Через расселину была перекинута балка, под ней стояла лестница. Две петли из новых веревок были привязаны к балке.
— Нет, какие чудесные веревки,— воскликнула девушка.— А часто говорят, что в Исландии не хватает рыболовных снастей. Кого будут вешать?
— Двух бродяг,— сказал судья. — Это ты их осудил?
^- Их осудил окружной суд. Альтинг подтвердил приговор. — А что за колода там на холме?
— Колода? Это не колода. Это плаха, дитя мое. — Кого собираются обезглавить?
— Одного разбойника из Скаги.
— Наверно, того, который убил палача. Мне эта история всегда казалась очень смешной.
— Чему ты научилась в Скаульхольте за эту зиму, дитя мое? — спросил судья.
— Amo, amas, ama,— ответила она.— Но что это за ровные, частые удары, которые отдаются таким странным эхом в тишине?
— Неужели ты не можешь сосредоточиться на чем-нибудь другом? Хорошо воспитанные женщины, как и ученые люди, всегда ведут степенные разговоры. Это рубят дрова.
— О чем мы говорили? Разве не об убийстве?
— Что за чепуха! Мы говорили о том, чему ты научилась в Скаульхольте.
1 Люблю, любишь, любит (лат.).
— Отец, ты приказал бы отрубить мне голову, если бы я убила палача?
— Дочь судьи не может стать убийцей.
— Нет, но она может стать блудницей.
Судья резко остановился и посмотрел на дочь. В присутствии этого загадочного юного создания хмель сошел с него,— вот она стоит перед ним, тоненькая, с глазами семилетнего ребенка, с сияющими золотом волосами. Он хотел что-то сказать, но промолчал.
— Почему ты не отвечаешь? — спросила она.
— Есть такие девушки, которые все вокруг себя — воздух, землю, воду — превращают во что-то зыбкое,— сказал он, пытаясь улыбнуться.
— Это потому, отец, что в них горит огонь,— сразу же ответила она.— Только поэтому.
— Замолчи,— сказал отец.— Не говори ерунды!
— Не замолчу, пока ты не ответишь мне, отец.
Они молча сделали несколько шагов, он откашлялся.
— Сам по себе блуд, дорогое дитя,— сказал он спокойным тоном чиновника,— сам по себе блуд — дело совести каждого человека, но часто он является началом и причиной других преступлений. Впрочем, дочери судьи не совершают преступлений.
— Их отцы, судьи, поторопились бы скрыть это.
— Правосудие ничего не скрывает.
— И ты бы не скрыл моего преступления, отец?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, дитя мое. Никто не может скрыться от правосудия.
— Неужели ты потребуешь от меня, чтобы я принесла ложную клятву, как этого потребовал епископ Брюньольв от своей дочери?
— Ошибка епископа Брюньольва заключалась в том, что он ставил свою дочь вровень с, девушкой из народа. В нашем сословии этого не случается...
— ...даже если случается,— прибавила девушка.
— Да, мое дитя. Даже если случается. Ты происходишь из знатнейшего рода Исландии. Ты и твоя сестра — единственные люди в стране, у кого родословное дерево благороднее моего.
— Значит, епископ Брюньольв неправильно понимал правосудие,— сказала девушка.— Он думал, что оно одинаково для всех.
— Остерегайся романтики, свойственной роду твоей матери,— сказал судья.
— Дорогой отец,— прошептала она.— Я устала, можно мие опереться на тебя?
Они направились к дому ландфугта: он — сильный, краснолицый, в широком плаще, из рукавов которого выглядывали малонькие, белые, холеные руки; она семенила рядом, опершись на его руку и подавшись вперед, тоненькая, в длинном платье для лерховой езды, в ЕЫСОКОЙ островерхой шапочке. Сбоку от них отвесной стеной поднималась гора.
— Лес, который ты видишь, называют Блоскуг, или вересковой пустошью. Гора по ту сторону леса — это Храфнабьорг, и, говорят, она отбрасывает красивую тень. Дальше идут другие горы, и смотри — вон там, вдали, вырисовывается плоский свод, словно далекая картина, это Скьяльдбрейдур, самая высокая из всех гор, гораздо выше самой Ботснулур, венчающей на западе горы Ар-маннсфьедль, и это нетрудно доказать...
— О отец мой,— сказала девушка.
— Что с тобой, милое дитя?
— Я боюсь этих гор.
— Да, я забыл тебе сказать, что скала, возле которой мы стоим, называется Альманнагья.
— Почему здесь такая жуткая тишина?
— Тишина? Разве ты не слышишь, что я говорю с тобой, дитя?
— Нет.
— Я говорю, если смотреть па гору Сулур, которая кажется очень высокой, потому что находится близко от нас, а потом перевести взгляд на гору Скьяльдбрейдур...
—- — Отец, ты не получал письма?
— Какого письма? Я получаю сотни писем.
— И ни в одном из них не было мне привета?
— Гм, да, правда, асессор Лрнэус просил передать привет твоей матери и вам — сестрам.
— И это все?
— Он просил узнать, не уцелели ли случайно какие-нибудь обрывки древних книг из разрушенного монастыря на горе Хельга.
