За четверть часа до отъезда Мамонов получил запечатанный конверт. Он с любопытством вскрыл его и нашел там свой миниатюрный портрет, который государыня постоянно носила на груди. В этом портрете оба глаза были выколоты — такой символической местью императрица удовольствовалась по отношению к изменившему ей фавориту.
Новобрачные отправились в Москву. Их дальнейшая судьба не имеет отношения к течению нашего повествования, но она так характерна для нравов того времени, что мы, с позволения читателя, вкратце остановимся на ней.
Если такая холодная натура, как Мамонов, была в состоянии любить кого бы то ни было, то Елизавету Щербатову он действительно любил. Да иначе оно и быть не могло: он был слишком осторожен, слишком сдержан, чтобы без особо уважительных причин потерять голову и решиться на столь неосторожный шаг, как связь с молоденькой княжной. Но и она любила его всем пылом своего нетронутого сердца, и потому их брак, состоявшийся по приказанию государыни, был для них большим счастьем и радостью.
Поселившись в Москве, они зажили спокойной и счастливой жизнью. Человек, еще недавно бывший почти всесильным фаворитом императрицы, посмевший, несмотря на известную всем ревность Екатерины II, искать счастья на стороне и сумевший добиться его, невольно привлекал всеобщее любопытство. Мамоновых наперебой приглашали, осыпали ласками и знаками внимания.
Но молодые супруги избегали очень часто показываться в свете: они так страстно искали возможности быть наедине, что каждая минута, проведенная на людях, казалась им потерянной. Они очень любили тихие вечера, когда уютно сиделось рядышком в большом удобном кресле, хорошо говорилось...
В этих разговорах немалое место отводилось императрице. Мамоновы забывали, что своим счастьем они обязаны только ей, и изливали на нее целые потоки злобы и ненависти. Муж слишком долго должен был лицемерить и притворяться, чтобы питать добрые чувства к императрице, да и его самолюбивое сердце не могло забыть то презрение, с которым она назвала его авантюристом, торговавшим собой из корыстных целей. А жена была 334
слишком женщиной, чтобы не питать невольной злобы к своей предшественнице.
Однажды, когда они сидели, тесно прижавшись друг к другу, Елизавета Михайловна спросила мужа:
— Скажи, Саша, а ты иногда не сожалеешь о том времени, когда был фаворитом государыни?
— Господи, да я даже и думать-то избегаю об этом ужасном времени! Ты — счастливая женщина, потому что, полюбив меня, не была вынуждена обнимать другого. Но ты и представить себе не можешь, какая мука вечно находиться возле женщины, которую не можешь любить!
— А почему ты не мог любить ее?
— Да ты только подумай, Лиза, за что ее любить?
— Ну, как за что! Все-таки она — государыня... Она славится мудростью, величием... Ну, и вообще...
— То-то «вообще», детка ты моя маленькая! Вообще не любят, а за то, за что ты сказала, только можно уважать. Но я ее и уважать не мог. Ее называют мудрой, а какая же тут мудрость, когда она в шестьдесят лет приближает к себе молодого человека и хочет, чтобы он любил ее как женщину! По-твоему, она величественна, а посмотрела бы ты на нее без парика, без фижм и роб- ронды... Это — не женщина, а даже трудно определить с точностью, кто... она высосала у меня всю кровь из жил, весь мозг, всю душу... Нет, не будем говорить об этом! Лучше дай мне обнять тебя, дай мне на твоей груди забыть мое прошлое!
Супруги слились в страстном поцелуе и унеслись в страну молодого счастья и страстной грезы.
Прошло недели три. Однажды ночью, возвратившись с какого-то вечера у знакомых, граф и графиня в безмятежном разговоре поднялись по лестнице на второй этаж, где была их спальня. Ничего не подозревая, они прошли туда, как вдруг откуда-то сзади на них набросилось несколько человек. Двое держали графиню, пока шестеро валили на пол графа и вязали ему руки и ноги.
— Эй, слуги, сюда, на помощь, грабят, убивают! — кричал граф, отбиваясь как бешеный.
— Не надорвите горла, ваше сиятельство! — послышался хорошо знакомый Мамонову голос полицмейстера. — Знаете ли, ничто так не вредит, как бесполезный крик!
— По какому праву полиция производит это насилие? — крикнул Мамонов, стараясь отбиться от двух человек, вязавших ему руки.
— Не по праву, а по указу свыше!— ответил полицмейстер, который еще будучи поручиком в провинциальном пехотном полку заслужил прозвище остряка и с тех пор старался поддерживать свою репутацию во всех случаях, даже самых неподходящих.
— Александр, Александр! — послышался в это время голос графини. — Боже мой, Александр, помоги! Что они со мной делают! Оставьте меня, негодяи! Александр!
