Там, где-то за этим пригорком,— Соловье, уже другой колхоз.
На улице — никого: все повели в поле коров и еще, видимо, настороженно следят там за своими рогулями: как они после зимы будут привыкать к новому стаду. Повел свою корову и Валентин Савельев, анибалевский бригадир, и пока еще не вернулся. Надо его подождать.
На этом, ближнем к ферме конце деревни красиво белеют три светлых кирпичных двухквартирных дома. Четвертый нежилой — видимо, клуб. Напротив бригадирова дома, как раз через улицу, на лавочке сидит старушка, которая, как мне показалось, одна только и осталась в это время в деревне. Не по теплу, не по-весеннему зябко укутавшись в толстый и черный зимний платок, она сидит, низко согнувшись над согретой землей, что смело начинает зеленеть даже под ее валенками, сидит, перенеся всю тяжесть своего нелегкого уже от годов тела на легкую опору — недавно окоренный (и потому белый-белый) суковатый посошок.
Разговорились. Выяснилось, что это— бабка Пекла, мать Куляя, председательского шофера.
— Ага, все коров повели,— сразу поддержала она разговор.— Правда, поздно выгоняем. А чего же спешить — кормов у всех хватает. Это же раньше говорили, что до Юрьева дня корми всякого дурня, а после уже — как хочешь. А я же, не говорите, помню, как на Юрья жито уже было в пуках. Вот как.
Бабка Пекла охотно отвечала на мои вопросы:
— Ага, это наш анибалевский клуб. Теперь закрытый. А на субботу и воскресенье столько мальцов и девок приезжает из города, что даже в клубе не помещаются. Ага, наших колхозников дети. Поют, скачут до утра. По-всякому скачут: и по-новому, и по-старому. А к понедельнику все разъезжаются. А вот свадьбы, не говорите, я и не припомню, когда у нас справляли.
Вспомнилось, как кто-то в конторе еще осенью, когда зашел разговор о том, что нет молодежи, сказал:
— Как это нет? Вон на выходные дни как посъезжа-ется наша молодежь, так аж заборы трещат. В Анибалеве трещат — в Андреевщине слышно, в Андреевщине целуются — в Кобыляках эхо стоит...
Бабка Куляиха рассказывала дальше:
— Ага, эти дома колхозные. Колхоз построил, а нам председатель дал. Вот тут шофер Чайковский живет. А через улицу — бригадир. Вон как раз и бригадириха сюда идет. Она родила, так теперь не работает — дитя пока что растить надо.
Молодая женщина, аккуратно прикрыв сени белого, словно кусок сахара, домика, бережно держа на руках ребенка, осторожно перешла улицу и села возле нас на лавочку.
— Ага, а у нас в хате стоят люди из Ушачского района. У них, говорят, плохо. Солому берут. Идут на поле утром, а приходят поздно уже. А то еще придут, умоются, пол-литра разопьют, да на танцы в клуб нечистая их понесет. Так я уже и не слышу потом, когда они возвращаются.
Ребенок закапризничал, заплакал — не дал бригадирше посидеть с нами. Женщина, как и перед этим, осторожно перешла улицу и скрылась в том же беленьком, как кусок сахара, домике.
— Ага, с дровами у нас, не говорите, трудно. Лесу-то нет. А эти вот прутики вон из той Хасмановой рощи. Это еще тот председатель память о себе оставил. Там наше кладбище как раз. Ну, и каждый возле могилки хоть какое дерево да посадит. Так, понимаешь, ветер от того кладбища начал разносить по полю семена березок, ольхи. Зарастать стало поле. Хасман и говорит: «Не трогайте, пусть растет: у нас
свой лес будет». И правда — вот теперь если какая оглобля к телеге нужна или грабелище, то уже не надо далеко ехать — все идут в Хасманову рощу. А то и какой воз дров председатель даст нарубить тому, кто хорошо работает... Бригадира все еще не было.
— Вот и с водою у нас плохо. Ты же, сынок, я знаю, прошел по улице, небось увидел, что ни одного колодца на ней нет. А какая же это улица без колодца, правда? Что за деревня без воды? Мы вон там в лощине воду берем. Бывает, что и не хватает. Первые выберут, а кто проспал, те уже ведрами в грязи болтают, болтают, пока какого месива с полведра наскребут.
Заговорившись с Пёклой Куляихой, я и не заметил, как на аржавское поле, которое хорошо открывалось глазам с нашей лавочки, въехал трактор с картофелесажалкой. И спохватился только тогда, когда столб пыли уже дымился где-то посреди поля. Я, понимаешь, забыв, что у вас, Геннадий, наряды раздаются с вечера, что уже тогда каждый знает, чем будет заниматься завтра, настойчиво ждал бригадира и наивно думал, что, пока он не вернется от коров, в бригаде будет стоять вся работа...
Когда я дошел до Аржавки, половина поля была уже засажена. Стеснительный, неловкий и рассудительный Гриша Медвецкий не спеша вылез из кабины трактора и поздоровался за руку:
— А, это вы? А я уже думал — может, какой представитель из района проверять идет, правильно ли картошку сажаем.
