- Нельзя было допустить, чтобы мы встретились. - Здесь
он остановился, начал говорить, снова запнулся и посмотрел на часы.
И затем пропал...
Когда я говорю, что он "пропал", это очень точное слово, но оно может
создать неправильное представление. Другой Доминик не смылся в туалет или
куда-нибудь еще. Нет, он стал совершенно прозрачным, как актер в
научно-фантастическом шоу. Он исчез совсем: в одно мгновение он был здесь,
а в следующее его не стало...
И пара наручников, замкнутых вокруг несуществующих запястий,
загремела по полу на том месте, где он только что стоял...

Подобные вещи никогда раньше со мной не случались. У меня не было
запрограммированной реакции на такое ужасное нарушение законов природы,
как не было ее и у полковника Мартино. Он взглянул на меня, я на него.
Никто из нас не сказал ни слова об исчезновении, исключая: "Вот
дерьмо!". Мне показалось, что я услышал его от полковника.
- Вы что-нибудь поняли, полковник, о чем он говорил? - для
уверенности, спросил я. - Нет? Я тоже! Что же будем делать?
- Спихни меня ко всем чертям! - сказал он, но, хотя армейский офицер
и произнес это, не значит, что он позволит это сделать.
Мартино вызвал сержанта и дал приказ прочесать окрестности,
разыскивая двойника. Сержант выглядел озадаченным, а полковник
растерянным, поскольку все мы знали, что от этого не было никакого толку.
- Выполняйте приказ, сержант! - крикнул он. - Хорошо одно, - произнес
немного позже. - Он сказал, что что-то уже произошло. Значит, скоро мы
узнаем, что именно!
- Как бы я хотел, чтобы это оказалось в самом деле хорошо! - сказал я
и оказался прав.
Через десять минут выяснилось, что это никак нельзя было назвать
хорошим. Мы вышли из комнаты и спустились в холл, за нами виновато плелся
небольшой отряд полковника, недоумевая, где ловить упорхнувшую птичку. А к
нам двигался другой отряд - дюжина или около того. Пехотинцы поднимались
по лестнице - по крайней мере, не чувствуя вины. Все они (вместо
коричневой парадной) были облачены в походную форму и несли на плечах
нелепые короткоствольные карабины. Карабины недолго держались на плечах.
- Приготовиться! - сказал их сержант, когда они оказались в полдюжине
ярдов от нас.
Отделение остановилось, десантники опустились на колени, карабины
мелькнули в воздухе ремнями, и уже были нацелены прямо на нас...
Из середины отряда вышел офицер.
- Вот дерьмо! - снова сказал полковник Мартино, и я не спросил
почему.
Офицер был одет в такую же походную форму, как и десантники, но вы
могли бы узнать в нем офицера по пистолету. Здесь что-то было не так,
иначе я сказал бы сразу - и он подтвердил это.
- Я майор Доминик Де Сота! - произнес он хорошо знакомым мне голосом.
- Объявляю вас своими военнопленными!
Он сказал это достаточно четко, но в голосе слышалось напряжение. Я
знал отчего: слова были адресованы полковнику, а глаза нацелены на меня. И
их выражение мне было хорошо знакомо, совсем недавно я смотрел на себя
точно так же. Я сказал:
- Привет!
Другой парень онемел.
- Полагаю, вы удивлены? - предположил я. - Это шутка?
Он дернул головой солдату, который подошел ко мне и заломил руки.
Что-то холодное и жесткое обожгло мои запястья, и до меня дошло, что это
наручники.
- Я не знаю, что вы подразумеваете под удивлением - сказал второй
"я". - Но это не шутка! Вы все арестованы и находитесь под стражей!
- Чего ради? - спросил полковник, принимая собственные наручники.
- Пока мы не уладим с одним дельцем, касающемся вашего правительства!
- заверил нас "я". - Мы объявим, что они должны делать, и, пока не получим
согласия, вы будете нашими заложниками. Это ваш самый лучший шанс? Если он
вам не нравится, выберите другой - окажите сопротивление... Тогда нам не
останется ничего другого, как убить вас...

Не торопясь проезжая мимо бобов, водитель большого "Джона Дира"
думал, что нет ничего серьезней, чем холодное пиво и пропущенный матч
Носков. В этот момент он услышал сзади "зап-зап-зап" приближающейся
высокоскоростной машины и "раур-раур" шестнадцатицилиндрового двигателя.
Краем глаза он увидел несущийся на него странный дизель - и резко повернул
руль... Он испортил несколько бобовых рядов, но, когда оглянулся, на
дороге было пусто.

АВГУСТ, 22, 1983 г. ВРЕМЯ: 09.10 УТРА.
