— Боже мой, иметь такого жестокого сына...
— А, так значит, его высочество изволил побывать здесь? Ну, конечно, что хорошего могло произойти... Конечно, обычная грубость, обычная злобная язвительность. ..
— Он так ужасен!.. Он осмелился упрекать меня в легкомысленном поведении, он грозил мне, злобствовал... Я даже растерялась — таким он никогда не был до сих пор! А главное — я совсем сбита с толку. У него в голо-
се были такие нотки, которые невольно заставляли меня подумать: «А вдруг я введена в заблуждение, вдруг я действительно совершила большую несправедливость? Может быть, все дело обстоит далеко не так, как представил мне его Потемкин... Надо самой убедиться... Как знать?»
— Но что такое, солнышко мое ясное?
— Я тебе все расскажу. Прикажи приготовить лошадей и оденься, чтобы ехать со мной. По дороге я поделюсь с тобой своими сомнениями и планами. Так ступай же, милый, распорядись!
В первое время своего заключения в подземной камере, куда не проникал ни один луч солнца, Бодена все еще надеялась на освобождение. Каждый день под вечер ее навещал комендант, чтобы лично удостовериться, не сбежала ли она, хотя самая мысль об этом казалась смешной. И каждый раз, заслышав, как скрипят отодвигаемые тяжелые засовы, она вздрагивала от радостной надежды, что это пришли за ней, пришли освободить ее.
Но — увы! — надежда оказывалась тщетной. В сопровождении мрачного, молчаливого надзирателя, державшего большой фонарь, показывался рыжий комендант, который впивался взором маленьких, опухших от беспробудного пьянства глаз в узницу, грубым голосом задавал ряд вопросов, на которые Бодена большей частью даже не отвечала, и уходил обратно.
Снова скрипели тяжелые засовы, и еще ужаснее казался мрак после блеснувшего на мгновение света.
Уже двадцать раз приходил комендант, и Бодена поняла, что прошло двадцать суток с того дня, когда ее заточили сюда. Наконец он пришел один и обратился к ней со следующими словами:
— Имею поручение от светлейшего князя Потемкина.
Светлейший приказал довести до твоего сведения, что всем заинтересованным в твоей судьбе лицам официально сообщено о твоей смерти. Никто не знает, где ты, и никто не может ничего предпринять для твоего освобождения. Тебе грозит вечное заключение в этой камере. Твоя судьба в руках светлейшего. Хочешь выйти на свободу? Тогда согласись отдаться на милость его светлости, согласись вернуться к прежнему!
— Никогда! — крикнула вне себя Бодена. — Так и скажи этому подлецу: никогда! Лучше лютая смерть, лучше всяческая пытка!
Комендант внимательнее, чем всегда, посмотрел на узницу, и в его мутных глазах блеснул какой-то огонек. Но он ничего не сказал, только фонарь задрожал в его руке.
Он повернулся и молча вышел из камеры.
И снова потекли ужасные ночи, вечные, бессмысленные... По временам Бодене казалось, что она сходит с ума: с отчаяния она готова была биться головой о стену, убить себя, лишь бы положить конец этим невыносимым страданиям...
Днем еще было сносно. Утром в маленькой нише над дверью ее камеры зажигали фонарь, и его бледные лучи позволяли хоть кое-как различать убогую койку, деревянный табурет и зловонную «парашу», составлявшие обстановку ее камеры. Но вечером фонарь тушили, и тогда воцарялась зловещая тьма, наполненная жуткими шорохами. ..
С потолка медленно и монотонно капала вода, где-то вдали слышались металлический звон кандалов и подавленные, еле различимые стоны, крысы поднимали писк и возню, и сколько раз ночью Бодена в ужасе вскакивала с постели, чувствуя, как по ее телу пробегала большая, липкая крыса. К крысам она никак не могла привыкнуть; вот мокрицы — другое дело: они пугали ее только в самом начале, а потом она как-то свыклась с ними. Положим, ей ничего не оставалось иного, как свыкнуться: серыми гроздьями покрывали мокрицы стены, койку, платье; ползали по рукам, ногам, лицу, плавали в кружке с водой... Это было ужасно, но что же не было ужасным в этом мрачном, дьявольском подвале?
Чтобы как-нибудь наполнить свое время и отогнать злой дух безумия, Бодена пробовала петь. Но ее голос отдавался мрачными перекатами под этими сводами, да и сами песни слишком ярко напоминали ей прекрасные часы, когда она просиживала около брата или любимого великого князя, напевая им эти мотивы. Пение еще сильнее бередило ее сердце...
Вскоре возбуждение Бодены сменилось мрачным, беспросветным отупением. По нескольку суток она не вставала с койки или просиживала без дум, без воспоминаний, без надежд, бессильно свесив руки. И в этом окаменении она даже не замечала, что комендант все дольше и дольше смотрел на нее во время своих ежедневных посещений, что в его глазах диким огнем разгоралась страсть.