Гриша весь серый от пыли. Даже на лице, которое теперь у него серого цвета поля (только зубы белеют да глаза синеют), лежит такой пласт пыли — хоть ты расписывайся на нем. Гриша снял кепку, взял ее за козырек, хлопнул о гусеницу — облако пыли взорвалось над нею. Провел ладонью по щеке — и от уха до подбородка засветилась полоса белого, пока еще не загорелого лица.
— Давайте быстрее загружаться да поедем,— убедившись, что перед ним не очередной представитель из района, сказал Медвецкий колхозникам на картофелесажалке и сам полез в кабину.
А я стоял и любовался, как послушный руке тракториста кронштейн высунулся и повис над самою дорогой, где в пыли, словно откормленные поросята, лежали огромные мешки с картошкой; как мощные зажимы брали за уголки, будто за уши, белые мешки и легко поднимали
их над машиной — чтобы высыпать картошку в бункеры, людям оставалось только развязать мешки... Любовался и радовался, ибо знал, как раньше трудно было посадить в срок картофель. Вспоминал, как когда-то ты говорил: «Картошку сажать теперь не проблема. Тут самое главное навоз поразбрасывать, почву подготовить».
Рыгор Медвецкий осторожно тронул с места свой агрегат, и сразу же за ним заклубилось облако пыли. Скоро уже не стало видно ни трактора, ни картофелесажалки, ни женщин, что стояли на ней: казалось, столб пыли сам по себе ровно идет по полю, оставляя за собою с одной стороны сухую, выбеленную уже солнцем землю, а с другой — бурую, влажную, только что разворошенную и потому пахучую почву...
А чем же все-таки пахнет земля? Вот так, если ее, только что перевернутую, холодноватую еще, возьмешь в руку, разотрешь в горсти,— кажется, у нее и запаха особого нет. Земля как земля. Черная, бурая, беловатая или желтоватая... И пахнет она только землею. А из нее, оплодотворенной трудом, и из нее, до которой еще никто не дотронулся, рождаются все запахи, какие только знают, а может, еще и не смогли узнать даже такие тонкие органы обоняния, какими обрадовала природа зверей и человека. Потому что и запах огня, разложенного на опушке леса или в поле, и запах свежего хлеба, что волнует даже сытого человека, и запах антоновок, которые тяжело сгибают ветви,— все это от земли. И она, земля, никогда не повторяясь, дает свой особенный запах каждому цветку, каждому растению, каждой ягоде, хотя все они, если внимательно вдуматься, пахнут только землей. Да еще, может, солнцем, небом, ветром и всеми четырьмя временами года...
Возвращаюсь в Андреевщину. По облакам пыли, которые клубятся тут и там, безошибочно можно догадаться, что где делается.
Вон то облако на поле, которое уже завернуло на горе и снова спешит в низину,— это, конечно, агрегат Гриши Медвецкого. Вон в том быстром и белом облачке, что мчится по дороге в Аржавку,— наверное, машина, которая везет перебранную картошку: спешит, чтоб не простаивала из-за нее картофелесажалка. То облако сопровождает машину с силосом в Кобыляки, это облако готовит почву под картошку, а там в Анибалево поехал на своем молоковозе заслуженный колхозник Василь Кавецкий.
Наблюдая за густыми и многочисленными кустами пыли, что все разрастались и разрастались вокруг, я наконец вспомнил, чего не хватает этой весне. Дождя не хватает, хорошего дождя!
А то я все ходил, глядел и чувствовал: ждешь чего-то ты, председатель, ждут твои льноводы и хлебосеи. Оказывается, все ждали дождя. От твоих колхозников я даже слышал такое шутливое хвастовство: «Нам два дождика в мае — и агрономы не нужны!» Только дождя, спорого и теплого дождя, ждали бурые пригорки, чтобы, вымытыми от прошлогодней отавы и листвы, чисто зазеленеть прогретыми боками. Дождя, который бы прибил разъезженную машинами пыль, ждала дорога. Дождя, чтоб еще больше зазеленеть, ждала листва. Дождя ждала земля — и то, что в ней уже лежит, и даже то, что мы будем еще ей доверять.
Задумавшись, я и не заметил, как едва не наступил на маленькое птичье гнездо,— из-под самых моих ног испуганно выпорхнула пташка и, точно стрела, воткнулась в ближайший куст. Беззащитное, не по времени доверчиво открытое для всех гнездышко было свито в колее, что осталась чуть сбоку от дороги в засохшей глине, из которой реденько торчали травинки,— видимо, весною тут как раз объезжали лужу. В гнездышке было два рябеньких, под цвет вспаханной земли, яичка: это, очевидно, жаворонок так неосмотрительно выбрал себе место и начал обживать его. Видимо, жаворонок, так как я успел, кажется, даже увидеть его небольшой испуганный хохолок... И, видимо, молодой. Ибо какая же это умудренная хоть несколькими веснами жизни и гнездования птица решилась бы согревать свое гнездо около такой шумной дороги, на самом виду?
