Но они все-таки ухитряются беседовать.
...Как я и предсказывал, из всего этого ровно ничего не вышло. Сегодня граф Фалькенштейн, как именуется здесь Иосиф II, торжественно прощался. Бодену он при всех очень трогательно поцеловал в лоб — верный признак, что между ними ничего не вышло и не выйдет. Правда, еще время не потеряно: ведь граф Фалькенштейн направляется отсюда через Москву в Петербург и пробудет короткое время в Царском. Но верьте моей
опытности, ваше высочество: раз мужчина целует женщину при всех, да еще в лоб, — из этого ровно ничего не выйдет. Впрочем, как говорят, теперь это не важно: то, что не удалось фрейлине, удалось ее государыне, хотя и не так, как это предполагалось в отношении первой. Императрица положительно очаровала Иосифа и предложила ему выгодную комбинацию. Какую именно — твердо не знаю, но слышал, что дело идет об отчуждении каких-то двух провинций, а если Пруссия вступится, то на подмогу двинутся русские. Итак, скоро буду иметь честь лично приветствовать Вас, ваше высочество, и справиться, какой новый фокус выкинула в мое отсутствие несравненная Лелия Готье».
Прочитав это письмо, великий князь невольно улыбнулся: на этот раз фокус выкинула не Лелия, а он сам.
Несмотря на то, что Лелия жила теперь в глуши — по распоряжению императрицы великий князь переселился на житье в Гатчину, и Лелия поместилась неподалеку от дворца, — она тратила втрое больше, чем было обусловлено контрактом. При этом она доводила великого князя до исступления своими вечными капризами и требованиями.
Сознавая свою власть хорошенькой и развращенной женщины, девица Готье перетягивала струны — она обращалась с наследником так, как не позволил бы обращаться с собой ни один из его лакеев. Но великий князь сносил все довольно покорно — до поры до времени, разумеется!
Однажды, когда он пришел к ней по обыкновению, Лелия встретила его слезами и упреками. Что она за несчастная женщина! Ей показывали прелестное колье, стоящее всего только каких-нибудь сорок тысяч рублей, а она не в состоянии купить его, так как вечно сидит без денег! Стыдно сказать, что ее любит сам русский наследник! Да какой-нибудь парижский булочник не стал бы держать свою подругу в подобной нищете!
— Хороша нищета! — рассмеялся великий князь. — Милая моя, ты забыла, что вместо оговоренных пяти тысяч берешь до пятнадцати деньгами, да еще на десятки тысяч выпрашиваешь подарков!
— Вы вздумали попрекать меня? — рассердилась Лелия. — Стыдитесь! Я отдала вам свою красоту и молодость. ..
— Прибавь еще: невинность и честь! — поддразнил ее Павел Петрович, бывший в очень хорошем расположении духа.
— Вы, кажется, собираетесь издеваться надо мной? — топнув ногой, крикнула разгневанная Лелия. — Ну-с, получу я колье или нет!
— Конечно нет. Разве можно так транжирить?
— Ну, тогда убирайтесь вон! Мне нездоровится!
— Хорошо, уйду. Но сначала ты должна поцеловать меня!
— Сначала сделайте, что вас просят, а потом будут и поцелуи!
— Э, так ты отказываешься меня поцеловать? Ну, стой, саранча, это тебе будет стоить пятьдесят тысяч рублей. В контракте ясно сказано, что ты обещаешься любить меня, что в случае нарушения договора провинившаяся сторона уплачивает неустойку! Ты нарушаешь контракт — подавай неустойку!
— А, контракт! А, контракт! — задыхаясь от бешенства, прохрипела Лелия, подбегая к письменному столу и доставая из бювара контракт.— Вот тебе твой контракт!—крикнула она, прибавив ругательство, после чего, разорвав бумагу пополам, швырнула обе половинки в лицо великому князю.
Он побледнел и посмотрел на Лелию таким взглядом, от которого в ней все похолодело, поднял с пола разорванный контракт, положил его в карман и ушел.
Больше Лелия не видела его. Она пыталась возобновить прерванные отношения, но Павел Петрович методично возвращал ей все ее письма нераспечатанными. 310
Наконец ей дали понять, что гораздо лучше уехать добровольно, чем под эскортом полиции. Лелия Готье поняла и уехала со своей наемной «мамашей» искать новых приключений.
Вернувшись после поездки в Могилев, Потемкин весь отдался задуманной им цели погубить Бодену и Ланского. Однако и тот и другая вели себя слишком безукоризненно, чтобы светлейшему интригану можно было найти хоть зацепочку.
Совершенно случайно ему удалось узнать от Панина про кратковременный роман, бывший в Ораниенбауме между Боденой и Ланским. Это и дало ему идею погубить обоих вместе одним ударом.
