- Все, я сдаюсь.
- Предлагаю боевую ничью, - по-джентельменски промямлил я, пытаясь
согнать с краев стакана зеленых толстеньких чертиков, который неимоверно
утяжеляли его и не давали удобно приложиться к емкости.
- Тогда пойдем прогуляемся по свежему воздуху, - сказала Одри, легко
поднимаясь из-за стола.
- Пойдем, - согласился я, тоже слезая с насиженного места.
Вернее я сделал такую попытка, не очень-то надеясь на успех. Надежды на
чудо действительно не оправдались - пол со сверхсветовой скоростью
вздыбился, встав вертикально, я испугался за бутылки, которые должны были
вот-вот свалиться с нашего столика, сделал обнимающее движение, желая
принять их родимых в свои объятия, неосмотрительно при этом выпустил из рук
край столешницы и полетел вниз, подчиняясь взбунтовавшейся гравитации.
Резкость в глазах восстановилась, аберрация и прочие астигматизмы
исчезли и без всяких менисков. Я опять сидел на своем стуле, пол принял
нормальное положение, а Одри стояла надо мной, задумчиво покусывая губки и
критически меня осматривая.
- Ты видела?, - возмущенно спросил я, - Опять кто-то с тяготением
балуется!
- Видела, - подтвердила Одри, - и могу предложить тебе радикальное
средство.
- Воду с нашатырем внутрь?, - с отвращением поинтересовался я, - Нет уж
увольте. Не зря же я весь вечер пировал. Да и пол пачкать неохота.
- Не надо воды, - успокоила девушка, - все гораздо проще, но не
приятнее, - и с этими словами она быстро наклонилась и своими острыми
зубками впилась в мочку моего левого уха.
От жуткой боли я заорал, вскочил на ноги и заплясал по "Вешнаге",
схватившись за укушенное место, забыв про пьянку и вестибулярный аппарат.
Потом мы долго пытались образумить разбушевавшееся ухо, прикладывая к
нему горы льда, снега, поливая его жидким азотом и просто элементарно дуя на
него. Суетился при этом в основном Гедеминас, так как Одри, не желая
попадать под мою горячую руку, скромно сидела в уголке, трезвея и шепотом
подавая советы охающему и причитающему бармену.
Когда боль немного утихла, а злость на бедовую девчонку улеглась, меня
начал разбирать смех. Вид у меня был еще тот - распухшее как оладьи ухо,
растрепанные волосы (это Гедеминас всеобщим маминым средством пытался
облегчить мои страдания), мокрый от растаявшего льда костюм, бешеные глаза и
трясущиеся руки. Наверное, даже месячный запой не смог бы довести меня до
такого состояния.
Вслед за мной с облегчением засмеялись Одри и Гедеминас. Марта,
убиравшая кафе, долго с недоумением смотрела на нашу ржущую компанию, пока
сама не начала тихо посмеиваться, просто так, без повода.
Прошел уже час. Холод мне надоел и я, выбравшись из-под теплого пледа,
закрыл окно, опустил шторы и на всю мощность включил обогреватели. В комнате
быстро стало жарко, лед в аквариуме растаял и от такой смены климата меня
потянуло в сон. Боясь проспать звонок Эпштейна и вызвать новую волну
нареканий этого зануды, я взял со стола свою биографию и попытался ее
почитать.
Как это бывает, когда очень хочется спать, глаза никак не могла
сфокусироваться на странице, разбегаясь, разъезжаясь и закрываясь. Голова
тоже не держалась на шее и я периодически клевал носом в книгу. Пришлось с
сожалением отложить том, закрыть глаза и пообещать себе, что спать не буду,
а только вот так посижу, поборясь со сном.
Проснулся я от настойчивого писка видеофона. Солнце уже взошло, на небе
было ни облачка и гостиную заливал яркий свет. Если бы не голые клены и не
снег на улице, то можно было подумать, что на дворе весна. На часах было
девять двадцать и я со страхом ткнул в кнопку приема.
Моисей в отличие от меня был умыт, побрит, свеж и одет. И если меня
кормили мои мозги и фантазии, в которых я слабоват, то этого литературного
волка, помимо всего этого, кормили еще и ноги и его опрятный вид.
- Ну и задал ты мне работенку, - радостно сообщил он, - Я только на
звонки потратил весь твой будущий гонорар.
- А он будет, гонорар-то?, - с нетерпением спросил я.
Эпштейн демонстративно задумался.
