Моисей, в отличие от брата, особой эксцентричностью и хитростью не
отличался, но был честен и обязателен. Поэтому если кому-нибудь приспичивало
позвонить ему в четыре часа ночи, он добросовестно вылезал из постели,
одевал тапочки и, чтобы не разбудить любимую Риву, перетаскивал видеофон в
гостиную и там высказывал звонившему все, что он думал о нем и его
родителях. И только потом отвечал на вызов. Если не знать этой его
особенности, то можно было не дождаться ответа и отказаться от вызова, что
еще больше раздражало Моисея. Но я был человек опытный и терпеливо подождал
пять минут, прежде чем экран загорелся и из него не вылезло знакомое худое
лицо с черными волосами с проседью и круглыми очками на носу.
- Что у тебя с ухом?, - буркнул он, нисколько не удивившись.
Я потрогал ухо. Сейчас оно болело меньше, но это компенсировалось его
распуханием до огромных размеров. Слоны мне бы позавидовали. Черт бы побрал
эту Одри с ее рецептами быстрого протрезвления.
- Медведь наступил, - объяснил я, - еще в детстве. Извините, что так
рано тебя разбудил.
- А за то, что так рано меня покинул Вы извиниться не хочешь?, -
вздохнул Моисей.
Обмен любезностями мог продлиться долго и поэтому, чувствуя, что силы
мои на исходе после бурной ночи чревоугодия и пьянства, я взял быка за рога
с места в карьер:
- Моисей, мне нужна твоя помощь.
Моисей помолчал, пожевал губами и предположил:
- Деньги? Наркотики? Шлюхи? Или я должен тебе посодействовать в
присвоении имени Малхонски самому мелкому астероиду Системы в знак
благодарности за то, что лучший коммерческий писатель десятилетия, за мои
труды и седины, в один прекрасный момент заявляет, что я, я!, прости меня
Бог за грубое слово!, я - полное собачье и еще шесть всяких разновидностей
дерьмо,? А что, это сейчас модно. А уж меня, к тому же, никто не заподозрит
в предвзятости.
- Я хочу написать книгу.
- Ах, он хочет написать книгу!, - чуть ли не крикнул, разойдясь, мой
агент, - Он хочет написать книгу! Сначала он врывается ко мне, ломает
мебель, бьет посуду, распугивает кошек и кричит, что он больше никогда пера
в руки не возьмет!, что люди не понимают его книг!, что он правдиво
живописует ужасы войны, а они, эти подонки из Министерства, награждают его
премиями за патриотизм, а придурки-пацифисты обвиняют его в разжигании новой
войны! Нет, какое чудо! Никто не понимает великого Малхонски, кроме его
самого и его кота, но тот, к сожалению, пока не научился писать рецензии! И
тогда Малхонски решает удалиться из мира, как Лев Толстой, и сидя на травке,
писать веселые книжки о птичках, как Пришвин. Уж не хочешь ли ты, чтобы я
прислал тебе свою коллекцию бабочек и впридачу купил двух канареек?
- Нет. Я хочу, чтобы ты мне достал мои записи на Европе.
Моисей надолго замолчал. Я не прерывал его раздумий, поглаживая больную
мочку уха.
- Дело еще хуже, чем я думал, - сделал он вывод, - теперь ты
действительно хочешь начать Третью мировую войну. Ты что, Кирилл, не
понимаешь какую кучу дерьма ты хочешь вывалить на человечество?
- Понимаю, - ответил я, - мы сами ее и наложили.
- А как же твой "Бежин луг" и прочие охотничьи рассказы? Впрочем,
можешь не отвечать. Я всегда знал, что эти твои планы гроша ломаного не
стоят. Пиши то, что знаешь лучше всех, либо то, что не знает никто. Охотник
и натуралист из тебя никудышный, с воображением у тебя всегда было
слабовато, а войну лучше тебя действительно никто не знает. Но сейчас ты
действительно делаешь крупную ошибку. Бочка с порохом уже готова, фитиль
вставлен и теперь ты хочешь его поджечь.
- Ну так ты мне поможешь, - начал терять я терпение, - или мне
обратиться в другое, менее склочное агентство?
- Вот тебе, - сунул мне дулю под самый нос вежливый рабби Моисей, - у
нас с тобой контракт. И хотя ты им подтерся и выкинул, он все еще в силе.
Если не хочешь ходить голым и сидеть в долговой яме на Валуне, дальше меня
тебе хода нет.
- Значит я на тебя рассчитываю.
Моисей закурил и, пуская дым себе под ноги, несколько минут помолчал.
Было тихо - в наш век интеллектроники нигде в доме не тикали часы, не текла
из крана вода и не скрипели половицы. Звуконепроницаемые окна не пускали в
дом шум ветра и дождя. Было неуютно.
- Знаешь, что сгубило евреев, когда в Германии к власти пришли
фашисты?, - спросил он.