Мамонов употреблял нечеловеческие усилия, чтобы увидеть, что делают с женой. Полицмейстер заметил это.
— Эка вы какие неловкие! — обратился он к своим помощникам. — Связали его сиятельство, да и оставили на полу! Ведь его сиятельство этак ничего не увидит! Возьмите-ка, братцы, его сиятельство на руки и посадите вот в это кресло! Вот так! Удобно вам, ваше сиятельство? Какой же вы, ваше сиятельство, гордый, даже не соблаговолите ответить!
Но Мамонов не был в состоянии ответить ни слова на все это издевательство. Его глаза налились кровью и чуть не выкатились из орбит; глухой, звериный хрип вырывался из судорожно вздымавшейся груди и изо рта била пена... Тяжелым сном, неправдоподобным кошмаром показалось ему то, что он увидел: два негодяя срывают платье с графини, обнажая ее спину и грудь, а третий стоит наготове с треххвостым кнутом в руках.
Новым сверхчеловеческим усилием Мамонов попытался встать на ноги. Вены синими узлами вздулись у него на лбу, но, чуть привстав, он вынужден был тяжело рухнуть назад: связанные в двух местах ноги не давали никакой возможности двигаться.
— За что это? За что? — кое-как смог он прохрипеть.
— За излишнюю игривость мыслей вашего сиятельства, сказавшуюся в занимательных рассказах из придворного прошлого! — ответил полицмейстер. — А ну-ка, Иван, наддай, приласкай ее сиятельство!
Кнут со свистом прорезал воздух и опустился на белую спину графини, оставляя кровавую полосу на ее нежной, тонкой коже. Она пронзительно вскрикнула, с силой рванулась из державших ее рук.
— Почему же вы бьете ее, если я провинился? — с бешенством крикнул Мамонов, снова порываясь встать на ноги и чувствуя, что вот-вот у него лопнет мозг под напором то отливавшей, то снова безумным потоком приливавшей крови. — Почему же ее?
— По спине, ваше сиятельство, по спине! — ответил игривый полицмейстер. — Наддай, Иван, наддай! Не жалей сил, потешь их сиятельства!
Все закружилось в голове Мамонова, красный туман застлал глаза. Он был в полуобмороке. Стоны жены, метавшейся во все стороны под ударами свистевшего кнута, доносились до него откуда-то издали... По временам, когда удар ложился особенно болезненно, она вскрикивала громче, и тогда граф словно пробуждался. Глухой, бешеный вой вырывался у него в ответ на стон графини, красная пелена разрывалась на мгновение перед глазами, и он видел, как врезывался кнут в ее тело, как взбрызгивала из рубца кровь, как отлетали в стороны лоскутья окровавленной кожи.
Кнут все свистел, методически, размеренно, отчетливо. Графиня уже не металась, не рвалась... Ее бледная головка бессильно свесилась в сторону, а тело беспомощно висело в руках палачей. Полицмейстер громко считал удары. Дойдя до пятидесяти, он приказал оставить несчастную, и графиня, словно окровавленный мешок, сползла на ковер...
Тогда полицмейстер подошел к Мамонову и сказал:
— Так наказывают за нескромность и обман доверия. Если подобное повторится еще раз, то вы и ее сиятельство будете биты кнутом на площади и с порванными ноздрями сосланы на каторжные работы. А теперь, когда я исполнил свой долг, позвольте мне пожелать вам покойной ночи. Простите, что оторвал вас от супруги, да что поделаешь — служба! Надеюсь, ваше сиятельство, вы не откажетесь при случае подтвердить кому следует, насколько я расторопен и исполнителен? Честь имею свидетельствовать вам свое почтение. Сейчас распоряжусь, чтобы вам прислали слуг; пора уже и за вечерний туалет приниматься...
Когда в спальню вбежали перепуганные насмерть слуги и развязали графа, перед ними был живой мертвец — Мамонова хватил столбняк.
В качестве комментария к этой кажущейся совершенно неправдоподобной сцене (указания о которой тем не менее можно найти даже у самых восторженных историков эпохи Екатерины И) следует сказать, что она явилась следствием доносов шпионов, которыми был окружен Мамонов и от которых он не был в безопасности даже у себя дома, причем именно интимные разговоры графа с женой и привлекали главное внимание императрицы.
Результаты этого возмутительного акта насилия и издевательства были самыми печальными: супруги заболели нервной горячкой и три месяца находились на волосок от смерти. Оправившись, они по совету врачей уехали за границу для окончательного восстановления сил.
Разразилась война с Турцией, и Потемкин был назначен главнокомандующим южной армии. Сначала русские войска потерпели несколько поражений, но со взятия Очакова начались торжества русского оружия и... Потемкина.