Больше всего на свете я не люблю просить и быть зависимым от других
людей. Возможно это следствие моей чрезмерной гордости, из-за которой мне
кажется, что окружающие просто обязаны читать мои мысли и приносить все
нужное по первому мысленному требованию. Или это следствие моей тщательно
скрываемой робости, и я просто терпеть не могу беспокоить людей своими
мелкими проблемами. А возможно мне просто не нравится телесное ощущение
ожидания - исполнится твое желание или нет - сердце начинает биться быстрее,
в середине груди появляется тепло, руки начинают подрагивать, а лицевые
мышцы каменеть, складываясь в невозмутимо-непроницаемую маску.
Я молчал, не прерывая размышлений Моисея.
- Сложно сказать, - ответил он наконец, - все будет от тебя самого и
твоего желания написать эту чертову книгу. Но сначала все по порядку.
Во все времена властью обладали те, кто владел информацией. Поэтому в
любой компании, особенно относящейся к средствам массовой информации, самых
могущественных людей, как правило, двое - сам хозяин, или топ-менеджер (этот
факт известен всякому) и - хранитель архива (этот факт мало кому знаком).
Для многих людей, привыкших отождествлять символы власти, как то: шикарный
автомобиль, трехэтажное бунгало и персональную гробницу, с самой властью
вышеприведенное утверждение не является очевидным в силу его прагматичности.
Люди любят принцев и принцесс, но потом, почему-то, изменяют им с их
конюхами и служанками.
Моисей, как человек прагматичный, всегда утверждал, что на любой работе
надо перво-наперво выучить расположение трех комнат - своего кабинета,
кабинета своего начальника и сортира, и быть в хороших отношениях с тремя
людьми - с президентом, с привратником и с его собакой.
Именно это ноу-хау позволяет Эпштейну добывать такую информацию,
которой порой не владеет Директорат Евро-Азиатского Конгломерата. Надо быть
ближе к народу, друзья! В моем агенте умер незаурядный шпион и журналист.
Естественно, Моисей не собирался звонить после нашего разговора в такую
рань (да и в любое другое время) Президенту ТВФ или Вице-президенту и трясти
их за грудки (или груди), требуя вернуть бедному Кириллу Малхонски его
интеллектуальную собственность. Он позвонил совсем незаметному, очень
скромному пожилому человеку по имени Святослав Александрович Милославцев,
которого мучает бессонница, из-за чего он с большим удовольствием остается
дежурить на ночь в архивном отделе ТВФ. Милый старичок почти всю свою жизнь
проработал архивариусом компании, был знаком с ее первым президентом -
незабываемой Яной Брош, имел многочисленные благодарности от Правления за
беспорочный труд, не рвался в начальники, держал язык за зубами и исправно
платил профсоюзные взносы. Все это позволило ему пересидеть шестерых
Директоров, два дружеских и одно агрессивное поглощения другими
телекомпаниями, национализацию и приватизацию, взлеты и падения, путчи и
революции внутри нашего маленького столичного государства.
Моисей получил Милославцева в наследство от брата и, помнится, месяц
сверкал от счастья, сорил деньгами и делился со мной компроматом на высших
чинов ЕАКа. Он регулярно звонил старику, болтал с ним по ночам, с интересом
выслушивал воспоминания и сентенции, посылал подарки и советовался. Как и
все одинокие люди, Святослав Александрович истосковался по вниманию и души
не чаял в своем собеседнике. К тому же Моисею хватило ума не предлагать ему
деньги за те услуги, которые он оказывает, консультируя фирму "Эпштейн и
Эпштейн".
Точное содержание разговора Моисей не стал мне передавать, так как
тянулся он четыре с лишнем часа и собеседники при этом обсудили обширнейший
круг проблем, затронули невероятное количество тем, выпили неисчислимый
объем черного кофе, чокаясь через интерактивный экран видеофона, описали в
подробностях друг другу симптомы одолевающих их болезней, кляня судьбу и
проклятую старость, что особенно веско звучало из уст тридцатисемилетнего
Моисея, пышущего здоровьем и оптимизмом, скурили около полукилометра любимой
обоими "Лайки" (которую до этого Эпштейн на дух не переносил), поспорили о
достоинствах брюнеток и блондинок (оба были большими экспертами в этой
области, так как в силу религиозных убеждений исповедовали единобрачие).
Нельзя сказать, что наш Моисей был настолько беспринципным, что ради
получения нужной ему информации прикидывался перед доверчивым Святославом
Александровичем заядлым курильщиком и хроническим бабником. Он очень хорошо
умел улавливать желания своего собеседника и вел точно в соответствии с его
ожиданиями, чем несказанно располагал визави к себе. В психологии такой
паттерн зовется "отзеркаливание" и Эпштейн в совершенстве владел этим
искусством.