Ремарка я читал, но соврал, желая дать Моисею возможность блеснуть
эрудицией и тем самым завоевать его благосклонность (хотя он и так был на
крючке):
- Нет, Моисей, не знаю.
- Их погубили рояли. Еврейские семьи очень музыкальны и почти в каждой
имелся рояль. А если хочешь драпать из страны, то такой громоздкий предмет с
собой не потащишь. Вот поэтому многие остались. Им жалко было расставаться с
роялями. Представляешь - не с деньгами в банке, не с заводами, не с
квартирой, в конце концов, а с роялем?
Моисей стряхнул пепел и продолжил:
- Так вот, к большому горю моих родителей, нам на ухо наступил один и
тот же медведь и поэтому я не имею рояля. И в случае чего, я всегда смогу
сбежать отсюда подальше. Хотя пока ума не приложу куда, - задумался он.
- Хорошо, Кирилл, я попробую это сделать. Только не надо лобызать мои
щетинистые щеки, ноги мыть, а воду пить. Я чувствую, что делаю очень большую
ошибку. Потомки мне этого не простят, как ты думаешь? Ладно, жди звонка, -
сказал он и исчез.
Я столкнул мохнатый видеофон на пол, открыл окно и, пододвинув кресло,
уселся напротив, вдыхая запахи дождя, моря и сосен. На небе штормило и ни
там, ни в городе не было ни огонька. Паланга спала. Одри тоже дрыхла на
втором этаже и лишь один я бодрствовал и морозился, пытаясь согреться куцым
клетчатым пледом. Я вспомнил стихи:
В последнюю осень ни строчки, ни звука,
Последние песни осыпались летом,
Прощальным костром догорает эпоха,
И мы наблюдаем за тенью и светом.
В начале прошлого века австриец Фрейд обнаружил триединство
человеческой психики, состоящей из Я - потока мыслей, образов, желаний,
непрерывно текущих через наше сознание на протяжении всей жизни, Оно, или
подсознания - странного места, где бурлят реликтовые инстинкты, темные
желания и загадочная символика, и, наконец, Сверх-Я, порожденного запретами,
ритуалами и моралью окружающего нас мира.
Позднее Эрик Берн открыл, что личность человека, его Я, состоит из
личин Взрослого, Ребенка и Родителя, и в каждом случае наше поведение в
одной роли разительно отличается от нашего же поведения, скажем минут пять
назад, но уже в другой роли.
Все это лишь подтверждает мысль, давно ставшую литературной
банальностью, о том, что человек - существо противоречивое. Но меня все
равно удивляют, поражают и, порой, устрашают извивы моей судьбы. Мои
нынешние и будущие биографы, если таковые найдутся, спорят и будут спорить
до хрипоты, что заставило меня бросить Ауэррибо и пойти в "Лондонский
курьер", оставить журналистику и стать писателем. Но это не самые сложные
загадки - любой человек с воображением, которое у меня слабовато, сможет
придумать правдоподобную гипотезу превращения журналиста в писателя - в
конце концов это самый естественный путь, рекомендованный еще Джеком
Лондоном. Гораздо сложнее объяснить метаморфозу "Желтого тигра", крутого
парня в коже с камерой и автоматом на шее, "землянина"-патриота и живую
легенду всех курсантов Ауэррибо, в не менее знаменитого писателя, пацифиста,
затворника и алкоголика, на дух не переносящего все то, что имеет отношение
к власти и официальной идеологии.
Казалось, что проще - спроси самого человека. Но в том-то и проблема,
что он сам еще хуже это понимает - что же завело его на этот путь.
Подсознание? Шутки Ребенка? Никто не знает и я меньше всех.
Впрочем, все может быть просто - Эпштейн утверждает, что учуять во мне
нелояльность к власти и отвращение к войне так же трудно, как ощутить
водочный перегар сквозь экран видеофона - нос вроде красный, глаза
маслянистые, руки трясутся, а ничем не пахнет!
Наверное, он в чем-то и прав. Может быть я слишком невнятен в своих
книгах и мои реальные убеждения погребены под кучами ненужных мыслей,
размышлений, извивами острого сюжета и иглами циничного юмора, может я
только внушаю себе свое диссидентское умонастроение, ради собственного
тщеславия и самолюбования, а на самом деле, в глубине души остаюсь вполне
верноподданным и правоверным. А может общество просто не так трактует мои
слова - на благо себе и своим целям, ибо нет ничего несовершеннее,
расплывчатее, многозначительнее, чем человеческое слово. Эта последняя
гипотеза нравится мне больше всего. Она - мой любимый конек, который я
седлаю при каждом удобном и неудобном случае.
Скорее всего, и, даже, наверняка, я не являюсь великим писателем и мне
не снискать в веках лавры Гомера и Толстого. Я лишь попал в струю и писал о
том, что больше всего интересует нашу агрессивную расу - о войне. Вас
никогда не удивлял тот факт, что большинство великих книг посвящено именно
этому роду деятельности человечества - "Илиада", "Ветхий Завет", "Война и
мир", "Гегемон"?