Правда, сам светлейший большую часть своего времени проводил в пирах и разврате. В то время как на полях сражений лилась солдатская кровь, он пировал в своей «главной квартире», по приказу переносимой то в Дубоссары, то в Яссы или Бендеры. В Бендерах вокруг его дома был специально разбит роскошный английский парк — на казенный счет, разумеется. При светлейшем состоял известный композитор Сарти, в распоряжении которого были два оркестра музыки. В «главной квартире» ставились балеты, устраивались целые представления, одно пиршество сменяло другое. В ожидании будущих побед светлейшего, Сарти положил на музыку победный гимн «Тебя, Бога, хвалим», причем соединенным оркестрам аккомпанировала батарея из десяти пушек, стрелявшая в такт в указанных местах, а пение «Свят, Свят» сопровождалось скорострельной орудийной пальбой... Что же, пороха было много, а светлейший очень любил выстрелы... когда они не грозили ему лично.
До какой степени Потемкин злоупотреблял залпами, показывает следующий случай.
Однажды в ставку Потемкина прибыл польский авантюрист, именовавший себя графом, с поразительно красивой женой. Нечего и говорить, что светлейший «петух» сейчас же погнался за новенькой «курочкой», но, желая набить себе цену, опытная курочка ловко водила светлейшего за нос. Несколько раз ему удавалось заманить графиню к себе в комнату, но из этого опять-таки ничего не выходило: юркая полька выскальзывала из объятий престарелого селадона.
Не зная, когда именно он добьется своего, но будучи твердо уверен, что это непременно случится, светлейший приказал устроить специальную батарею из двадцати пяти пушек, держать постоянно наготове запальники и дать залп, как только проволока, проведенная из его комнаты к звонку на батарею, придет в движение. Наконец свершилось! Звонок позвонил, и грянул оглушительный залп. Говорят, что муж прекрасной польки, услышав этот залп
и будучи осведомлен о его значении, пожал плечами и цинично сказал:
— Какое громкое «кукареку»!
Потемкин и дальше мог так же спокойно забавляться, не заботясь об исходе кампании: имея таких полководцев, как гениальный Суворов, Репнин, Ушаков, лучше было не вмешиваться. И действительно, победа шла за победой: Кинбурнская коса, Очаков, Бендеры, Фокшаны, Аккерман, Рымник, Измаил — все эти славные имена покрывали неувядающими лаврами русское оружие. На Потемкина сыпалась награда за наградой — официально победителем числился он...
Но если он даже и был победителем здесь, в армии, то в Петербурге он терпел поражение за поражением. В сердце императрицы неблагодарного Мамонова заменил Платон Зубов, и его влияние было так безгранично велико, что Потемкину приходилось петь себе отходную... Правда, в Петербург, куда он в последний раз поехал в феврале 1791 года, ему был оказан самый помпезный прием, но все это была только инерция, только боязнь показаться «неблагодарной в глазах всей Европы»...
Потемкину не по силам было бороться с Зубовым. Он не был способен на кропотливую, упорную борьбу. Потемкин действовал «по-русски» — сплеча, сразу. Когда можно было — он шел и требовал удаления лишнего человека, нельзя было — травил его, подставлял ловушку, но непременно — сразу, одним-двумя ударами, и конец!
А Зубов был способен исподволь, понемножку, настойчиво, упорно плести свои сети, рядом мелких, незаметных ударов расшатывать скалу и подтачивать ее, какой бы величины она ни была.
У Зубова было много оснований ненавидеть светлейшего. Во-первых, ему хотелось царить безраздельно в милости императрицы и быть первым лицом в России; во- вторых, Потемкин где мог мешал его интересам. Однажды, например, императрица объявила при Потемкине, что дарит Зубову имение в Могилевской губернии, заселенное одиннадцатью тысячами душ крестьян (по тому времени подарок грандиозной ценности), но удивленный взгляд светлейшего напомнил императрице, что это имение уже подарено ею Потемкину. Тогда государыня обратилась к последнему с просьбой продать ей это имение. Не желая, чтобы оно доставалось ненавистному Зубову, Потемкин заявил, будто уже подарил это имение камер-юнкеру Голынскому, молодому человеку, на которого случайно упал его взор во время этого разговора. Императрица смутилась, поняв ложь Потемкина, и больше не возобновляла этого разговора. Действительно, Потемкин поспешил совершить дарственную на имя Голынского. Очень небогатый молодой человек был в страшном восторге — он сразу стал богачом. Но Зубов не мог простить это Потемкину всю жизнь.
Однако новый фаворит открыто не выражал своей ненависти. Он тонкими подковырками выводил Потемкина из себя, вызывал его на грубость в присутствии императрицы, а потом удивленно пожимал плечами и скромно отходил в сторону, как бы желая показать, насколько он уважает лета и чин светлейшего — даже не обижается!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44