Даже страшно, что вот сейчас проснешься...
Так мы и начали обживаться. А в 1946 году «Красный берег» гремел уже на всю республику как первый колхоз-миллионер. Нам тогда особенно и соревноваться не с кем было. Правда, еще одни тельмановцы (был такой колхоз в Брагинском районе) немного подгоняли нас. Это же не шуточки, в то время мы получали по 28—30 центнеров, а с отдельных участков — даже по 48 центнеров ячменя. И это в первые послевоенные годы, когда многие колхозы меньше собирали, чем сеяли. Орловский часто в последние свои годы вспоминал: «А помнишь, Миша, как ты форсил в «Красном береге»?» Видимо, это его немного задевало, так как о «Рассвете» в те годы никто и не слышал даже. А с Орловским я хорошо дружил все время. Как-то мы даже слово себе дали до самой смерти не оставлять колхоз. Так он вот в своем «Рассвете» на председательском кресле и умер, а я нарушил то слово — на пенсию, как дед старый, подался.
А тогда же, бывало, и комиссии разные республиканские без меня не обходились.
Помню, как после войны целый месяц был я в Минске — комиссия по нарушениям сельхозустава работала. Приехал домой, а у меня в колхозе тоже два ревизора сидят. Я сам еще не обедал, говорю им:
— Пойдем пообедаем.
— Нет, мы уже обедали.
— Ну, вечером ночевать приходите.
— Спасибо, мы в гостинице.
Ну, в гостинице так в гостинице. Позвал я колхозного бухгалтера. Сделали они ревизию. Думали, что найдут много нарушений — колхоз же в самом городе, считай. Ничего не нашли. Пришли и просят:
— Довезите нас до станции.
— Нет,— говорю,— не повезу. Боюсь, что по дороге подкуплю вас и вы недостатки мои не вспомните.
Смеются. Я попросил конюха запрячь коня в возок и подъехать часика через полтора.
— А теперь пойдем пообедаем. Теперь уже можно?
— Можно,— улыбаются.
А я в своем «Красном береге» до 1950 года красовался. Потом началось укрупнение колхозов. Поприцепляли к моему «Берегу» со всех сторон слабенькие хозяйства, назвали колхозом имени Кирова, и я, признаться, испугался этого нового большого хозяйства. Раз двадцать на бюро в райком вызывали, чтоб принял укрупненный колхоз. Отказался. Тогда в районе разозлились (подожди, мол, раз ты так, так мы эдак) и послали меня в Браздечино — в самый отстающий колхоз. Сдал я все свои дела Салтановичу и поехал туда. Вышел в первый день на бугорок, осмотрелся вокруг и чуть не заплакал: «Куда же тебя, Миша, занесло? Куда же ты, дорогой мой, попал?» На поле все осыпается, в копнах сено погнило, в свинарнике свиньи плавают, голодные — глаза, как у волков, блестят. Конторы даже нет. Упросил бабку одинокую, та небольшой уголок в своей хате старенькой отжалела, поставил я там стол и взялся за работу.
Хорошо, что у меня в кармане остался еще лесорубочный билет из «Красного берега». Ничего, думаю, надо его тут использовать. Там же на меня в обиде не будут, я им оставил миллион дохода. Хоть лес заберу для бедолаг этих. Поехали мы, вырубили и вывезли лес, свинарник начали строить, конюшню. Хотя, правда, коней не хватало. И все какие-то хилые, маленькие — вырождались уже, наверно. Я вызвал комиссию. Она почти всех моих буланых и выбраковала. Получили мы страховку, кое-что добавили и поехали в Западную Белоруссию — там люди продавали своих коней. Пригнали мы оттуда 18 настоящих красавцев. А на другой год даже по килограмму хлеба дали людям.
Потому, видно, когда меня в 1953 году переводили в
«Большевик», колхозники из Браздечина и в райком, и даже в ЦК писали, чтоб меня у них оставили...