Ладно, в конце концов мы заслуживаем то, что мы заслуживаем и все наши
сетования на пропаганду, идеологическую обработку являются слабым
аргументом. Вы хотели войну? Вы ее получите.
Беда нашего человечества в том, что с момента развития у человека
второй сигнальной системы, он гораздо больше верит сказанному, нежели
увиденному. В этом кроется причина ужасающей жизнеспособности тираний.
Моисей все не звонил, а мне все не спалось. Ночь постепенно
приближалась к рассвету, нежданный в такие холода дождь приутих, но небо все
еще было в тучах. Это было хорошее время для астрономов - они со спокойной
душой могла спать - звезд не было видно.
Наша вечеринка с Одри кончилась несколько неожиданным для меня образом
- я протрезвел. До этого, я помню, мы еще ели, пили, танцевали, целовались и
спорили, пили на брудершафт, экспериментировали с платьем, изучали анатомию,
читали стихи, плакали и смеялись. Потом, кажется, поспорили кто кого
перепьет. То есть, поначалу я хотел, почему-то, предложить заключить пари -
кто кого переорет. Но с артикуляцией у меня произошел сбой и Одри с жаром
поддержала мою идею, заявив, что нет в мире такого мужчины, который бы мог
тягаться с ней в распитии спиртного.
Я не стал ее разочаровывать и объяснять, что имел в виду нечто совсем
другое, подумав, что воинственная Одри воспримет это как закамуфлированную
капитуляцию, чего я, естественно, в силу своей пьяной мужской гордости
стерпеть не мог.
Правила были простыми - берутся два стограммовых стакана, которые
каждый по очереди наполняет из графина водкой и выпивает. Затем процедура
повторяется теоретически до бесконечности. Проигравшим считается тот, кто
либо не сможет самостоятельно наполнить свой стакан, либо упадет в
бессознательном состоянии после N-ой дозы.
Процесс пошел резво - у меня, правда, чуть помедленнее, так как
приходилось много времени и усилий прикладывать к обузданию вестибулярного
аппарата, у Одри - быстрее, так как проблем с координацией движений у нее не
возникало. Сама она при этом не проявляла никаких признаков опьянения - руки
у девушки не тряслись - наливала она твердо, язык не заплетался - она в
основном молчала, да и в обморок, от сильнейшего алкогольного отравления,
она падать не собиралась.
Я совсем уж решил, что в первый раз проиграл в такой элементарной игре,
да еще какой-то молоденькой девчонке, но тут одрино платье стало вытворять
такие вещи, что мне сразу полегчало. О том, как управляются творения "Флоры
генетикс" я имею самые смутные представления. До этого мне казалось, что они
через определенные промежутки времени спонтанно меняют программу,
перерастая, скажем, из "тюльпана" в "сакуру". Но, видимо, каким-то образом
они все-таки завязаны на эмоциональный настрой хозяйки и когда, под влиянием
спиртовых паров, ее эмоции перестали контролироваться нормами приличия и
человеческого общежития, платье тоже сорвалось во все тяжкие, демонстрируя
самые сокровенные девичьи фантазии.
Но Одри это нисколько не смутило и она с каменным лицом продолжала свою
партию. И я во второй раз убедился, что моя случайная знакомая вовсе не так
проста, как кажется, и за игривым, милым и привлекательным фасадом скрыто
профессиональное владение кое-какими штучками, которым не обучаю в пансионах
благородных девиц и Сорбонне.
Долгое время европейская медицина не признавала возможности
сознательного управления человеком физиологией своего организма. Восточная
традиция считала такое умение само-собой разумеющимся и оно широко
использовалось в различных школах йоги и боевых искусств. Не знаю, умела ли
моя Одри останавливать сердце, изнывать от жары в холодильнике и жевать
стекло, запивая его азотной кислотой, но искусством разлагать метиловый
спирт гораздо быстрее, чем это делает рядовой человек, она владела вполне.
Конечно, Одри тоже постепенно пьянела, но не так скоро, как бы мне этого
хотелось.
Слева от нас, на краю стола скопилась внушительная батарея бутылок. В
баре было уже пусто - мы не заметили как и почему гуляющий народ куда-то
схлынул, повинуясь неуслышанному нами сигналу, и лишь Гедеминас стоял за
стойкой, подперев кулаком тяжелую голову и наблюдал за нами, чтобы по
первому требованию послать нам очередной сосуд с огненной водой.
Не знаю, упились ли мы до белой горячки, но на восьмой бутылки
"Полярного медведя" (или "медведицы") Одри вдруг нарушила наше спортивное
молчание и тишину опустевшей "Вешнаге", до этого нарушаемую лишь звоном
бутылок, бульканьем, да тяжелым дыханием олимпийцев, сказав совершенно
трезвым голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39