МИССИС НАЙЛА ХРИСТОФ БОУКВИСТ
Немного непривычно находиться в родном городе Доминика без него
самого, но я была занята. Здесь всегда в изобилии концерты и множество
изнуряющих интервью, а перед выступлением всегда подают коктейль с тяжелым
вливом Национальной симфонии. Но самое основное - десять минут репетиции с
оркестром отнимают час времени. Заботясь о преждевременности, пытаясь
припомнить все отрывки, темп и интонации, мы договариваемся позже.
Некоторые считают, что, чем больше репетируешь с Мстиславом Ростроповичем,
тем легче, оттого что Слави сам начинал в качестве виолончелиста. Ничуть
не бывало: он ужасно нервный. Он может преследовать вас своим сумасшедшим
состоянием, заметив синкопирование звука. Я не говорю, что не люблю с ним
работать... Например, Слави обладает удивительным чувством юмора. Кроме
того, меня очаровывают такие мужчины.
Могу подарить вам идею одной их его тонких шуток. Когда я подписала и
вернула контракт на зги выступления, позвонила концертмейстер:
- Слави сказал, что вы можете выбрать Сибелиуса или Мендельсона...
Я не смогла удержать смех.
Очень забавная шутка. Это уже история: раньше, когда я сыграла
Национальную симфонию, журналисты изобразили меня заснувшим часовым.
Думаю, я была утомлена. Во всяком случае, я сказала ей то, что говорит не
каждый скрипач, но знает любой, кто играл на скрипке после Паганини. Есть
концерты, которые звучат сложнее, чем они есть на самом деле, например,
как у Мендельсона, и концерты, показывающие мастерство, более трудные, чем
кажется по звуку, как у Сибелиуса. Поэтому я ответила, что, когда хочу
получить дешевое "браво" от наивной аудитории, я играю Мендельсона, а если
хочу показать себя коллегам - Сибелиуса.
- Передайте Слави, - скорее всего, я исполню Мендельсона! - сказала я
концертмейстеру, улыбнувшись в телефон. Потому что, как я знала, не будет
ни того и ни другого. И правда, через пару дней я получила корзинку цветов
с запиской от Елены Ростропович: "Не просто талантливо и не только
чудесно, но и очень трогательно! Слави пересылает свои комплименты
поклонника и просит сыграть Гершвина: на концерте будет присутствовать
госпожа президент!!"
Я связалась с ним и сказала, что с удовольствием исполню Гершвина. Он
был одним из великих композиторов и, кроме того, хорошо, по-американски,
сочинял скрипичные концерты. Во всяком случае, я знала, что госпожа Рейган
не желала слушать иностранные вещи.
Елена Ростропович - очень милая леди, но я не всегда знала, что у нее
на уме. Например, я не знаю, что ей известно обо мне и Доме. Мы осторожно
уклонялись от болтовни на эту тему, и до сих пор она ни о чем не
спрашивала. Но когда я получала приглашение на ужин, я узнавала, что там
был и Дом. Мы с супругом всегда назывались "мистер и миссис Боуквист", а
Дома с женой объявляли как "сенатор и миссис Де Сота". Совершенно неважно,
что наши супруги находились в Чикаго - почти всегда (как Ферди) и очень
часто (как Мэрилин Де Сота). Поэтому Дом мог провести ночь в моем номере.
В дни концертов мы работали целый день, а в одиннадцать вечера встречались
у Елены с выражением искренней неожиданности. Затем ехали в снятый
Домиником дом. Постоянный...
Эти вечера - самое лучшее время моей жизни и жизни Дома. Мы могли
появляться на публике. Потом, когда оставались вдвоем, было очень мало
шансов, что хоть один из нас будет разоблачен супругом. Мы делали все, что
в Чикаго было довольно рискованно - там всегда был шанс, что кто-нибудь из
наших супругов не вовремя появится в вестибюле отеля, на лестнице или в
ресторане, где мы обычно встречались. Другие города лучше - иногда по
счастливой случайности Дому удается придумать повод для вылета в Бостон,
Нью-Йорк или еще куда-нибудь, где я выступаю. Мы всегда выжимали время...
Нет, Вашингтон - лучшее... безусловно, из того, что я видела.
Но и здесь у нас были знакомые. Рано или поздно Ферди или Мэрилин
услышат намеки и почувствуют неладное. Это только вопрос времени. Частные
детективы? Вероятно! А почему бы и нет? За супружескую измену приходится
расплачиваться.
И тогда на наши головы с грохотом свалится многое, и то, что
произойдет, будет слишком неприятно...
Но, пожалуйста, Господи, еще чуть-чуть!
- Никогда! - уверенно сказал в два часа ночи Дом, натягивая носки,
когда я рассказала о своих мыслях.
- Рано или поздно, дорогой, это случится! - сделала я вывод.
- Этого не произойдет, нас не смогут поймать. - Он помолчал,
натягивая штаны, и, согнувшись, поцеловал меня в пупок. - Мы всегда будем
заниматься любовью, даже если нас засекут...