Приехал я, значит, в «Большевик». Колхоз закредитован-ный — все хозяйство в кучу сложено. Урожай — 3,8 центнера с гектара, строительства никакого, весь денежный доход составляет только 28 тысяч рублей — и это еще на те, на старые деньги. Попробуй развернись на таком доходе. Тяжело — вся рабочая сила в городе. А та, что в колхозе осталась, тоже на работу не ходит.
— Почему в колхозе не работали? — спрашиваю у женщин.
— А мы в Орше в очереди за хлебом стояли.
Приехал я первый раз в Андреевщину автобусом. Канцелярия маленькая, тесная — едва нашел. Как решето вся — кажется, даже звезды через крышу видны. Потом мы в ней летом намучились. Как только дождь пойдет, не знаем, куда нам и деваться. Столы передвигаем из угла в угол, бумаги переносим, а он барабанит всюду. И крупный-крупный — такой только со стрех капает.
Приехал я утром. Сторож мне коптилочку зажег. В конторе холодно. Коптилочка хлипает — вздохнешь, так желтое крохотное пламя и закачается. Сижу не дышу, жду, пока светло станет. Но того рассвета никак не дождаться — ты же сам знаешь, какое зимнее утро — и длинное и темное. Нелегко тогда свету темень пробивать.
Не дождался я рассвета — пошел на ферму. А на ферме— холоднее, чем на улице. Коровы не встают.
— Как соберутся люди, подымать будем,— объяснили мне доярки.
А Алена Медвецкая — ты же, наверно, знаешь ее, она мать Гриши Медвецкого,— лежит на земле, дует в холодную печь, чтобы сырые дрова разгорелись, и одновременно на руки озябшие дышит.
— Замерзаем вот,— говорит.— Как уж дальше будем жить, наверное, и бог не знает.
Я расспросил у доярок про ферму, а потом и говорю.
— Вот тут, женщины, новый коровник стоять будет. Коровы в нем сами и есть и пить будут.
— Я не доживу,— сомневается Медвецкая.
— Доживешь, Алена Яковлевна, доживешь,— успокаиваю я.
Потом Медвецкий Иван, который был за председателя, передал мне колхоз. Пришел в контору, а сам какой-то злой, на людей глаз не поднимает, не разговаривает ни с кем.
Я гляжу на него, а самого так и подмывает спросить: «Как это ты, Иване, такой колхоз чуть ли не до ручки довел?» Посоветовались мы с правлением, поговорили и оставили его бригадиром.
Собрались как-то мужчины на колхозном дворе, а я и говорю им:
— Вот тут скоро наша пилорама стоять будет. Некоторые усмехаются так хитровато — мол, давай, давай заливай. А Герасим Медвецкий, так тот будто и поверил:
— Вот тогда я уж свою хату обошью досками.
— Это будет тогда, когда в Оршице рак свистнет,— упрямо не верит бывший председатель, нынешний бригадир Медвецкий.
Потом привез я немного погодя и пилораму.
— Ну что, Иван, свистнул рак? — спрашиваю. Молчит мой Иван и не говорит ничего. А Алена Медвецкая, так та все говорила, когда построили такой коровник, про который я ей и рассказывал: «Это же не председатель, а бог его знает кто: откуда он знал, что именно такой коровник будет!»
Хотя, правда, и строилось все это не очень легко. Не из чего было строить, нечего было возить и не на чем. Коней — совсем нет. Я в Минск на базар съездил, чтоб себе выездную кобылу купить. Увидел я одну и отойти никак не могу. Красавица, да и только. Сама такая красноватая, белая лысинка на лбу, голову гордо держит. Дед из Западной привел ее на базар. А народу возле Красавицы — не пробиться. И я подошел. Поговорил с хозяином.
— А ты разве себе ее купить хочешь, а не в колхоз?
— Что ты, дед. Конечно, себе! — сказал я.— И ухаживать за твоей Красавицей буду лучше, чем ты сам.
