Говорит — нам деньги теперь нужны и дома я не очень занята.
— А какой же это толк будет, если муж — скотник, а она фуражиром будет? — усомнился кто-то из специалистов.— Где же тут правда будет? Он привез сено, а она взвешивает...
— А такая правда и будет, как прошлой зимой,— поддержал ты.— Весы позавеяло, попримерзло все в них, даже подходы и подъезды к весам замело, а они все говорили, что взвешивают.
И потом, повернувшись к Буйницкой, ты строго спросил:
— Кстати, а Хахлянок с Прымой сегодня на ферме? Скажите им, чтоб они зашли ко мне.
И уже даже по одному тому, как ты сказал это, я понял: что-то серьезное случилось на ферме. И об этом ты узнал только утром.
После совещания в твой кабинет зашли животноводы-пастухи. Иван Хахлянок, полный круглолицый, чисто выбритый, и Змитрак Прыма — худенький, небольшой, с седой/ щетиной бороды и слишком смелыми глазами. Их будто кто-то собрал нарочно, чтобы показать, какие разные, непохожие один на другого бывают люди. Хахлянок присел, предварительно откинув мокроватую полу плаща, надетого на ватник, а Прыма забрался на стул, уселся на длинный и залубеневший хвост одежды, которая громко шуршала и, казалось, вот-вот может переломаться. Ты, помню, даже встал.
— Ну так что, самостоятельно решили сделать коровам разгрузочный день? Без правления, без зоотехника? Так, Прыма? Не подвезли на ферму ни соломы, ни картошки. Почему вы вчера рано отпряглись?
— Михайлович, так в такую погоду хороший хозяин собаку и то из хаты не выгоняет,— начал оправдываться Прыма.
— А кто вон тех баб выгнал, что вчера под открытым небом возили? Ганну Кухаренку? Ксеню Цмак? Других? Позамерзали, посинели от холода, сбегают в конюшню, погреются — и снова на ветер. А кто Броника, пенсионера, выгонял? Бурты целый день в голом поле поправлял. Сам пришел...
— Что же тут сделаешь, Михайлович, когда такая погода, будто черт на ведьме женится,— отозвался и Хахлянок, молчавший до этого.
— Михайлович, так как же мы могли возить, если грязь на колеса накручивается, телега тонет,.. На каждом колесе, ей же богу, по пуду грязи. Мы и так немного поездили,— оправдывался Прыма.
— Немного... А вьюги были и будут еще. Так что, коровам, по-вашему, надо будет всю зиму голодными стоять? Вы вчера отпряглись, обсушились, наелись. Так, Прыма? А коровы голодали. Неужели, когда сами ели, не вспомнили, что скотина не накормлена?
— Так если же погода — черт на ведьме женится...
— Михайлович, так мы же,— не унимался Прыма,— по какому-то килограмму на телеги клали, и то кони едва тянули по такой грязи.
— Когда вам надо, так не бойтесь — тянут. Надо ему в Митьковщину на свадьбу ехать — пожалуйста, бери коня, гуляй, Прыма. Дети твои в межколхозстрое работают. Хорошо. Пускай работают. Тебе брикет нужен? Пожалуйста. Я ему и коня, я ему и машину, я ему и брикета. Так, Прыма? А они с кнутами станут впереди коров, так те и ходят на одном месте: с этой стороны река, а с той — канава. Стоят и сушатся на солнышке. И они и коровы...
Потом ты повернулся к Хахлянку:
- Пускай уже Прыме все равно — накормлены коровы или нет: он вообще все что-то крутит, все выдумывает, чтоб по его было. А то и вы, Иван Микитович...
Хахлянок снова как заведенный вспомнил про черта, что вчера на ведьме женился, а мне было видно, как тебе неловко укорять, стыдить человека, который по годам мог бы быть тебе отцом, человека, которому одно только звание заслуженного колхозника, казалось, дает какую-то свою моральную неприкосновенность. Но что же поделаешь: звание званием, а коровы должны быть, несмотря ни на что,
накормлены. Их уже не успокоишь тем, что сена или картошки им не подвез заслуженный колхозник...
А в красном уголке на бригадном дворе шло распределение работы. Бригадир Владимир Бухавец давал наряды:
— Броник, вы тоже идите, как и вчера, к буртам. Надо их сегодня все поправить, а некоторые утеплить.
Броник — высокий, широкоплечий дед в выгоревшем на солнце солдатском бушлате и зимней шапке, из-под которой выбивались редкие седые волосы,— молча кивнул головой, подтвердив свое согласие.
— Вот и Алексану с собой берите.
— Что ты, что ты, сынок мой! Куда ты меня, старую, на то поле, на ветер. Может, куда потеплей. Я уж и документы на пенсию подала.
Идти к буртам согласились молодые. Я внимательно слушал, как спорят сейчас из-за работы, и сам думал, так ли уж далеко отошло то время, когда бригадир бегал по хатам и чуть не на коленях упрашивал пойти на работу женщин, которые топили печи почему-то почти .до самого полудня.