Я не дала продолжать, точнее, попыталась.
- На концерт приедет госпожа Рейган! - сказала я.
- Да? Что из того? - спросил он и кивнул с умным видом. - О! Я увидел
связь: ты не хочешь шокировать президента, да? Но если нас не схватят, мы
не шокируем, а если и схватят - всегда есть выбор, можно...
- Нет, я не про это! - сказала я, прежде чем он закончит свое
изречение словом "пережениться". Потому что это не было неприемлемой темой
для дискуссий, хотя бы и с сенатором Домиником Де Сота. Я могла изменять
мужчине, который меня любил, но не могла выбросите его из своей жизни,
прилюдно унизив.
Так что я не переживала, когда Дом уехал в Нью-Мехико, потому что он
становился все более настойчивым, а я постоянно отгоняла эту мысль. И
когда на ночном концерте я начала с быстрого синкопированного "горячего
аллегро", его кресло пустовало.
Что случилось после, было полной неожиданностью. Чтобы вам было
понятней, расскажу о концерте.
Гершвин умер молодым - он только начал сочинять скрипичную музыку, но
однажды, когда он переходил Пятьдесят вторую улицу, его сшибло такси.
Тогда это было странным! Ранее ему надоело нанимать Фреда Гроуфа с его
оркестром, и во время скрипичных концертов Гершвин прекрасно дирижировал
сам. Его отличием были деревянные духовые и ударные - они смягчали сердце.
Еще я любила то, что он позаимствовал хитрости Мендельсона.
Мендельсону не нужна фальшивая пауза после первого действия, чтобы публика
не подумала об окончании концерта. Аплодисменты, конечно - признак
уважения, но и тревога: половина аудитории поспешит аплодировать, а другая
будет сердиться на болванов, задерживающих выступление. Мендельсон не
позволял этого, закрепляя время от первого действия до второго одной
нотой. Здесь никогда не было молчания и беспокойства публики, мужчины,
пришедшие на концерт по требованию жен, нервно смотрят на соседей, ожидая
конца: вы слышите легкий шорох, шепот и приглушенный кашель. Я очень хочу,
чтобы Чайковского, Брика и Бетховена слушали так же внимательно, и крайне
признательна Гершвину и Мендельсону.
Однако это весьма интересно! В это приятное время даже
подсознательный барабанный сигнал вечерней зори не удержал публику от
суеты. Я заметила, как капельдинерша нагнулась над пустым креслом Доминика
и что-то прошептала на ухо сенатору Кеннеди. Слави уже приподнял
дирижерскую палочку для начала второго действия, но Джек Кеннеди
засуетился и тихо прокрался через проход. Я подсчитала такт для начала
своей партии и увидела, что Джекки улыбнулась мне и извиняюще махнула
рукой. Я была знакома не со всеми сенаторскими женами, но в случае Джекки
знала, что она искренне огорчена.
Джекки Кеннеди - единственная культурная слушательница в сенаторской
галерке, и я всегда считала, что она могла бы стать прекрасной первой
леди, если бы муж не провалился в Чикаго из-за недостатка голосов.
Беспокойство на этом не кончилось...
С помощью таких людей, как Джекки, Слави Ростропович и Дом, я смогла
попасть в довольно большое Вашингтонское общество любителей скрипки, где
собирались сливки общества. В Вашингтоне это обозначало правительственную
публику: дипломатов, законодателей и верхушку администрации. Здесь в своей
ложе находилась даже Нэнси Рейган со своим первым джентльменом, который,
как всегда, вежливо и самоуверенно сидел рядом. У такого типа аудитории
имеются свои особенности. Самым ужасным было то, что если кто-нибудь
уйдет, то половина публики немедленно примется обсуждать...
Это и случилось.
В середине медленной части в зале, как отсутствующие зубы, зияли
пустые места. Когда я закончила крещендо в терции, аплодисменты были
скудными. Полагаю, не от недостатка энтузиазма, а от малочисленности
аудитории. Славя взглянул на меня, а я на него. Смирившись с этим, мы
пожимали плечами и ничего не понимали.
Для приличия сделали два поклона. Затем сошли со сцены и уже не
вернулись в зал, давая аудитории возможность бежать: многие были в панике.
Нас обуревало любопытство...
Для Слави это было хуже, чем для меня. Я готовилась к вечеру и ждала,
когда он вернется после антракта ко второй половине программы. Это был
Малер, и оба мы уже знали, что аудитория слушателей бессмертной Первой
симфонии будет мала.
Потом мы узнали, что случилось.
Первой нам рассказала костюмерша Эми. На самом деле, она не "одевала"
меня, а проявляла заботу. Присматривала за Гварнериусом, когда я ненадолго
оставляла его; проверяла, нет ли пятен и складок на концертной одежде;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33