Поверил дед, разогнал всех покупателей:
— Идите, идите отсюда. Я не буду ее продавать — жалко самому стало.
А потом вывел с базара, чтобы никто не надоедал, и отдал мне в руки повод. А у самого слезы стоят в глазах и не выкатываются никак, сам что-то все глотает и проглотить не может. Уж очень красивая была кобыла.
— Слушай, добрый человек,— просит дед.— Я тебе еще пару сотен рублей спущу, только смотри ты за ней получше, береги ее, жалей, не бей ее,— и показывает заплаканными глазами на свою Красавицу.
Ну и я, правда, ее очень берег. От нее в «Большевике» пошла вся порода коней — красноватые такие, с лысинками. Они и сейчас там работают. А тогда же, после войны, конь был незаменимым тружеником. Без него бы и поле осталось незасеянным. Ни машин, ни тракторов под рукой не было.
Так я на Красавице почти все свое председательство и проездил. Все под седлом. Ах, как она ходила, как ходила! Даже и в «Москвич» не хотелось мне пересаживаться. Я вообще считаю, что председатель, который ездил на коне, был как-то ближе к человеку. Он мог и на картофельное поле заехать, и на льнище. И на дороге его каждый мог остановить, спросить, что хочет, решить любое дело, поговорить. Попробуй сейчас останови машину!
А первый грузовик колхоз получил за капусту. Тогда ведь вообще был в моде натуральный обмен. И все продавалось если не за капусту, так за молоко, за мясо, за яйца.
Договорился я в районе и в области, сдал 200 тонн капусты. Мужчин мало было, так я и говорю женщинам:
— Ничего, бабоньки, проживем без капусты, зато машина у нас грузовая будет.
Поехал я со всеми документами машину получать, а там мне и говорят, что на капусту отменили, теперь дают только на молоко. Что ты будешь делать! Я в Витебск, в облпотреб-союз. Говорю, не выйду из кабинета, домой не поеду, пока машину не дадут.
— Колхозники же мне скажут: обманщик,— объясняю свою настойчивость.— Я же им ни грамма капусты не дал, чтоб на машину хватило. А ее, выходит, нету.
Дали они все-таки мне машину. За капусту. Пригнали мы ее в колхоз, поставили в какую-то землянку — гаража никакого и в помине не было. Неделю моя машина стоит — некому водить, вторую неделю стоит — нет шофера. И вдруг как-то вечером приходит ко мне на квартиру Микита Шкура-тенка, который шофером на автобазе работал. Приходит и сам просится за руль. Я рад-рад, не знаю, что и делать от этой радости, а сам напускаю на себя строгость, чтобы не отпугнуть его. Словом, перешел к нам в колхоз Микита. А позже, когда получили вторую машину, Вася Кавецкий, нынешний заслуженный колхозник, вернулся. Вася до этого в детдоме шоферил.
Ну, когда появилась у нас первая машина да еще и первый шофер, тут мы уже зажили. Гараж начали строить, свинарник — в старом же до этого плавало 28 свиней. Из силикатного завода возили на новой машине половняк, кирпич битый
и так строились. Наперед смотрели, а потому некоторые колхозники и не всегда понимали нас правильно.
Скажем, строил нам Бабицкий по найму гараж. За ним я приказал закрепить кобылу. А Кухаренка Ульяна, живая такая старушка, пришла и отобрала у Бабицкого кобылу Ей, видите ли, картошку надо было окучивать. Да еще, как рассказывал Бабицкий, ругалась:
— На что ему, твоему председателю, сдался этот гараж? На кой черт он его делает! Всего одна машина появилась, а он уже такой гараж строит. Ничего с этой машиной не сделается, если и в землянке постоит,— это же не конь.
И с дисциплиной тогда, сам знаешь, нелегко было. Порой и хитрить приходилось.
