Я ломал себе голову, как мне оправдаться перед моим повелителем и королем: ведь я слишком долго уклонялся от выполнения своего долга. Когда я бродил так, погруженный в свои заботы, я натолкнулся случайно на огромную толпу, которая медленно двигалась к мосту через Тибр. Ни прежде, ни потом мне не доводилось видеть подобного сборища. Переулки и улицы были запружены народом. Трудно было понять, кто в этой процессии зрители, а кто паломники. Все они пели. Я стал рядом с группой римлян, так как мпе хотелось понаблюдать за этим людским потоком. Это были паломники из разных стран, которые пришли на юг, чтобы в этот особенно счастливый для христиан год получить отпущение грехов. Толпа состояла из множества небольших отрядов, и каждый из них шествовал под знаменем с изображением святого патрона их графства или же нес в раке мощи какого-нибудь избранника божьего — своего земляка, или образ святого из их собора. Чаще всего это было изваяние девы Марии, и в каждом отдельном местечке — иное. Ибо в папистских странах столько же Марий, сколько городов; некоторые из них получают свои имена по названиям цветов, другие по утесам, третьи по целебным источникам, собору святой девы, образу младенца или по цвету ее одежды... В молодости, когда я жил на Брейдафьорде, мне было невдомек, что мир населяет столько разных народов. Здесь были люди из многих городов — государств и графств Италии: миланцы, неаполитанцы и сицилийцы, сардинцы, савойцы, венецианцы и тосканцы и вдобавок римляне. Здесь можно было видеть людей из шести испанских королевств: кастильцев, арагонцев, каталонцев, валенсианцев, майорканцев и на-варрцев. Были представлены различные народности из германской империи, даже из стран, воспринявших новое учение Лютера: богемцы, немцы, хорваты, франконцы, вестфальцы, рейнландцы, саксы, бургунды, франки, валлонцы, австрийцы и жителя Истрии. Но к чему перечислять названия всех этих народов? И все же так оно было — я видел лица идущих мимо меня людей, сынов и дочерей народов, о которых я ничего не знал, не знал даже, какую одежду они носят. Я видел эти изможденные лица с горящими глазами, исполненными жажды жизни. Но особенно запомнились мне их ноги, обутые и босые, всегда усталые. И все же этих людей окрыляло чувство радостной надежды. Помню я и древний гимн крестоносцев, который они наигрывали на лютнях или других струнных инструментах, а также на своих родных флейтах. Великолепна земля, великолепны небеса господни. И вдруг я заметил, что Гудридур Торбьярнардоутир исчезла. Там не было больше ни одного исландца.
Теперь и супруга епископа отложила свое рукоделье и взглянула на рассказчика.
— Слава богу, что там не было ни одного исландца,— сказала она.— Разве, по-вашему, не печально думать о всех этих простых заблудших людях, которым не спасти свои души с помощью веры, ибо папа не позволяет им внять заповедям христовым?
— Когда видишь столько идущих ног, невольно спрашиваешь себя: куда же ведет их путь? Они идут через Тибр и останавливаются на площади перед базиликой святого Петра. Как только папа показывается на балконе своего дома, они затягивают «Те Deum laudamus» *, а колокола всех римских церквей начинают звонить. Хорошо ли это или плохо, этого я не знаю, мадам. Весьма осведомленные авторы утверждали, что богач Джованни Медичи, которого звали также Львом X, был ученым язычником, последователем Опикура и что ему никогда не приходило на ум верить в существование души, хотя он и торговал индульгенциями. Быть может, он именно поэтому и торговал ими. Порой кажется, что Мартин Лютер, споря с подобным человеком относительно свободы духа, уподобляется какому-нибудь мужлану из глухого местечка.
— Но, дорогой господин эмиссар, разве не грешно так думать о нашем учителе Лютере? — спросила супруга епископа.
— Не знаю, мадам,— ответил Арнас Арнэус.— Возможно, что и так. Но одно несомненно: внезапно мне показалось, что высокоученые, просвещенные реформаторы — бесконечно далеко на севере. Ибо, глядя на ноги паломников, я говорил себе: последуй за этим шествием, куда бы оно пи направилось. И вот в толпе, переходившей через Тибр, оказался один исландец. Мы остановились перед базиликой святого Петра: звонили римские колокола, папа в тиаре и с посохом вышел на балкон, а мы все пели: «Те Deum». Я разыскивал старые исландские книги, и меня очень опечалило то, что я их не нашел. И вдруг я понял, что это не имеет ровно никакого значения. На следующий день я покинул Рим.
Женщины сердечно поблагодарили асессора за то, что он рассказал им о городе великих исландцев Гудрид Торбьярнардоутир, Стурлы Сигхватссона и Йоуна Арасона. Но так как внизу его ждали гости, прибывшие издалека, то на этот раз у него уже не было времени рассказывать о других городах. Супруга епископа, которая была ревностной протестанткой и поэтому не находила большого удовольствия в рассказе о папской резиденции, попросила у асессора разрешения в следующий раз самой избрать город. Он сказал, что им дозволяется избрать любой город, какой им только захочется, простился и направился к двери.