Действительно, этот сухой, бесстрастный человек, выросший в казарме и привыкший с юных лет трепетать перед сильными мира сего, был несказанно удивлен, когда услышал из уст своей узницы решительный отпор желаниям Потемкина. Как! Да ведь Потемкин — все в России, он больше, чем царь, и какая-то девчонка осмеливается презирать его волю? Да что же это за существо, которого не может согнуть даже ужас такого заключения?
Комендант стал внимательнее приглядываться к Бодене и только тут увидел, что она поразительно, дьявольски хороша. До сих пор женщины не играли никакой роли в его жизни, ему некогда было заниматься любовью, да он и считал, что любовь — выдумка праздных людей. А тут сам почувствовал, что любовь вовсе уж не такая чепуха, как полагал ранее.
Каждый вечер, покончив со своими обязанностями, комендант уходил к себе, запирался и напивался, словно простой солдат. Он любил эти хмельные вечера — ведь его жизнь была так пуста, уныла, а пьяная мысль уносилась на крыльях фантазии в самые дерзкие, самые радужные перспективы.
То ему рисовалось, что императрица обратила внимание на его выдающиеся способности и поставила во главе всей армии. И вот он ведет войска в бой, восседает на белом как снег коне и, помахивая обнаженной саблей, говорит:
— Помните, негодяи: если вы не возьмете мне этой крепости, я собственноручно перевешаю вас всех на первой попавшейся осине.
— Рады стараться, ваше высокопревосходительство! — дружно отвечают ему солдаты.
Крепость взята... Враг сломлен. В честь победителя дают празднества, строят триумфальные арки, чеканят медали. Ему при жизни воздвигают памятник!
Или он поставлен во главе всего гражданского управления. Он едет шестеркой по улицам, все рассыпаются в стороны при его появлении, ломают шапки... Он возвращается домой. Приемная переполнена всякого звания людишками, и все они ловят взгляд, трепещут словно былинки перед ним.
Да и мало ли какие картины рисовала его пьяная солдатская фантазия? Везде фигурировали слава, почет, сила... Но теперь иные грезы заполняли его мозг.
Он уже не искал ни славы, ни почета. Нет! Стяжать любовь женщины, дерзнувшей отвергнуть самого светлейшего — это ли не верх счастья? Умчаться с нею куда-нибудь далеко-далеко, сжать ее тело в своих объятиях, пасть к ее ногам... О, чего бы не отдал за это!
Но легкое ли это дело? Правда, он был не без средств. Отличаясь малыми потребностями, он не проживал всего жалованья, а откладывал его большую часть про запас. Кроме того, он имел другие источники доходов. Значительная часть денег, ассигнованных на содержание арестованных, на солдатское довольствие, фураж, ремонт и прочие расходы, застревала в его карманах.
Кроме того, офицеры, прикомандированные к крепости, от скуки и безделья сильно пьянствовали, развратничали и играли в карты. Все это были щеголи-дворянчики, привыкшие к широким тратам и горстями разбрасывавшие деньги. Но и у них бывали моменты безденежья. Тогда они несли к «доброму» коменданту какую-нибудь старинную табакерку, осыпанную бриллиантами — царский подарок отцу или деду, золотые часы, кольца, цепи и прочее, и комендант «по доброте сердечной, только чтобы выручить молодого человека», покупал их за гроши.
Мечтая о своей прекрасной узнице, комендант однажды подумал, что хорошо было бы принести с собой в камеру целую охапку собранных драгоценностей да и высыпать все у ее ног, не говоря ни слова. Небось увидит, как сверкают золото и самоцветные камни, так что хочешь сделает!
В чаду хмеля он совсем было собрался привести эту мысль в исполнение, но его остановило внезапно мелькнувшее соображение: ведь Потемкин, уж наверное, побогаче будет, и то никак не может пленить узницу. Она, пожалуй, и не посмотрит на его безделушки. Да и на что ей в тюрьме золото и бриллианты? Нет, это не годится, надо было придумать что-нибудь другое, более действенное. Но что?
Однажды, когда он сидел за бутылкой водки и раздумывал о том, как бы завладеть узницей, ему вдруг пришла в голову мысль, показавшаяся блестящей. Он хлопнул себя ладонью по лбу, встал, пошатываясь, взял ключи и отправился в камеру к заключенной.
Была уже глухая ночь, Бодена спала. От скрипа засовов она проснулась и с широко раскрытыми глазами уставилась на дверь: что значило это позднее посещение, кто вздумал тревожить ее?
Дверь открылась, и показался рыжий комендант.
— Что нужно? Зачем? — удивленно воскликнула Бодена. 252
Комендант прошел в камеру и, сев на табуретку около кровати, произнес:
— Не пугайся, Ирина! Я пришел в недобрый час потому, что хочу поведать тебе печальную новость...
— Говори. Но что может быть печальнее настоящего?
— Разве смерть не печальнее всякого заключения?
— Смерть! — вскрикнула Бодена и схватилась обеими руками за грудь.