Сегодня же у Бухавца, да и у других бригадиров, в красном уголке уже с утра лежат ведомости, где каждый может проверить, правильно ли учтена его работа, увидеть, сколько он заработал вчера. Две молодые женщины, недовольные своим вчерашним заработком, перебивая одна другую, злятся на бригадира:
— Мы тебе за полтора рубля сегодня гнуть спину не пойдем. Сам иди. Это же целый день на метели стояли.
— Так вы же вчера до обеда только были. А после обеда не вышли,— оправдывается Бухавец, как-то по-детски смешно и часто-часто моргая белыми ресницами.— Ну, а по вашему заказу я вам работы выдумывать не буду.
Видишь, сегодня вот в этой тесной бригадной хате, как и каждое утро, ведутся споры — тут распределяется работа, а заодно и деньги. Некоторые выгадывают — ведь каждый Старается получить более легкую и к тому же более оплачиваемую работу. А тяжелую, менее оплачиваемую кто будет делать? Найдутся, мол, жадные ко всякой работе. Вон Броник, Степан, Романовна...
И все это надо видеть Бухавцу, во всем разбираться. И он разбирается — Бухавец же не только агроном, но и хороший организатор.
Бригадир сегодня из обыкновенного прежнего бригадира, который мог, обидевшись, самое большее не дать
кому-то коня, чтобы привезти дров, или в последнюю очередь выделить пару коней засеять свои «сотки», превратился в министра финансов своей бригады. Сегодня в его руках деньги, сегодня он распределяет заработок. И само собой понятно (бригадир ведь тоже человек!), в этом распределении денег, в расстановке людей на работу, сколько б его ни проверяли, сколько бы ни упрекали, обязательно будут проявляться свои симпатии и антипатии.
«Я тебе за полтора рубля на работу не пойду!» Сегодня уже даже и это стало обычным.
Вот мне и хочется с тобою, Геннадий, посмотреть на сегодняшнюю деревню немного и с твоей стороны, чтобы лучше понять твои, председательские, заботы.
Вечер с председателем
Ты и сам говоришь, что раньше, когда заработок хлеборобу выдавали два, а то и один раз в год, каждый колхозник с нетерпением ждал общего отчетного собрания — этого своеобразного деревенского сейма. Ведь человек, получив, скажем, свои сто грамов на трудодень, надеялся на добавку. И потому колхозник спешил в назначенное время в клуб, потолкавшись там между фуфаек и кожухов, примащивался где-то на краю скамьи и терпеливо ждал сообщения, на сколько же граммов потяжелеет его трудодень. Конечно, чаще всего он был недоволен добавкой, так как знал, что его труд заслуживает большего внимания, и потому, подняв руку брал слово и серьезно ругался с председателем, обвинял бригадиров, что трудодень и в этом году вышел таким, мягко говоря, легким...
Сегодня колхозника волнуют другие заботы, и на общее собрание его ведет не та прежняя причина — узнать, услышать, как будет оплачен весь трудовой год... Теперь назавтра же, как вон у Бухавца, каждый человек знает, сколько он заработал вчера. Каждый месяц он также имеет возможность сам или вместе с женой пересчитать свой заработок — оплачивается ведь труд ежемесячно...
Нет, откровенно говоря, мы как-то слишком стыдимся, даже боимся высоких слов, когда говорим про наше сегодняшнее сельское хозяйство. Видимо, все еще не преодолели представление тех недалеких времен, когда его надо было только ругать. А разве., Геннадий, не ждет доброго слова хотя бы вот эта средняя урожайность твоего «Большевика» — 26,3 центнера с гектара? Если вспомнить, что 10,4
центнера, прибавка колхоза за прошлую пятилетку, в том, предыдущем пятилетии были нормальным урожаем многих колхозов... А разве нельзя гордиться тем, что средние заработки механизаторов, животноводов, льноводов «Большевика» достигли ста шестидесяти — двухсот рублей в месяц? Разве не радует то, что сегодня ни машины, ни мотоциклы, ни телевизоры, ни холодильники, ни модная современная мебель не считаются уже в деревне какими-то недостижимыми предметами роскоши? Тут, как и всюду, появилась уже своя очередь на «Жигули». И действительно далеким кажется сегодня то время, когда на машину, купленную колхозником, как на какое-то диво, люди приходили поглядеть даже из соседних деревень. А сам счастливый хозяин ее, когда только кто-нибудь показывался на улице, радостно хлопал дверцами машины: хлопнет — и оглядывается, смотрит ли кто, завидует ли его покупке?
Сегодняшняя деревня имеет много денег, и они по-своему, уже совсем по-новому формируют микроклимат деревенской жизни.
Скажем, раньше женщина собирала сливки с кувшина молока, возилась с маслобойкой, а потом утречком несла на базар светлую и пахучую, завернутую в капустный лист горку масла. Она продавала масло, чтобы иметь деньги. Теперь она платит деньги, чтобы купить масло на том же базаре. А чаще всего — в магазине.
