Дуэлянты уже собирались ринуться друг на друга с обнаженными шпагами, когда вдали послышались веселый звук рожка и громыхание быстро мчавшейся кареты. Последняя подъехала к лужайке, остановилась, и из нее вышли две женщины. Это были императрица и Протасова.
— Доброго утра, господа, — приветливо обратилась к ним Екатерина Алексеевна. — Я рада, что успела приехать, чтобы сообщить каждому из вас по приятной новости. Майор Корсаков, от которого исходил вызов на дуэль, сегодня же оставит Петербург и направится в Вену, чтобы от моего имени пригласить на гастроли в Петербург балерину Анну Бальдоф, подругу князя Кауница. Поручик Зорич, которого я произвожу за храбрость, проявленную в Крыму, в полковники, сегодня же направится в Стокгольм и передаст нашему резиденту Маркову депешу, содержание которой настолько важно, что я могу доверить ее только такому испытанной верности человеку, как полковник Зорич. А теперь прошу вас, господа, сопровождать меня в Петербург. Майор Корсаков, дайте руку вашей государыне!
Корсаков повел к карете государыню, Зорич — Протасову, и все четверо понеслись обратно к Петербургу.
Императрица была в особенно хорошем расположении духа и всю дорогу шутила и смеялась. Она приложила все старания, чтобы примирить обоих противников, и это удалось ей в такой степени, что они искренне пожали друг другу руки и поклялись в вечной дружбе.
По приезде в Петербург недавние враги завтракали у императрицы, а под вечер каждый из них отправился в назначенный путь: Корсаков — в Вену, Зорич — в Стокгольм.
— Теперь я отделалась от них обоих! — с облегчением сказала императрица, доставая из ящика портрет молодого .человека, преподнесенный ей накануне Потемкиным, и с чувством живейшего интереса рассматривая его.
Пока Державин мчится в Петербург, надеясь найти там милостивую поддержку и помощь к разысканию пропавшей Марии, посмотрим, что же на самом деле случилось с нею?
Услышав знакомые звуки цыганской музыки, Мария вдруг вся затряслась и жадно потянула расширившимися ноздрями воздух. Чем-то бесконечно милым, безвозвратно утерянным, родным повеяло на нее от того времени, когда она была дикой, необузданной, свободной Боде- ной, кочевавшей в приволье степей со ставшим ей родным табором. Потом пришел ужас растления, гнет рабства, позор насильственных ласк. Но это было потом... А в пору ранней весны своей жизни она, право же, была счастливее, чем теперь...
И ее потянуло туда, поближе к цыганам. Ей захотелось посмотреть на милые смуглые лица, перекинуться парой слов на цыганском языке, расспросить об их жизни... И, накинув шаль, Мария побежала к цыганам.
Они были совсем близко, тут же, за углом. В середине небольшой площади стояли два крытых фургона, подле которых расположились около десяти цыган и цыганок. Довольно большая толпа зрителей тесным кольцом обступила разостланный прямо на мостовой большой ковер, на котором молоденькая красавица-цыганка носилась в дикой, вакхической пляске. Ее черные волосы змеями развевались по воздуху, молодая, крепкая 206
грудь порывисто дышала, а глаза метали черные молнии страсти. Она била в бубен, изгибалась, то ползла почти у самой земли, то взметалась ввысь, словно паря по воздуху. Цыгане подпевали и ударяли в такт ее танцу в ладоши.
Мария протолкалась сквозь толпу зрителей и крикнула плясавшей по-цыгански:
— Молодец, девка, отлично пляшешь!
Сейчас же ее окружили цыгане, которые принялись расспрашивать, откуда она знает цыганский язык. Мария рассказала, что она провела несколько лет в цыганском таборе, и сама стала задавать им вопросы: откуда они, не знают ли они ее милых молдавских степей, не встречали ли старика Юсупа, старшого ее табора. Разговаривая, цыгане потихоньку оттеснили ее к одному из фургонов.
Цыганка перестала плясать, два рослых цыгана принялись свертывать ковер. Вместо плясуньи в круг вошла пышная цыганка с цветами, вплетенными в темные волосы, и красивый чернобровый цыган со струнным инструментом, напоминавшим современную гитару. Он лихо притопнул ногой, повел плечами и мягко провел рукой по струнам, а под его аккомпанемент цыганка запела бархатным грудным голосом пламенную цыганскую песню «Камамо тут» — «Люблю тебя».
В тот самый момент, когда цыган взял первый аккорд и внимание зрителей было всецело обращено на певицу, Мария вдруг почувствовала, что кто-то берет ее сзади за плечи. Она хотела обернуться, но на нее сейчас же накинули большую, плотную черную шаль, пропитанную какой-то едкой, одуряющей жидкостью, сладкий аромат которой заставил коченеть мускулы и парализовал волю. Словно сквозь сон, Мария чувствовала, что ее валят на землю и катят по ней.
«В ковер закатывают!» — пронеслось у нее в голове, и затем она потеряла сознание.
