаждаться.
Порой даже смерть вызывает наслаждение, высшее наслаждение переходит
каким-то образом в боль, а адские мучения порождают оргазм.
Заработал дисковод и информация стала перекачиваться на диск. Потом все
кончилось. Одри отсутствовало около минуты. Отсоединив ее от проводов и
раздев, не дожидаясь ее прихода в сознание, я перенес девушку в ванну и
положил в заранее набранный кипяток, а сам сел на пол, привалившись головой
к прохладной трубе.
Теперь я мог делать книгу. Ах, где те времена, когда для сочинительства
писателю было достаточно листа бумаги, обломка грифеля и большого пальца, из
которого он высасывал сюжеты. Но прогресс нас портит. Потом мы не мыслили
себе работы без пишущей машинки, электрического освещения, домов творчества
и гонораров. Затем пришли компьютеры и мучительно непродуктивная работа по
перепечатке собственных черновиков канула в лету. Книги стали печься как
блины на масленицу, писатели перешли на восьмичасовой рабочий день и
конвейерную систему, когда один писал прологи, второй - философские
размышления, третий вставлял эротические сцены, а четвертый расставлял
номера на страницах. Особые эстеты экспериментировали с гипертекстами и
мультимедией, воплощая в жизнь идею Борхеса и превращая книгу в какой-то
немыслимый симбиоз текста, компьютерный игры и рулетки. Теперь книга
потеряла свой прежний, архаичный бумажный вид, превратившись в
высокотехнологичный, но зачастую малоинтеллектуальный, продукт.
Иерархические тексты, сопроводительная фильмотека и мультипликация,
интерактивность и прочая развлекательная дребедень - вот что такое в наши
дни книга. Она уже давно перешла грань достаточности и необходимости, став
просто интеллектуальной жвачкой.
Современный писатель попал в западню наглядности - ему приходилось
теперь делать ту работу, которую раньше делали мозги читателя - домысливать
и размышлять на костяке фабулы. Если раньше вполне достаточно было написать,
что герой обладал приятной внешностью, то теперь необходимо было приложить
цветную фотография в фас, профиль и рентгеновских лучах, и не дай Бог, если
его приятная внешность окажется приятной только для вас, а для
маразматической старой девы из Бронкса он будет выглядеть как полный
негодяй! Ваш литературный агент вас сожрет.
Все эти печальные обстоятельства и осложняли и облегчали мой замысел.
Усложняли потому, что без своих, снятых на Европе, материалов я был как без
рук, это все равно, что вместо книг сочинять к ним аннотации и издавать
миллионными тиражами. Облегчали в том смысле, что никакое написанное слово
не задевает сильнее, чем увиденное.
Вы привыкли к жвачке, милые мои интеллектуальные овечки? Вы ее
получите.
(Ванна переполнилась и вода щедрым потоком изливалась на кафельный
пол и на меня. Вода. Везде снова была вода. )
... Мы были похожи на щенят, которых только что пытались утопить,
засунув всех в холщовый мешок и бросив в ледяную воду. Но мешок по
счастливой случайности развязался и пищящая собачья братья, руководимая
основным инстинктом самосохранения, выплыла на поверхность реки и добралась
до берега.
... Мы были также мокры, напуганы, жались к друг другу и не верили в
свое счастье. Но в отличие от собачек, которые бы уже через пять минут
забыли о произошедшем и, согревшись о теплые мохнатые бока своих братьев и
сестер, отряхнувшись и сбросив дождем речную воду со своей шерсти, принялись
бы весело носиться по берегу, тряся висячими ушами-лопухами, кататься по
нагретому солнышком песку, рычать и гавкать на нахальных больших чаек,
бороться друг с другом и жадно лакать воду, не помня, что в ней их пытались
утопить, и захватывая ее широким языком-лопатой, брызгаясь во все стороны
слюной и поводя по сторонам глазами, прикидывая что бы еще сотворить в
порыве своей щенячьей радости, мы долго не могли преодолеть потрясение, раз
за разом прокручивая мысленную пленку-воспоминание, заново припоминая свои
видения и заново переживая тот страх, который нам довелось сейчас пережить и
не находя в себе сил положить конец этому бесконечному и мучительному
процессу, словно человек, который в порыве мазохизма снова и снова сдирает с
чуть поджившей раны тонкую коросту, испытывая при этом странную смесь боли и
удовольствия одновременно.
Хотя это были только мои ощущения, я беру на себя смелость говорить
"мы", так как я в эти и последующие минуты ощущал себя членом одного
братства и в данный момент у меня не было ближе людей, чем те с которыми я
делил общий страх, воспоминания и тепло тел. Мы не могли видеть ни лиц, ни
глаз друг друга, но я был уверен, что на них застыло одно и то же ощущение
ирреального ужаса. Я называю его ирреальным потому, что никто из нас не смог
бы объяснить действительную причину его породившую. Что было в глубинах? Я
не видел и, скорее всего, не видел никто. Может быть там ничего и не было.
Так, в фильмах ужасов наибольший испуг вызывают не эпизоды, когда монстр
появляется на сцене, а само ожидание этого, подогретое соответствующей
музыкой и монтажем кадров. Никто и ничто не может испугать человека так, как
он сам себя. Страх, таящийся в генах и подсознании человека, вырвавшись
из-под слоя воспитания, образования, веры и агностицизма, уничтожает в нем
все человеческое, превращая его в мезозойскую землеройку, при малейшей
опасности бегущей, не разбирая дороги, забывающей в этот момент все, что так
недавно ее привлекало - вкусная еда, уютная норка, приятно пахнущая самка,
пищащие и просящие еды и заботы детеныши.