Он знал, до каких пределов стала ревнивой в последнее время императрица. Годы, заботы и бурная жизнь начинали кидать тень на ее светлый ум, и все чаще случалось, что она, не проверив пустого, необоснованного подозрения, всей тяжестью своего гнева обрушивалась на подозреваемого. И важно было заронить искру — пожар не заставлял себя ждать.
Однажды утром, подойдя к своему рабочему столу, Екатерина II увидела положенную там кем-то на видном месте записку: «А цыганке-то все-таки удалось!»
Уже давно в душе государыни таились ревнивые подозрения, что Ланской и Бодена обманывают ее. Она гнала прочь от себя эти подозрения, но помимо ее воли они продолжали гнездиться где-то в глубине души. И эти несколько слов настолько отвечали тайным мыслям императрицы, что они показались ей проверенным, установленным, доказанным, бесспорным фактом. Она велела сейчас же позвать Бодену и показала ей записку, требуя, чтобы та объяснила, что это значит.
— Ваше величество, — спокойно ответила Бодена, эта записка составлена так неясно, а моя совесть так чиста, что я ничего не могу понять!
— Ты лжешь, подлая распутница, лжешь! — крикнула Екатерина Алексеевна.
Бодена побледнела от обиды.
— Вот видишь, вот видишь, ты побледнела! Знает кошка, чье мясо съела!
— Ваше величество, я побледнела от боли и обиды!
— Лжешь! Ты побледнела от страха, что я разузнала о твоих шашнях с Ланским! Ты любишь его, ты устраиваешь свидания с ним!
— Где же именно, ваше величество?
— Почем я знаю? Везде, где можно!
— Клянусь Богом и своим спасением души, что после Ораниенбаума я не сказала ни единого слова с графом Ланским иначе, как при свидетелях или по вашему приказанию. Ни разу ни словом, ни взглядом, ни намеком граф не вспоминал той минуты безумия, о которой ведомо вам, ваше величество. Да разве могла бы я забыть вашу ласку, разве могла бы так отблагодарить за все сделанное для меня? Прежде — о, не ручаюсь! — я не имела счастья близко узнать вас, ваше величество, и несправедливо питала дурные чувства. Тогда, быть может, я с радостью употребила бы все чары кокетства, чтобы причинить боль вам. Но и то это было возможно для меня до момента душевного перерождения. А теперь... после всей материнской ласки, заботливости, милости вашего величества! Да если бы я даже была способна любить Ланского, я лучше задушила бы себя, чем отдалась бы такой преступной страсти! Ах, ваше величество! Ведь так понятно, почему написали эту записку. Положению графа завидуют, его хотят устранить — вот и придумали эту клевету... Но если бы вы, ваше величество, знали, как мало внимания обращаем мы друг на друга! Он весь полон обоготворением своей государыни, а моя душа умерла для радости и любви...
— Маша, — сказала императрица, — я чувствую,
что ты не лжешь. Прости мне мою горячность, но дай Бог тебе никогда не дожить до того момента, когда женщина любит особенно мучительно-пламенно, безрассудно- горячо и в то же время сознает^ что ее время ушло, что на ее счастье стоит только дунуть, и оно разлетится, как лепестки увядшего цветка. Вечные сомнения отнимают у меня покой и сон... Я так люблю Александра!..
— Ваше величество, вы без основания беспокоите себя. Я готова поручиться головой, что граф Ланской никогда не нарушит верности вам!..
— Обними меня, моя милая, дай мне поцеловать тебя! Ты уж прости меня, но я сама не своя... Хорошая ты моя!.. Но еще один вопрос: ты знаешь, что великий князь прогнал свою танцовщицу; не делал он после этого попыток возобновить с тобой прежние отношения?
— Нет, ваше величество, он даже не замечает меня!
— Выбрось его из сердца! Ты видишь — он не способен любить!
— Увы, ваше величество, мне приходится так часто встречаться с его высочеством...
— Успокойся, милочка! Через несколько дней великий князь отправляется с женой путешествовать за границу... Он пробудет там довольно долго... Так лучше для нас обоих, потому что с каждым днем мы перевариваем друг друга все хуже и хуже. И для тебя это будет лучше: ты отдохнешь, забудешь его, и твое сердце откроется для новой любви, для нового счастья!
— Как была бы я счастлива, если бы мне удалось забыть его! Но иного счастья мне не видать — мое сердце умерло... навсегда...
Вскоре случились три события, в равной мере взбесившие Потемкина. Граф Ланской был возведен государыней в княжеское достоинство, а Бодена получила миниатюрный портрет императрицы, осыпанный бриллиантами, для ношения на груди. И то и другое доказывало, что план светлейшего окончательно не удался — а ведь тем не менее не одну записочку прикалывали по его приказанию то к туалету, то к письменному столу, то к подушке императрицы.