Помню, строили мы в Кобыляках конюшню. Лес выписан, а вывезти никак не можем. Тогда я подошел к женщинам, что на улице стояли, и говорю:
— Бабоньки, кто хочет за ягодами съездить?
Вижу, многие не прочь были бы. Тогда я и дальше провожу эту линию: мол, давайте поедем, машину нагрузим, а тогда собирайте себе ягоды сколько влезет. Машина постоит.
И они согласились, особенно Александра Борщевская и Татьяна Борщевская загорелись:
— Поедем, бабы, может, ягод и не наберем, так хоть сами наедимся.
Поехали мы в Рацавский лес. Пока напилили, пока сучья поотрубали, пока погрузили... А тут еще жара такая — дышать нечем. А слепни, оводы. Так и липнут — известно, мы ведь все потные. Как натаскались по бурелому мои женщины бедные, так сели на бревна и уже идти никуда не хотят.
— Спасибо тебе, председателька, за ягоды,— говорят,— не нужны они уже нам. Вези нас скорее домой.
А мне их жалко, но, думаю, ладно, что поделаешь — может, когда-нибудь простят.
Бывало — некоторые и воровали. Я иногда уже думал, что и отучить их не удастся,— так привыкли к этому. А я тогда тоже одну хитрость придумал. Был у меня на примете Костевич, инвалид — одной ноги у него не было. Хороший такой человек. Вот я с ним и договорился. Залезет он на крышу, будто что-то ремонтирует,— а сам все смотрит вокруг. Я ему за это даже трудодни платил.
Один раз увидел Костевич, что от сеялки повезли мешок ржи. Он быстренько сполз по лестнице и ко мне. Я сразу — туда. Снял мешок ржи — его везли самогонщице, чтоб самогонки дала. Я, значит, снял этот мешок, а дело — в суд.
По два года дали ворам. Костик, один из тех, что мешок этот украли, вернулся из тюрьмы и в оршанскую баню работать пошел. Я думал, что с кулаками на меня накинет ся, как увидит, а он наоборот — в баню без очереди пускал когда людей много было.
Не знаю, то ли меня немного боялись, то ли уважали, но как-то слушались. Даже чужие люди, не колхозники, и те стыдились, если что не так.
Как-то вечером еду я из Анибалева на своей Красавице а Кавецкий — не наш, не Вася — из межколхозстроя пьяный с работы идет. Как увидел лысую кобылу, стал, собрался с силами, пряменько прошел мимо меня, даже поздоровался, а когда я проехал — снова раскачиваться начал. Так это ведь не колхозник, он же знал, что я ему ничего сделать не могу — ни наказать, ни поругать даже.
Правда, вначале с людьми трудно было. Орша ведь близко — идут туда мои колхозники, и всё. Заявления несут, чтоб из колхоза отпустил, справки просят. Придет, скажем, такой здоровый как бык детина и просится в город.
— Вот видишь, смешно получается,— говорю.— Ты из колхоза уходишь, а я как раз сюда, в колхоз, приехал Ты думаешь, я не нашел бы места потеплее? Нашел бы Но кому-то надо и хлеб растить. А у тебя же тут и мать старенькая, и отец такой же. Кто за ними присматривать будет?
— Так я ведь и иду в город, чтоб их кормить.
— Вот видишь, ты только сегодняшним днем живешь. Потерпи год-два и посмотришь, как мы разбогатеем, как будем больше получать, чем городские...
И правда, скоро у нас самый богатый в районе трудодень стал. Тогда уже к нам из города люди пошли. Первый комбайнер свой, Иван Казакевич, в «Большевике» появился Пришли и свои строители, Игнат и Федор Медвецкие. До этого они по найму ходили, другим колхозам помогали Топор за пояс, пилою подпояшутся — и пошли. А как уви дели, что и мы неплохо платим, домой вернулись.
Техника своя колхозная появилась. Как это умно сдела ли, что и тракторы и комбайны самим колхозам передали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21