— И больше он ничего не написал?
— Он написал, что эти книги ценнее самых богатых родовых поместий в Брейдафьорде.
— И он ничего не написал о себе? Почему он не приехал в Исландию на корабле, прибывшем в Эйрарбакки, как собирался осенью?
— Он писал о том, что у него множество всяких дел.
— Каких дел?
— Я знаю из достоверных источников, что его собрание рукописей и печатных книг о древней истории Исландии и Норвегии в опасности. Они могут погибнуть из-за плохого хранения. Кроме того, у асессора такие большие долги, что он может лишиться всего.
Она нетерпеливо схватила отца за рукав и спросила:
— Да, но ведь он друг короля?
— Есть множество примеров тому, как друзья короля лишаются своих должностей и как их бросают в долговую тюрьму. Ни у кого нет столь многочисленных врагов, как у друзей короля.
Девушка отдернула руку и остановилась; резко выпрямившись, она подняла глаза на отца.
— Дорогой отец,— сказала она,— не можем ли мы ему помочь?
— Пойдем, дитя мое,— сказал он.— Мне надо вернуться к гостям.
— Ведь у меня есть усадьбы,— сказала она.
— Да, ты и твоя сестра получили кое-какие поместья «па зубок»,— сказал он, снова взял ее под руку, и они пошли дальше.
— Не могу ли я продать их?
— Хотя исландцу и кажется, что несколько хуторов — это целое богатство, за границей они ничего не стоят, дитя мое. Драгоценный камень в кольце какого-нибудь графа в Копенгагене дороже целой округи в Исландии. Мой новый плащ стоит больше денег, чем я получаю от своих арендаторов за много-много лет. Мы, исландцы, не имеем права ни торговать, ни заниматься мореходством, поэтому мы так бедны. Мы не только угнетенный народ, мы — на краю гибели.
— Арнас отдал все, что имел, на книги, чтобы имя Исландии жило в веках, даже если все мы погибнем. Что же, мы будем спокойно смотреть па то, как его бросят в долговую тюрьму за преданность Исландии?
— Любовь к ближнему прекрасна, дитя мое. И надо любить ближнего. Но в минуту смертельной опасности каждый думает о своем спасении.
— И мы ничего не можем сделать?
— Для нас важно, дитя мое, чтобы король был расположен ко мне. У меня много завистников, они беспрестанно наушничают графам, клевещут на меня, чтобы помешать мне получить от короля должность судьи альтинга. Это высший пост в Исландии, хотя он ничто по сравнению с должностью подметальщика пола в королевской канцелярии, если только человек, ее занимающий, ведет свой род от какого-нибудь немецкого бродяги или мошенника.
— И что я дальше, отец?
— Назначение на эту должность дает множество привилегий. Мы можем стать владельцами еще нескольких более крупных поместий. Ты станешь еще более завидной партией. Знатные люди будут добиваться твоей руки.
— Нет, отец. Меня возьмет тролль, чудовище в образе красивого зверя, которого мне захочется приласкать, а он заманит меня в лес и растерзает. Разве ты забыл сказки, которые сам мне рассказывал?
— Это не сказка, а дурной сон. Зато твоя сестра рассказала мне о тебе нечто, что, я уверен, огорчит твою мать.
— Вот как.
— Она сказала, что знатный человек просил зимой твоей руки, но ты наотрез отказала ему.
— Каноник,— сказала девушка и холодно засмеялась.
— Он из знатнейшего рода Исландии,— высокоученый муж и скальд, богатый и добрый. Какого еще жениха ты ждешь, если такое предложение не считаешь достаточно почетным?
— Арнас Ариэус — самый замечательный изо всех исландцев,— сказала йомфру Снайфридур.— С этим согласны все. Женщине, знавшей замечательного человека, просто хороший человек кажется жалким.
— Что знаешь ты о чувствах женщины, дитя? — спросил судья.
— Лучше самый последний, чем средний! — ответила девушка.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Палатка ландфугта в Тингведлире убрана коврами. Деревянный пол вымыт дочиста. В глубине — альков, посредине — стол, скамьи и два мягких кресла. На полке — статуэтка: его всемилостивейшее величество верхом на коне. За жилищем ландфугта, неподалеку от скалы, раскинуты еще две палатки: одна — большая и добротная, из неё вышли двое говорящих по-датски слуг; другая — маленькая, из коричневого войлока, под самой скалой. Перед второй палаткой сидит человек гигантского роста, в кожаных штанах и с трубкой во рту.
Послав за людьми, ландфугт велел им приготовить постель для дочери судьи и прислуживать ей за столом. Жаркое и вино появились как раз в тот момент, когда судья прощался с дочерью и собирался вернуться к гостям.
Йомфру, очень бледная, стояла в дверях и, пока слуги накрывали на стол, смотрела на восток, на облака, которые уже золотило восходящее солнце. Она окинула взглядом также угрюмые скалы, бурлящую реку, холмы, лес и озеро.
— Зачем этот большой человек сидит там, перед маленькой палаткой? — спросила она.
— Это страж,— ответили' ей слуги.