Возле меня, возле гнездышка, фыркнула, промчалась грузовая машина. Не успел даже испугаться — только пронеслось облако пыли. Шофер, видать, удивился — что это, мол, за чудак, почти на самой дороге, согнувшись, стоит над колеей...
Сколько же тебе, пугливый жаворонок, приходится каждый день вот так торопливо выпархивать из гнездышка и нетерпеливо ждать, когда можно будет снова вернуться к запыленным яичкам, которые успевают за это время немного остыть?
Сегодня оно чаще всего так и бывает: справа басовито рокочет трактор, слева — другой, позади — третий, а где-то впереди, как в том вон кустарнике возле фермы, стараясь перепеть этих говорливых и голосистых рокотунов, захлебывается своей песней соловей...
Сегодня уже даже гнездо надо искать долго и настойчиво. А завтра, если не утихнет на земле наша необъявленная, но широкая война с природой, видно, самый обычный подснежник, которых сегодня еще много в наших лесах, надо будет искать как что-то уникальное. И, как грибо-вища, надо будет обязательно знать места, где растут эти цветы- пробейснега...
Потолкавшись там, поговорив здесь, заглянув на ферму, в контору, походив по колхозному двору, заставленному техникой, и нигде не встретив тебя, я уже, Геннадий, честно говоря, даже разозлился на самого себя — мол, зачем было так легко от тебя отрываться? Вот попробуй теперь снова напасть на твой след, когда всюду, где только ни спросишь: «Не видели ли вы председателя?» — все отрицательно крутят головами или, занятые своими делами, коротко отвечают «нет» и снова берутся за прерванную работу — что ж, весна есть весна, весною разговаривать некогда.
— Нет, не видел,— ответил и Владимир Садкович, снабженец колхоза.— Я и сам его жду.
Что ж, подождем вместе — вдвоем и ждать веселее.
— Он еще из межколхозстроя не вернулся...
Мы с Садковичем присели на какие-то железяки возле кузницы. В кузнице весело стучал молоток, радостно и звонко пело железо. Тяжелые удары молота по наковальне на слух казались очень легкими. Так может работать только человек, который не знает, что делать со своей радостью.
— Что это Слонкину так весело? — просто чтобы не молчать, спросил я.
— А чего ему скучать? — ответил Садкович.— Завтра он едет в свой Калининград. За женой едет. Заберет — и сюда. Ему Михайлович, пока новый двухквартирный дом будет готов, в конторе комнатку освободил.
Так оно, наверно, всегда бывает — не может человек, который трудится честно, скрыть своего настроения. И радость его, и боль его обязательно выдаст рабочий ритм, который никогда не бывает равнодушным к его мыслям и ладу души.
Сидеть наскучило. Поднялись и пошли по дороге, разъезженной между хлевами, гаражами, мастерскими,— туда, под конюшню. Навстречу бежит заведующая фермой Буй-ницкая. Именно бежит. Меня это немного удивило, так
как я уже, честно говоря, привык к ее тяжеловатой и спокойной походке.
— Не видели вы Михайловича? — спросила она и, ,не дожидаясь ответа, побежала своей дорогой.
— Ого, и Буйницкая умеет бегать! — вслух удивился я.
— А куда денешься, забегаешь,— глядя, как удаляется заведующая фермой, ответил Садкович.— Это же семьсот литров молока скисло. Говорят ведь, что бабы и есть бабы. Это же додуматься — пожалели льду, сколько надо, положить. Сэкономили, называется. Столько молока свернулось! Бабья экономия, называется!..
Снабженец Владимир Садкович работал когда-то в Орше мастером на льнокомбинате. Сегодня он среди тех, кто из рабочих снова сделался крестьянином — вернулся с производства в свой колхоз. Ты сам, Геннадий, знаешь, какая у него теперь нелегкая и хлопотливая должность.
Давай-ка послушаем, как «достает» для колхоза все, что надо, твой снабженец.
Полчаса с Садковичем
Вот ты говоришь — колхоз, колхоз. А порой, бывает, не совсем с ним и считаются, с твоим колхозом. Давай поедем как-нибудь вместе — посмотришь. Повез я вон как-то в Борисов мотор ремонтировать: так, мол, и так, я Садкович, из колхоза «Большевик», говорю.
— Откуда, откуда? — спрашивают.
— Из колхоза «Большевик»,— гордо повторяю я.
— Ну и что с того? — удивляются.
— Мотор привез в ремонт.
Приняли. А я ведь знаю, что машина без этого мотора стоит. Вот чудак, будто они не знают... Знают и они. Ну, я так ласково, осторожненько и прошу:
— Как бы это... ускорить...
— Ах, ускорить?! — злятся.— Тогда на, забирай свои документы назад. Бери, бери, бери... Нам больше не о чем говорить.
И знаешь, всунули опять мне в руки мои колхозные бумаги. Стою, как дурак, с ними: кому пожалуешься? Пошел к директору — «не можем». Пошел к заместителю — «не хотим».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21