Со мной он вживался в образ этакого грубоватого и прямого деляги,
честного, но и не упускающего собственной выгоды. То есть был таким, каким я
всегда неосознанно, может быть, желал видеть своего литературного агента. С
женой он был нежным, мягким, набожным отцом семейства, находящегося под
каблучком своей половинки. Но она бы здорово удивилась бы, увидев своего
Моисея в кабинете у издателя из "Пингвина" или "Терры". Там он был акулой в
бассейне с жирными селедками - стремительный, непреклонный, просчитывающий
весь контракт в уме и щелкавший юридическую казуистику как семечки.
Прирожденное хамелеонство было еще одним секретом его успеха. И он
понимал, что на Святослава Александровича ни в коем случае нельзя давить.
То, что нам нужно, должно естественно возникнуть в процессе болтовни двух
измученных до зевоты бессонницей мужчин. Пока его язык безостановочно чесал,
Моисей лихорадочно просчитывал направления разговора, которые могли вывести
его на злополучную запись. Несколько раз он оказывался совсем близко к цели,
когда разговор касался Спутников, репертуара ТВФ и цейлонского чая (если
первые две темы, в моем представлении, еще как-то могли навести на след, то
последняя комбинация была вне моего разумения). Но разговор уводил их в
сторону и приходилось начинать новый гамбит.
Конечно, время не тратилось попусту - Моисей выудил множество
интересных фактов и это четырехчасовое ток-шоу дало ему работы на долгие
месяцы для разработки и анализа подвалившего колондайка новой информации. Но
главной цели он все не мог никак достичь.
Наконец он стал подумывать о нарушении своих строгих правил и уже
собирался спросить неутомимого старичка прямо в лоб - что он знает о
"европейском деле" и нельзя ли извлечь эту запись из архива. Время к тому же
поджимало - близилась пересменка и старому архивариусу уже пора было
отправляться домой, да и силы Эпштейна иссякали. Но тут сам Святослав
Александрович заговорил о К. Малхонски. Он критически оценил творческое
наследие автора, похвалил того за реализм и точность деталей, посетовал на
слабость фантазии и прямолинейность характеров, пожалел, что тот отошел от
дел (как он слышал) и не желает больше браться за перо.
Поначалу, не уловив о ком идет речь, Моисей лишь поддакивал этому
доморощенному критику, размышляя о своей горькой судьбине, никак не желавшей
дать ему в руки золотой ключик к разрешению заковыристой проблемы. Потом,
услышав имя Малхонски, он не поверил своим ушам, решив, что грезит наяву. А
когда архивариус стал сожалеть о безвременно прерванной карьере, Моисей с
трудом подавил в себе желание заорать знаменитое - "Есть такая партия! ".
Секунду поколебавшись, он стал "продавать" меня.
Моисей признался старику, что я являюсь его клиентом, что горю желанием
вновь приступить к работе и что мне мешает лишь самая малость, так, пустячок
- все нужные материалы к книге находятся в архиве ТВФ.
- Короче говоря, - прервал свою эпопею Эпштейн, - записей там нет.
Я облегченно вздохнул.
- Но еще не все потеряно, - бодро сказал Моисей, - я все-таки разыскал
место, где они пылятся.
В начале декабря 57-го года Директоратом была в срочном порядке создана
команда для расследования трагедии на Европе, позже получившей название
комиссии Шермана-Крестовского. Шермана я прекрасно знал - тот был закадычным
другом Теодора Веймара и входил в тройку самых непримиримых ястребов
Объединенных Сил. Познакомив меня с ним, Веймар посоветовал мне на будущее
никогда не попадаться под валенок этого тщедушного человечка и, по
возможности, точнее передавать в mass-media полученную из его уст
информацию. Я следовал этим рекомендациям и никогда не жалел - через Шермана
я прокачал колоссальное количество первоклассных репортажей и статей и
убедился, что генерал всегда достоверен в своих суждениях и на завтрак
питается врагами Отечества. На Европе мы с ним встали по разные стороны
поезда под названием "Интересы Родины", да и маршруты движения у нас были
противоположными.
Крестовский был юристом, возглавлял коллегию санкт-петербургских
адвокатов и мог самого дьявола оправдать в глазах господа бога. Но на Европе
задача у него была другая. На нас с самого начала поставили крест (я эту
пикантную подробность узнал от Бориса) и в глазах вселенской общественности
мы были группой затейников, чей козырь террор. Поэтому целью адвоката было
лишь оправдание Шермана, после того, как он утопит нас в ближайшей полынье.
Я как последний дурак думал, что лучше нашего ястреба-миротворца для
нас и быть не может, он-то, отец родной, все излечит, исцелит, вызволит
верных сынов Отечества из той грязи в которую они сели, он-то накажет тех
гадов, которые придумали это гнусное дело, он-то, он-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39