Хоть убей, но я не мог вспомнить и подробностей нашего бегства - ни как
мы бежали, ни сколько нас было, ни как мы попали сюда. Ничего не сохранилось
в памяти. Здоровый инстинкт самосохранения - это хорошо, но порой он сильно
вредит журналистской профессии.
Я огляделся. Нас было шестеро, сбившихся в одну кучу посреди небольшого
помещения, скудно освещенного запыленной лампочкой, забранной в решетчатый
футляр на низком, ржавом, покрытом водяным конденсатом, потолке. Капли,
набрав воды, ржавчины и кусочков отколовшейся краски непонятного цвета,
часто падали вниз, разбиваясь о металлический же пол множеством брызг,
сливались в небольшие ручейки и утекали в зарешетчатые отверстия, видимо и
предназначенные для этих целей.
В отличие от всего предыдущего я помню это так хорошо, что мог бы
сосчитать количество капель, упавших с потолка за все время, пока мы
приходили в себя. И это несмотря на то, что с тех пор прошло много лет, а
воспоминания эти никак не назовешь приятными, скорее - трагическими. И
приходиться удивляться тому, что память их сохранила в полном объеме, не
приукрасив, не исказив, лишь уничтожив наиболее гадкие эпизоды, как это
обычно с ней и бывает.
Человеческая память милосердно отсекает все то, чего стыдится, боится,
ненавидит в себе ее обладатель, то, что он не хочет вспоминать ни при каких
обстоятельствах, никогда, нигде и весь этот малоприятный мусор (с точки
зрения человека) заметается в самые отдаленные темные уголки и под самые
красивые диваны. Вспомните свое детство - пожалуй приятнее и милее нет
занятия: каким я был(а) хорошим(ей) мальчиком(девочкой), какое время было
тогда - веселое, беззаботное, как были все добры ко мне, какие друзья у меня
были тогда (сейчас таких нет)! Что только не всплывает из памяти, что только
не бередит ее до слез от тогдашнего ощущения бесконечного счастья, что
только не снится до сих пор из тех давних детских воспоминаний! Лучший друг,
девочка с белокурыми волосами, лучше которой не было на свете и которую ты
любил первой детской любовью и боялся в этом признаться даже маме, первый
неумелый поцелуй, холодное мороженное со взбитыми сливками и свежей
клубникой в кафе на открытом воздухе под синем небом и ярким, жарким
солнцем, от которого спасал огромный полосатый зонт, раскинувшийся над
столиком, городское озеро, на которое всей гурьбой, под руководством одной
из мам, ходили по выходным дням, по тенистым аллеям дубов, кленов, каштанов,
мимо аккуратных коттеджей под красной черепицей, утопающих в розовых кустах
за витыми оградами, с тропинками, выложенными розовыми плитками и гномами,
поставленными на счастье.
И кажется, что ничто не омрачало эту райскую жизнь, эту идиллию. Но вы
понимаете, что это не так. Жизнь даже в детстве - непростая штука. И в ней
имеют место свои огорчения, разочарования. слезы и трагедии. Только
близорукий поэт мог сказать, что:
В детстве было все по-иному,
Да и время летело быстрей,
Лучший день шел на смену другому,
И никто их не гнал: "Поскорей! ".
Непредвзято покопавшись в себе, вы, может с удивлением, а может и с
удовлетворением обнаружите под этим красивейшим диваном с резными из кедра
ручками, замысловато гнутыми ножками на бронзовых набойках, обитым
темно-синим бархатом и покрытым пушистым персидским ковром - громадные кучи
мусора, пыли, бычков и битых бутылок. Ты вспомнишь, как дрался с какими-то
обезьяноподобными и тебе здорово от них влетело, как ты ссорился с лучшим
другом и воровал у него фантики от жвачек, как пропорол о колючую проволоку
руку и кровь хлестала из раны, а ты бежал в больницу, стараясь не потерять
сознание и убеждал себя проснуться, чтобы этот кошмар исчез.
Как видите, этот список менее обширен, чем перечисление счастливых
моментов жизни, но ни он, ни другой не полны. Я сошлюсь на забывчивость и не
буду дальше трясти грязное белье детства, тем более что оно - не мое. По
книге мое детство совсем другое.
Мы приходили в себя, шевелились, разминая сведенные судорогой страха
мышцы, но не покидали насиженного места, хотя металлические ребра пола
впивались в тело. Мы смотрели друг на друга, но не могла узнать, кто же
скрывается за этой безглазой маской. Мы кряхтели от боли, но не заговаривали
друг с другом. Не хотелось говорить, не хотелось смотреть в глаза,
отражавшие твой же страх и стыд, и как величайшее благо воспринималось то,
что ты видишь мир через электронный преобразователь.
Наконец, кто-то заговорил и я узнал Бориса:
- Кто меня слышит - включите свои идентификаторы и встаньте, - он
несколько раз повторил эту фразу бесцветным голосом, с безнадежностью
автомата, прежде чем кто-то стал подниматься.
Я поднялся, держась за стену, впрочем как и другие. На полу остался
кто-то лежать. Перед глазами вспыхнуло табло со списком откликнувшихся
(живых? ):
Муравьев Борис,
Лемке Вирджиния,
Войцеховский Артур,
Гаппасов Рубин,
Малхонски Кирилл.
И все. Кроме нас и лежащего на полу Петра Бородина, умершего от разрыва
сердца уже в этом отсеке, из десантников больше никого не осталось. Много
позже были проведены тщательные поиски исчезнувших, но безрезультатно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39