Скажем, деревенский человек всегда сажал огурцы, выхаживал их, а иногда нес и на базар — тоже чтобы иметь деньги. Теперь он, имея деньги, покупает эти огурцы в магазине — правда, маринованные, в больших трехлитровых банках. Я даже видел, как колхозники, ленясь сажать и растить на своих сотках капусту, едут осенью в город и мешками везут скрипучие кочаны туда, откуда они и приехали,— везут снова в деревню.
Видишь, что-то изменилось в психологии деревенского человека, если он, не жалея, платит деньги, к которым всегда относился расчетливо и бережливо, платит за то, что всю жизнь заботливо выращивал сам.
Признаться, меня обрадовало, когда в небольшой пристройке, где пахло стружками и свежим деревом, где собрались от холода все твои плотники, кажется не сам ли бригадир строительной бригады Игнат Медвецкий на мой вопрос, выращивают ли еще женщины в Андреевщине свои огурцы, капусту, не спеша и спокойно ответил:
— А кто же за нас сажать будет? Если мы и от грядок
своих откажемся, так мы же забудем даже, как и земля пахнет...
Не знаю, как насчет земли, не знаю, может ли кто действительно забыть, как она пахнет, но про грядки я думаю так же, как и дядька Игнат: понимаешь, чтоб капуста, огурцы были в магазине и на базаре, их все-таки кто-то обязательно должен посадить, вырастить и привезти в город. А кто же это сделает, если даже деревенский человек начисто откажется от своих огородов?
Ты, конечно, знаешь, как люди (деревенские в прошлом и горожане сегодня) с гордостью и радостью ставят на богатый беседный стол тарелку своих огурцов, своих грибков, своей капусты, что приготовлены только по одним им известным рецептам и задумкам. И новина эта всегда кажется намного вкуснее и нам и нашим гостям — видимо, потому, что она не сошла с конвейера, где чаще всего ей не хватает какого-то очень нужного цвета или, наоборот, там будет какой-то лишний запах. А может, просто потому, что в эти огурцы, грибки или капусту мы вместе с трудом вложили и частицу своего чувства, своей не известной никому тайны.
Да, многое, очень многое изменилось в отношениях между самими колхозниками, между бригадирами, председателями и хлеборобами.
Сегодня уже руководитель, если он хочет иметь авторитет, не может позволить себе грубости.
Ты же сам, видимо, слышал, что было, когда в нашем Оршанском районе один председатель не дал своего «козла», чтоб отвезти в больницу заболевшего человека, который все лето работал на сушилке. Слышал, что этот случай рассматривался даже на бюро райкома, дошел до республиканских газет... Заботой о человеке приобретает сегодняшний председатель себе авторитет, ибо, наверное, каждому не помешает чаще вспоминать давнюю истину: самое главное — не ты сам.
Видимо, потому ты, председатель, всегда в последнюю очередь привезешь себе брикет, дрова — вон они, еще не распиленные, засыпанные снегом, лежат на дворе. Видимо, потому тебе, председателю, привезли такие же, как и всем яблоки из колхозного сада — вот они, на нашем столе: крепкие и побитые, спелые и червивые.
Неплохой авторитет был и у твоего предшественника Михаила Иосифовича Хасмана. Только иногда и над ним уже сегодня кое-кто подшучивает:
- А что при Хасмане? Тогда Игнат Медвецкий сидел
возле пилорамы на бревнах целый день, курил и смотрел, кто куда поехал, кто куда пошел. А приедет председатель все ему доложит...
— А то, бывало,— добавляют другие,— Михаил Иоси фович сидит дома и звонит: «Позови того, позови другого, позови третьего к телефону». Так всех специалистов перещупает, проверит, на месте ли они, не разбежались ли куда без него. А спросят у самого: «Откуда звоните?» — «Из райзага!» — отвечает.
Может, потому ты чаще стараешься быть в бригадах, на поле, на ферме.
Знаешь, Геннадий, после «Большевика» я на несколько дней заглянул в нашу «Волну революции». В Орше случайно встретил Василёнка, председателя колхоза, и на его газике добирался в Зубревичи. И понимаешь, те неполные двадцать километров, которые отделяют мою деревню от города, мы ехали чуть ли не полсуток: газик, как приученный конь, привычно останавливался возле каждой забегаловки, каждого шалманчика, где продавалось вино. Только поздно вечером, напрямик, по непривычно белому осеннему полю, которое хрустело под колесами, мы подъехали к зубре-вицким хатам.
Подвыпивший Василенок был весел. Он все время шутил А я удивлялся его веселости, так как уже знал, что кому, кому, а «Волне революции» эта ранняя зима никаких причин для радости не принесла: под снегом оказалось двадцать пять гектаров поздно разостланного льна, в понизовском саду зазимовала картошка, в зубревицком — брюква. На председательского шофера, который случайно заехал на ферму, так и накинулись доярки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21