— Я только что вспомнила, асессор,— сказала, поспешно поднимаясь, Снайфридур,— что у меня есть к вам небольшое дело. Я чуть было не забыла о нем. Но должна заметить, что оно касается не меня.
— Речь идет о книге? — спросил он, обернувшись на пороге и взглянув ей в глаза.
— Нет, о человеке,— ответила она.
Он сказал, что с удовольствием выслушает ее, когда она только пожелает.
Затем он ушел.
1 «Тебя бога хвалим» (лат.).
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Арнэус попросил ее сесть. Она заняла место напротив него, сложила руки на коленях и взглянула словно издалека. Теперь она вновь держалась скованно.
— Я не пришла бы, не попроси меня о том один старик. Я сказала ему, что меня это все не касается, и, однако, я пришла именно поэтому. Не думайте, что я пришла по какой-нибудь другой причине.
— Добро пожаловать, Снайфридур,— сказал он во второй или в третий раз.
— Да,— заметила она,— я знаю, вам известны все прекрасные обычаи большого света. И все же, как говорится, я тут ничего не могу поделать: пусть я не знаю этого старика и он не имеет ко мне ровно никакого отношения, но у меня такое чувство, словно я всегда его знала, и он дорог мне. Его зовут Йоун Хреггвидссон.
— А, старый Йоун Хреггвидссон,— сказал Арнас Арнэус.— Его мать сохранила редчайшее сокровище севера.
— Да,— ответила Снайфридур,— свое сердце...
— Нет, несколько старых пергаментов,— прервал ее Арнас Арнэус.
— Прошу прощения.
— Мы все в долгу у Йоуна Хреггвидссона... из-за его матери,— продолжал Арнэус.— Поэтому, Снайфридур, когда он мне принес кольцо, я решил подарить ему эту вещицу, чтобы он мог хорошенько повеселиться.
— О, не будем говорить теперь, спустя пятнадцать лет, о таких пустяках,— возразила Снайфридур.— При мысли о том, что все мы были когда-то молоды, можно лишь смеяться и краснеть.
Он облокотился о свое бюро. Позади него лежали большие книги и связки рукописей. Некоторые папки он уже развернул. На нем был длинный и широкий черный кафтан с белыми манжетами. Он сцепил указательные пальцы рук, и она снова услышала его голос:
— Когда в тот раз я исчез и не вернулся, несмотря на свое обещание, ибо, как говорится в исландских сагах, судьба сильнее человеческой воли, я утешал себя мыслью, что, когда я снова увижу златокудрую деву, она станет совсем другой. Исчезнут ее молодость и красота, этот дар юности. Наши мудрые предки учили, что нарушение любовной клятвы — единственная измена, на которую боги смотрят снисходительно: Venus haec perjuria ridet*. Когда вчера вечером, после стольких лет, вы вошли в зал, я увидел, что богиня не станет снисходительно смеяться надо мной.
1 Венера смеется над таким клятвопреступлением (лат.).
— Оставим эти бесполезные речи, асессор,— сказала она, раз-пяла руки и на мгновение подпесла их к лицу, словно желая защититься.— Ради бога!
— В молодости все люди поэты, но потом это проходит. Точно так же, пока мы молоды, мы очень недолго бываем красивы. И то и другое — удел юности. Но некоторых, в знак особой милости, боги награждают этими дарами от колыбели до могилы, сколько бы лет, много или мало, ни длилась их жизнь.
— Да вы поэт, асессор.
— Мне хочется, чтобы эти мои слова послужили вступлением к нашей беседе.
Она сидела неподвижно, глядя в пространство, словно позабыв о своем деле. Все ее существо было пронизано таким возвышенным неземным покоем, что казалось, будто она дитя воздуха, а не земли. Наконец она опустила глаза.
— Йоун Хреггвидссон,— начала она,— я хочу говорить с вамп только о нем. Говорят, что подающий милостыпю попадает во власть нищего. Вот так и Йоун Хреггвидссон является через пятнадцать лет и начинает отдавать мне приказания.
— Мне думалось, вы гордитесь тем, что сохранили голову старому Йоуну Хреггвидссону, который убил палача.
— Мой отец заслужил с моей стороны иного отношения. А я вместо того освободила осужденного им преступника. Отец всегда желал мне только добра. Вы, друг короля, также должны были бы разгневаться на меня, ибо вы сами сказали, что Йоун убил человека, слугу короля.
— Он, несомненно, это сделал,— ответил Арнас Арнэус.— Но мы с вами оба невиновны перед своим королем, хотя и протянули руку помощи этому человеку. Против него не было никаких улик.
— Мой отец всегда судит справедливо,— сказала она.
— Откуда вы это знаете?