— Какой страж?
— В палатке сидит в цепях преступник, которого мы привезли из Бессастадира. Но завтра утром его, слава богу, казнят!
— Ох, как бы мне хотелось поглядеть на него! — воскликнула йомфру, оживившись.— Любопытно взглянуть на человека, которому завтра отрубят голову.
— Йомфру изволит шутить, наша йомфру может испугаться. Ведь это черный дьявол Йоун Регвидсен, тот, что украл леску, оскорбил его величество и убил королевского палача.
— Пойди к ландфугту и скажи, что я боюсь. Передай ему от меня: я хочу, чтобы, пока я сплю, перед моей дверью стоял страж.
Она едва притронулась к мясу, съела немного каши и слегка пригубила вино. Однако она долго полоскала пальцы в серебряной чаше и смачивала себе лоб. Затем пригладила волосы и освежилась мускусом.
Вернулся слуга, он получил приказ, чтобы милостивую йомфру, пока она спит, охранял Йоун Йоунсен.
— Пусть он сидит у меня на пороге,— приказала она. Слуги позвали стража и велели ему охранять милостивую
йофру, ибо она желает почивать.
— А как же убийца?
— Что значит мерзкий убийца в сравнении с честью благородной йомфру,— возразили они.
Человек лениво поднялся и перенес свою жаровню к двери йомфру. Он присел на порог и продолжал курить. Йомфру отослала слуг и велела им ложиться спать.
— Ты исландец? — спросила она стража.
— Что? Я из Кьёса.
— А что это — Кьёс?
— Кьёс — это Кьёс.
— У тебя есть оружие?
— Еще чего не хватало!
— А что же ты собираешься делать, если на меня нападут?
Он показал ей свои огромные ручищи, сначала тыльную сторону, потом ладони, и сжал кулаки. Затем он сплюнул и снова затянулся.
Йомфру вошла к себе и заперла дверь. Кругом было тихо. Слышалось журчание Эхсарау, растворявшееся в тишине, да равномерные удары топора: кто-то спокойно и старательно колол дрова.
В скором времени, когда все стихло, дочь судьи стремительно поднялась со своего ложа, приоткрыла дверь и выглянула. Страж по-прежнему сидел на пороге и курил.
— Я хотела посмотреть, здесь ли ты,— тихо сказала она.
— Как? — переспросил он.— Что такое?
— Ты мой слуга.
— Ложись-ка спать.
— Как ты смеешь говорить мне «ты»? Разве ты не знаешь, кто я?
— Гм. Подумаешь, какая персона! Он широко зевнул.
— Послушай-ка, сильный Йоун, о чем ты думаешь?
— Меня вовсе не зовут сильный Йоун.
— Хочешь войти сюда и присесть ко мне на край постели?
— Кто? Я?
Он медленно повернул голову и взглянул на нее, прищурившись, сквозь клубы дыма.
— Нет, черт меня подери,— прибавил он, сплюнув, и снова засунул трубку в рот.
— Тебе не нужно табаку?
— Мне? Табаку? Нет.
— А что тебе нужно?
— Трубки.
— Какие трубки?
— Из глины.
— Но у меня же нет глины. Он промолчал.
— Зато у меня есть серебро.
— Вот как.
— Какой же ты неразговорчивый!
— Ложитесь-ка спать, дорогая мадам.
— Вовсе я не мадам. Я — йомфру. И у меня есть золото.
— Ну и что с того? Пусть себе. Он снова медленно повернул голову и еще раз взглянул на нее.
— Ты мой слуга. Хочешь золота?
— Нет.
— Почему?
— Меня повесят.
— А серебра?
— Это другой разговор,— если только оно в монетах, тогда никто ничего не заметит.
Она вынула из кошелька серебряную монету и подала ему.
— Ступай к палатке, что у самой скалы, и освободи того человека.
— Как? Человека? Кого же это? Йоуна Хреггвидссона? Нет!
— Дать тебе еще серебра?
Он сплюнул.
— Мы освободим его,— сказала она и дала ему еще серебра, потом схватила его за руку и заставила подняться.
— Мне отрубят голову.
— С тобой ничего не случится. Я — дочь судьи.
— Гм,— промолвил он и заглянул в свою трубку: она погасла.
Йомфру чуть не силой тащила его за собой, она сама приоткрыла палатку и заглянула внутрь. Йоун Хреггвидссон в лохмотьях, черный как смоль, лежал ничком на голой земле и спал. Руки у него были скованы за спиной, а на ножных кандалах висели тяжелые болты. Только плечи его слегка приподнимались при каждом вздохе. Возле него стояла миска с остатками еды. Девушка вошла в палатку и внимательно посмотрела на черного человека, спавшего таким мирным сном, несмотря на то что суставы у него опухли, а лодыжки были до крови стерты кандалами. Его густые волосы и длинная борода были всклокочены.
— Так, значит, он спит,— прошептала девушка. Страж с трудом протиснулся в палатку.
— Да-а,— протянул он, очутившись наконец внутри и став на колени, чтобы не задевать головой верх палатки.
Йоун Хреггвидссон все не просыпался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55