Очнулась она среди полного мрака от толчков. Она лежала на чем-то мягком, руки были связаны. Мало-помалу мозг прояснялся, и Мария смогла дать себе отчет в происходящем. Она поняла, что едет в цыганском фургоне, что, судя по толчкам, они выехали из города и направились по плохому лесному проселку. Но куда везут ее? Кому понадобилось овладеть ее свободой?
«Потемкин!» — молнией пронеслось в ее мозгу, и от отчаяния и ужаса она снова лишилась сознания.
Когда она вторично очнулась, был уже поздний вечер. Она лежала на куче каких-то лохмотьев в углу грязной, темной избы. В другом углу, где стоял тусклый каретный фонарь, копошилось несколько мужских фигур.
Мария попробовала руки — они были развязаны.
— Где я? — простонала она, с ужасом вскакивая со своего ложа.
На ее крик из угла, от группы сидевших там мужчин, отделилась какая-то фигура. Мария посмотрела на нее при свете уже не заслоненного фонаря и обмерла от ужаса: перед ней был тот самый Свищ, который уже раз поймал ее под видом пажа Осипа и отвел к великому князю.
«Неужели Павел Петрович пустился на такие штуки?» — подумала Мария, чувствуя, что от бешенства вся кровь приливает в голову.
— А, очнулась, красавица! — насмешливо заговорил Свищ, подходя к ней. — Ну, вот что, ангел мой: ты уже знаешь меня, а потому мы, надеюсь, поймем друг друга с двух слов. По приказанию высокой особы ты арестована мной и должна молча и безропотно исполнять все мои требования. За малейшее ослушание — вот! — и он махнул нагайкой, которую держал в правой руке.
— Берегись, холоп! — с гневом крикнула Мария. — Великий князь жестоко покарает тебя за малейшее оскорбление, нанесенное мне!
— Фью-ю! — презрительно свистнул Свищ. — Плевать я хотел на твою угрозу! Я, ангел мой, действую по особому приказанию, против которого твой Павел 208
Петрович ровно ничего не может поделать! Да он никогда и не узнает, что с тобой сталось! Поэтому будь благоразумна и склонись перед силой и необходимостью!
«Значит, это Потемкин!» — подумала Мария и вслух спросила:
— Что же ты хочешь со мной сделать и чего от меня требуют?
— От тебя требуют только послушания, милочка. Кроме того, рекомендуется не спрашивать, куда тебя везут. Все равно в ответ я буду молчать, а когда мне надоест отмалчиваться — за меня будет говорить нагайка. Поданы лошади? — спросил Свищ у рослого мужика самого разбойничьего вида, входившего в этот момент в избу.
— Поданы! — прохрипел тот.
— В таком случае иди за мной! — сказал Свищ, выходя из избы.
Мария молча последовала за ним. Выйдя на крылечко, она быстрым взглядом окинула окрестности. Со всех сторон был глухой лес. Судя по бледно загоравшимся звездочкам, должно было быть часов девять вечера.
— Пожалуйте! — сказал Свищ, указывая на стоявшую у крыльца карету, окна которой были закрыты изнутри шторками. — Вот ваше помещение, красавица!
Мария вошла в карету, Свищ последовал за ней. Затем, крикнув кучеру «пошел!», он захлопнул дверцу, и они тронулись в путь.
Они неслись самым быстрым карьером часа два-три. Сначала карету сильно кидало о корни, затем она покатилась ровнее и мягче — очевидно, выехали на шоссе.
Во все это время они не обменялись ни словом. Только когда карета стала замедлять свой быстрый бег и они въехали под какой-то навес, о чем можно было догадаться по глухому отзвуку лошадиных копыт, Свищ обратился к Марии со словами:
— Хочешь есть?
— Нет, — коротко отрезала Мария.
— Как хочешь, но советую не капризничать. Дело в том, что мы будем ехать так довольно долго — дня четыре, останавливаться только для перепряжки лошадей, причем я не выпущу тебя из кареты. Теперь нам предстоит перегон часов на пять — до утра ничего нигде не получишь. Так принести поесть, что ли?
— Нет! — по-прежнему отрезала пленница.
— Ну, как хочешь, ломайся себе, пожалуйста, на здоровье — никто не заплачет! — И, хлопнув дверцей, Свищ вылез из кареты, причем Мария услышала, как снаружи щелкнул замок.
Прошло минут пятнадцать, было слышно, как сменяли лошадей. Наконец снова послышался щелчок замка, и в карету влез Свищ. От него сильно разило сивухой.
Снова тронулись в путь. Все чаще и чаще Мария ловила на себе взгляд Свища. Выражения его лица она не видела — только белки сверкали в темноте, но женским инстинктом Мария понимала, что ее пышная красота сильно затронула чувственную сторону натуры Свища и что последний просто не знает, как бы ему половчее приступить к делу: красота не только возбуждает желания мужчин, но и импонирует им, вызывает на первых порах их уважение.