— Да, Ирина, смерть! Четверть часа тому назад из Петербурга примчался курьер с приказанием завтра на восходе солнца казнить тебя...
— Казнить? Без суда! Без обвинения! Боже мой... Но нет, это ты нарочно, ты нарочно пугаешь меня!
— Лежачего не бьют, Ирина! Ты и без того слишком несчастна, неужели я еще буду забавляться тем, что начну пугать тебя! Нет, Ирина, это не шутка, не вымысел! Это истина! Я сам был огорчен, сам не мог понять, за что эта жестокость... Но высочайший указ говорит прямо и ясно. Спасения нет, если я только не протяну тебе руку помощи.
— Так протяни ее мне!
— Так, ни с того ни с сего, даром?
— Что тебе нужно? Назначь цену!
Комендант встал с табуретки и наклонился к Бодене, обдавая ее горячим, пьяным дыханием.
— Только тебя и нужно мне! Твое тело — вот цена за спасение! Полюби меня! Обними меня, приласкай, угаси пламя, которое ты зажгла в моей крови — и через час ты будешь спасена! У меня имеются деньги... много денег! Мы умчимся с тобой в Финляндию, ведь она в двух шагах отсюда, а оттуда проберемся в Швецию, где нас никто не тронет! Ты согласна? О, я вижу, ты согласна! Ирина, солнце мое! Дай мне обнять тебя! Дай твои губы!
Его трясущиеся руки силились сорвать с Бодены покрывавшие одежды, холодные, провонявшие табаком и водкой губы слюняво чмокали в щеку...
Бодена наконец вышла из сковавшего ее оцепенения, с силой оттолкнула от себя коменданта и гневно, словно богиня мщения, выпрямилась.
— Никогда! — с силой крикнула она. — Никогда! Лучше смерть! О, Боже мой, Боже мой! Какое проклятье тяготеет надо мной, что каждый пьяный негодяй осмеливается предлагать мне свою любовь?.. Отдаться такому омерзительному уроду? И это мне, оттолкнувшей самого Потемкина, мне, любившей самого великого князя? Никогда! Слышишь ли ты, пугало, никогда!
— Ирина, вспомни: ночь пройдет, и тебя ждет казнь!
— Пусть! Лучше казнь, чем твои объятия!
— Ты бережешь свое тело? Но на что будет оно тебе завтра! Только ночь пройдет, и тебя поведут на плаху. Мелькнет в первых лучах солнца блестящее лезвие топора, и твоя головка покатится по ступеням помоста... Вороны выклюют тебе глаза, черви вопьются в белое тело... Для червей, для воронья бережешь ты его, что ли?
Бодена в ужасе закрыла лицо руками и бросилась на койку.
Комендант снова подошел к ней.
— Ты молода еще. Скрась мою старость, и ты будешь жить...
— Никогда! Ни за что! — крикнула Бодена.
— Я скажу тебе мое последнее слово. В указе говорится, что твоя казнь должна быть произведена тайно и без шума. Если почему-либо завтра на рассвете это будет невозможно, то предписывается отложить казнь еще на сутки. Я выдумаю какой-нибудь предлог и отложу казнь на сутки. Завтра вечером я снова приду к тебе. Может быть, ты передумаешь за это время? Но если нет — все кончено для тебя!
Он ушел, и Бодена снова осталась во тьме. Кровь бурно билась у нее в висках, и в голове все мутилось от ужаса и отчаяния. За что все это? Кому сделала она зло? Чем она провинилась?
Потемкин! В нем была вся разгадка постигших ее бед.
Но неужели его дерзость доходит до того, ^то он решится казнить ее без суда?.. Но нет, комендант говорил о высочайшем указе... Как же могла императрица решиться ни с того ни с сего осудить ее на казнь?
Казнь... Еще день, и ее голова ляжет на плаху. А как хочется жить! Ведь она еще совсем молода, ведь во всю свою жизнь она знала одни только страдания... И теперь умереть...
Может быть, склониться на предложение коменданта? Только бы выбраться отсюда, а там можно и бросить его, обмануть...
Но вся душа возмущалась против новой торговли собой, против нового обмана. Нет! Она безвозвратно покончила с позорным прошлым. Будь что будет, но она не пойдет на обман!
Долго в смертельной тоске промучилась Бодена, пока под утро не забылась тяжелым, мертвым сном. Она спала долго, не двигаясь, не просыпаясь...
Заскрипели засовы и разбудили спящую. Молнией пронеслись в ее голове вчерашние слова коменданта, и Бодена затряслась, как лист...
«За мной! На казнь!» — подумала она...
Дверь отворилась, и в камеру вошла какая-то женщина, закутанная в длинное черное покрывало. За ней шел мужчина с лицом, скрытым полумаской. В руках у них было по фонарю. За ними вошли два солдата с зажженными факелами. Солдаты воткнули факелы в земляной пол и по знаку дамы молча вышли из камеры.
— Боже мой, какой ужас! — тихо сказала дама своему спутнику. — Но почему же ее держат в этом подвале?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44