Третья неприятность — следствие первых двух — должна была, казалось, окончательно поколебать его положение. Однажды императрица при всем дворе обратилась к Потемкину со следующими словами, сопровождаемыми самой милостивой улыбкой:
— Князь Григорий Александрович, ты непрестанно доказываешь, насколько тебе близки мои интересы и как ты неустанно заботишься обо мне. Давно я ничем тебя не награждала — ты уж прости, стареть начинаю, память слабеет. Но сегодня мне не спалось, задумалась я о разных делах и вспомнила свое упущение. Вот, князь, — сказала она, взяв из рук Ланского продолговатый янтарный ящик и подавая его Потемкину, — возьми! Это знак моей тебе признательности! Да не открывай при всех- то, — улыбнулась она, — а то позавидует еще кто-нибудь, а у меня таких драгоценностей больше и нет вовсе! Ну, ступай к себе, князь; вижу, что не терпится посмотреть; ступай, голубчик!
Восхищенный новым доказательством высочайшей милости, Потемкин помчался к себе. В кабинете он осторожно открыл янтарный ящик... и нашел там все записки, которые по его приказанию подбрасывались императрице!
Конечно, ящик был немедленно разбит вдребезги об пол, а записки полетели в печку. Но этого было мало; надо было как-нибудь спасать себя — его положение трещало по всем швам.
И светлейшему пришлось испытать на себе справедливость поговорки: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Налетела беда, перед которой все побледнело, но беда заставила его потерять голову, наделать глупостей, и эти глупости... спасли его.
Впрочем, одно из писем, которое мы сейчас предложим вниманию читателя, разъяснит все это лучше.
Отправляясь за границу, великий князь опять обратился к своему другу Бибикову с просьбой писать ему подробно обо всем, что делается при Дворе. Письма должны были быть адресованы на имя князя Куракина, камер-юнкера двора его высочества. Кроме того — во избежание всяких случайностей — для главных героев и героинь двора были придуманы сатирические псевдонимы, над разгадыванием которых не приходилось особенно ломать головы. Так, Екатерина называлась «Мессалиной», Ланской — «Антиноем», Потемкин — «Одноглазым Купидоном» и так далее.
Для великого князя было сущим наслаждением и отрадой получать эти письма. Бибиков в совершенстве владел французским языком, и его послания казались блестящими памфлетами — легкими, злыми и остроумными, не говоря уже о том, что они отлично отражали все события петербургского двора.
И вдруг письма прекратились. Великий князь, не зная, что подумать, осторожно навел справки и узнал, что последнее письмо Бибикова перехвачено русской полицией и сам Бибиков выслан в строжайшее заключение под надзор куда-то близ Астрахани.
Это перехваченное письмо действительно было написано более чем смело. Оно гласило:
«Дорогой князь и друг! Сегодня смогу сообщить Вам много нового, что немало поразит Вас. Но ведь недаром иностранцы называют Россию «страной неограниченных возможностей», воистину, мы живем в век чудес!
Наша Мессалина Великая, все более и более не чающая души в своем юном Антиное, изобрела недавно такой проект, который только крайняя почтительность мешает мне назвать сумасшедшим. Именно: она твердо решила обвенчаться с Антиноем!
Хотя этот проект держали под величайшим секретом, но отставной Купидон каким-то чудом пронюхал о нем. Уж не знаю, право, не выделяет ли наша петербургская почва каких-нибудь вредных паров, от которых все сходят с ума, но Купидон бросился к Мессалине, в бешенстве накинулся на нее с упреками и оскорблениями, топал ногами, грозил кулаками и осыпал не особенно галантными словечками, от которых сильно припахивало не то конюшней, не то казармой... Мессалине не осталось ничего иного, /са/с упасть в обморок. Купидон оставил ее лежать на полу и ушел, /сак будто ничего не случилось.
Вот что называется положением! Как быть? Оставить так — невозможно! Наказать — но чел*? 2?едь с такими господами, как наш Купидон, приходится считаться.
Так или иначе> но, очнувшись из мнимого обморока, Мессалина заперлась с Цингарой, одной из самых непримиримых ненавистниц Одноглазого, и проговорила с нею целых три часа. О чем? Этого никто знать не может, но камеристка Цингары, имеющая постоянный доход от передачи мне разных важных сведений, предполагает, что они говорили мало хорошего, ибо после этого таинственного разговора с Мессалиной Цингара два раза украдкой виделась с одним из наших знаменитейших врачей, доктором Хиосциамусом .
Через два дня Купидон заболел. Его домашний врач нашел все признаки отравления мышьяком, причем, якобы, доза была настолько велика, что Одноглазого спасла только быстрая помощь. Выздоровев, Купидон озверел. Он мечет громы и молнии, грозит европейским скандалом, процессом, разоблачениями и терроризирует Мессалину настолько, что она запирается от него, боится выходить и выезжать и не решается что-либо предпринять против него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44