И от мысли, что она могла привлечь внимание этого гнусного человеческого отребья, Мария почувствовала тошноту. Словно кошка, загнанная в угол разыгравшейся собакой, Мария подобралась, насторожилась, готовая к отпору, готовая кусаться, царапаться, выть по-звериному. В ней проснулась прежняя озлобленная Бодена — не было и следа кроткой, застенчивой Марии...
Становилось душно и все более противно. Воздух в карете наполнился удушливым запахом водочного перегара. Бодена закрыла глаза и откинулась в угол, делая вид, будто спит.
Прошло минут десять, во время которых слышалось только пьяное сопение Свища. Вдруг он запел песенку, каждое слово которой задевало женское достоинство и стыд Бодены. Это было откровенное до цинизма воспевание физиологической подоплеки любви, откровенное смакование грубых животных процессов.
Бодена стиснула зубы, чтобы не выдать обуревавшего ее бешенства, и продолжала притворяться спящей.
Тогда Свищ перешел к открытому наступлению. Сначала он положил руку на колено девушки — Бодена не шевелилась. Он погладил колено — тот же результат. Но вместо того, чтобы, как думала Бодена, оставить ее в покое, Свищ обнаглел и повел себя так бесстыдно, что несчастная в бешенстве нанесла ему удар кулаком по лицу, от которого негодяй опрокинулся навзничь и сильно хлопнулся затылком о стенку кареты.
— Ах вот ты как, ведьма! — прошипел оглушенный ударом Свищ. — Ну, погоди, я тебя научу тонкому обращению. У тебя что-то уж очень много силы — надо тебе попоститься, авось тогда станешь сговорчивее!
Бодена ответила только молчанием.
Это еще больше взбесило негодяя, и он пустился на всевозможные средства, чтобы вселить в нее как можно больше ужаса. Он то принимался размахивать нагайкой, то пугал всякими пытками и мучениями. Но Бодена продолжала молчать.
В первые минуты это до такой степени бесило Свища, что, если бы смел, он бы изувечил ее. Но так как было строго приказано доставить ее в целости, дальше угроз он пойти не решался. Мало-помалу стойкость Бодены стала внушать ему даже нечто вроде уважения, и он перешел на другой тон.
— Просто не понимаю, — масляным голосом заговорил он, — умный ты, кажется, человек, а делаешь себе же во вред. Велика важность, если мне от дорожной скуки захотелось пошалить с тобой! Убудет тебя, что ли? Была бы ты со мной поласковее, ан, глядишь, и я чем-нибудь да пригодился бы! А так — ну что у нас с тобой будет! Ведь я только жалея тебя нагайки в ход не пускаю! Захочу — так такие мучения придумаю; что света не взвидишь. А я до сих пор тебя и пальцем не тронул. Казалось бы, за ласку лаской ответить надо, а ты либо молчишь, как пень, либо дерешься, словно баба-яга. Нехорошо, красоточка, нехорошо! Ну, так как же у нас с тобой будет, а?
Но Бодена упорно молчала.
— Ничего, заговоришь!— взбесился наконец Свищ.— Голод не тетка, матушка! Запросишь еще пить-есть. Только тогда это будет тебе дороже стоить: все сделаешь, что я захочу!
И он даже зажмурился от восторга при мысли о том блаженном часе, когда Бодена сама пойдет навстречу его желаниям.
Шло время. Уже начинало светать, когда они подъехали к месту новой смены лошадей. Сквозь шторы пробивался бледный свет раннего утра. Опять Свищ вышел из кареты, заперев за собой дверцу, но Бодене он на этот раз ничего не предложил. У нее пересохло горло, хотелось пить, но она молчала.
Снова послышалась возня около лошадей; вернулся Свищ, от которого еще сильнее запахло сивухой, и опять они понеслись дальше.
Так прошел весь день. Свищ на каждой остановке выходил подкрепляться, не предлагая Бодене закусить или попить. Она отлично видела это, понимала его тактику; горло щемила невыносимая сухость, все существо молило хоть о капле воды, но она крепилась и молчала.
Вечером этого дня Свищ придумал новую пытку. На остановке он вышел, затем вернулся к карете и приказал Бодене следовать за собой. Шатаясь от усталости и слабости, она прошла за ним в отдельную комнату постоялого двора, где был приготовлен горячий ужин; негодяй решил, что Бодена крепится так только потому, что ее не раздражает запах кушаний.
«Пусть-ка понюхает!— думал он.— Тогда не то запоет».
На столе дымилась плошка горячих, жирных щей,
большой кусок солонины, обложенный аппетитными картофелинами, испускал самые приятные для проголодавшегося человека ароматы; кувшины с хлебным квасом и черной, сладкой брагой дразнили жажду... Свищ посадил Б оде ну так, чтобы она смогла видеть, как он пьет и ест, налил себе полный стакан кваса, посмотрел на свет, как пузырилась золотисто-желтая влага, и выпил, аппетитно причмокивая языком в знак одобрения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44