— Я — частица его, и он живет во мне. Мне кажется, что я сама по всей справедливости осудила этого преступника. Поэтому меня терзают угрызения совести из-за того, что я освободила его.
— Совесть человека — ненадежный судья в том, что касается справедливости и несправедливости. Ее можно сравнить с более или менее выдрессированным псом, который слушается приказов своего хозяина. Волею судеб этот хозяин может быть хорошим или плохим, а иногда даже негодяем. Поэтому пусть вас не мучает совесть из-за Йоуна Хреггвидссона. Вы не безгрешны, а значит, и впш отец тоже. Считайте всегда, что суд ошибся, пока не доказано обратное.
— В случае если суд совершил ошибку и Йоун Хреггвидссон невиновен, то разве правосудие пе важнее головы какого-нибудь нищего, хотя бы время от времени оно и выносило неправильные приговоры?
— Если суду удастся доказать виновность человека, тот должен лишиться головы, хотя бы он и не совершал преступления. Это суровая догма, однако без этого у нас не было бы правосудия. Вот поэтому-то суд допустил ошибку в деле Йоуна Хреггвидссона, как и в отношении многих других мнимых преступлений в этой стране.
— Пусть так,— согласилась она.— Но я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь усомнился в том, что Йоун Хреггвидссон убил человека. И вы сами это говорите. Да и он не испытывал бы сейчас никакого страха, будь у него совесть чиста.
— Было бы очень просто схватить Йоуна Хреггвидссона и обезглавить его, ибо почти двадцать лет он жил у себя на хуторе в Рейне, под самым носом у властей. Однако никто не тронул и волоса у него на голове.
— Мой отец не судит человека дважды за одно и то же преступление. Кроме того, этот человек вернулся на родину с какой-то королевской грамотой.
— К сожалению, эта грамота не гарантирует ему вечной жизни,— сказал Арнас Арнэус и засмеялся.
— С грамотой о помиловании.
— С грамотой о пересмотре дела. Но она так и не была оглашена, и дело не пересматривалось.
— Мой отец никогда ничего не замалчивает, он человек милосердный и, видимо, сжалился над беднягой.
— Разве справедливо быть милосердным? — спросил Арнас Арнэус и снова засмеялся.
— Я знаю, что я глупа,— ответила она,— так глупа, что барахтаюсь перед вами, словно упавшая на спину букашка, которая никак не может подняться и убежать.
— Губы у вас такие же пухлые, как прежде. Они словно две личинки,— сказал он.
— Я убеждена, что Йоун Хреггвидссон убил человека.
— Вы послали его ко мне, чтобы я помог ему и защитил его.
— Это было кокетство. Мне было семнадцать лет.
— Он рассказал мне, что его мать была у вас.
— Что с того? — возразила она.— У меня нет сердца.
— Не могу ли я проверить это?
— Нет.
— Все же ваши щеки пылают.
— Я знаю, сударь, что кажусь смешной, но вам незачем давать мне это чувствовать.
— Снайфридур! — Нет. Сделайте одолжение и не зовите меня по имени. Скажите мне только одно: неужели надо снова поднимать это дело? Разве не все равно, что станется с Йоуном Хреггвидссоном?
Арнэус перестал улыбаться и отвечал уклончиво и безразлично, словно по долгу службы:
— Определенных решений еще нет, но ряд старых дел нуждается в пересмотре. Король на этом настаивает. Йоун Хреггвид-ссон недавно был здесь. Мы беседовали почти целый день обо всем на свете. Дела его обстоят неважно. Но что бы с ним ни случилось, я считаю, что в интересах будущего страны и блага ее народа его дело необходимо пересмотреть.
— А если он будет признан виновным... через столько лет?
— Он не может быть признан более виновным, чем по старому приговору.
— А если он вовсе не виновен?
— Гм... Чего хотел Йоун Хреггвидссон от вас?
Она не ответила на его вопрос, но спросила, взглянув королевскому эмиссару прямо в глаза:
— Король — враг моего отца?
— Думаю, что, не беря на себя излишнюю смелость, могу ответить отрицательно. Полагаю, что наш всемилостивейший король и мой высокородный друг судья одинаково чтут правосудие.
Она поднялась.
— Благодарю вас,— сказала она.— Вы говорите, как надлежит придворному: ничего не выдаете и угощаете занимательными историями вроде той, что вы рассказали нам сегодня о Риме.
— Снайфридур,— сказал он, когда она уже хотела уйти, и внезапно подошел к ней совсем близко.— Мог ли я поступить иначе и не отдавать Йоуну Хреггвидссону кольца?
— Нет, асессор,— ответила она.
— Я был несвободен. Мною полностью завладели Исландия и старые книги, которые я хранил в Копенгагене. Их демон был моим демоном, их Исландия — моей Исландией, другой Исландии не существовало. Если бы я, как обещал, вернулся в ту весну на корабле в Эйрарбакки, я тем самым продал бы Исландию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55